Последний князь Одессы
Часто слышу: "Родители мне недодали". Удовольствий, развлечений, игрушек, внимания...
Бывает, наверно.
А вот мои бабушка с дедушкой мне "передали". Полной жменью, с избытком. И любви, и заботы, и книг, и людей интересных.
А главное - они подарили мне Одессу.
Детей у нас учили плавать без затей: выходили на лодке - и кидали в море.
Так и меня из Второго роддома швырнули в наш заляпанный солнцем Город, с его игрушечными домами и искрящимся морем. До краёв набитый кошками, акациями, людьми, мостами, собаками...
И я нырнул в этот Город с головой, и рос в нём, захлебывался им, варился в нём, дышал им, жил им - и был нахально, неприлично счастлив. Как большинство одесситов.
Но тут объяснить бы.
С эпохой сменилось значение слов.
Счастьем сейчас называют мышиную радость: отщипнуть от мира кусочек, пока сильные отвернулись, утащить в норку, зашебуршить там радостно, сгрызть его вместе с родней под кроватью. Машинку, квартирку, денежку...
Наше счастье было человечьим. Настоящим, всехним. Тем, с которым выходят на улицу, отламывают смачные ломти каждому встречному: "держи, надо? У меня много!".
Модно сравнивать Одессу с Парижем и Ленинградом.
Ой, я вас умоляю.
Найдите мне ещё город, где каждый второй был уличным философом, а каждый четвёртый - городским сумасшедшим.
Где бы ещё жили так легко, нараспашку.
Где каждая галдарейка - маленькая сцена. Каждый двор - шумная семья.
Где все друг друга если вдруг и не знают, то обязательно имеют парочку общих знакомых.
Где каждый жлоб так галантен. Где столько красивых девчонок. Где... Где...
Найдёте - поговорим. А пока - не морочьте мне голову со своими Парижами.
Если Одесса на что и похожа немного, то на Лиссабон. На Барселону. На Гавану.
По-человечески где-то жаль Борхеса, который не был одесситом: он тоже был бы тут счастлив. И писал бы он меньше, но круче.
Если даже в задрипанном Буэнос-Айресе он выбился в лучшие писатели мира, то в Одессе точно стал бы популярней даже Клары Будиловской.
Но что уже говорить, где теперь тот сеньор Хорхе?
Там же, где наш Город.
Мишке Голодному повезло больше, чем Хорхе Луису: он родился в Одессе и рос вместе со мной и остальной дворовой шпаной в нашем дворе на Комсомольской.
Голодным мы его прозвали еще в дошкольном возрасте: тогда он не пропускал никого из взрослых, входящих во двор с авоськой.
Подбегал - и, жалобно глядя, спрашивал дрожащим голоском:
- У вас нету что покушать?
Тут же открывалось окно на пятом этаже, оттуда по пояс свешивалась его мама и кричала:
- Не вздумайте моему гицелю что-то давать! Чтоб вы себе понимали, я его час назад накормила! Только приди домой, шмекеле! Опять позоришь меня перед соседями!
Но Голодный уже отбегал, жуя половину бублика или выпрошенную конфету.
Маленький. Тощий. Носатый. Взъерошенный. Очень похожий на воробья.
Не подкармливали Мишку только Сличенко: живущая на первом этаже недавно перебравшаяся в Одессу совсем юная парочка селюков.
Весь двор их терпеть не мог, и они люто ненавидели всех городских. Они были единственными, кто пришпандорил на окна мощные решетки. Первыми в нашем доме поставили железную дверь и врезали в неё аж три замка.
Город не принимал их, счищал с себя, как коросту. Предлагал тот же простой и честный выбор, что всем приезжим: или обтесаться, окультуриться - и стать одесситом, или сдаться и уехать в родное село.
Обтесываться они не желали, но здесь был теплый сортир, и горка с хрусталём, и модное тряпьё, и непыльная работа - ради всего этого приходилось терпеть ненавистных одесситов.
Злобно стреляя глазками, шмыгали они через двор к своей парадной, бубня себе под нос что-то на суржике: первые ласточки из мутной волны, затопившей скоро Одессу - и уничтожившей её, не оставившей от моего родного Города камня на камне.
Прошло пару лет, мы подросли и учились в школе, но всё равно помногу торчали во дворе.
Выпросили у ЖЭКа стол для настольного тенниса, и натаскались играть.
Выносили из бомбоубежища драгоценный стол, ставили его возле скамейки, натягивали сетку - и резались часами "на вылет" всем кварталом. Еще и с Хворостина и Чкалова к нам приходили.
Победителем почти всех чемпионатов был Голодный. У него здорово получалось. Что один на один, что на пары, что в "вертолёт" - Мишка был вне конкуренции.
Три месяца он копил обеденные деньги, потом ссыпал кучу мелочи Жоре-мореману из третьей парадной: привезите мне хорошую ракетку.
Жора хмыкнул, втихаря обошел соседей, что-то доложил от себя - и, когда вернулся из рейса, вручил Голодному шикарную французскую ракетку профессионального класса. Ещё и в чехле.
Как же Мишка берёг её!
Теперь он выигрывал только всухую. Мы ему стали неинтересны, Голодный на пару со своей знаменитой на весь город ракеткой записался в секцию настольного тенниса - и стал побеждать там.
Но мы по-прежнему слегка презирали Мишку. И за то дошкольное попрошайничество, и за его вечную шмоковатую пришибленность, и за дрожащий тонкий голосок - будто всегда извинялся, что тут живет, занимает собой шмат нашего двора, нашего квартала и нашего Города.
А он вдруг задрал нос.
Как-то поздно вечером, возвращаясь с тренировки, подошел к теннисному столу, где оставались только мы с моим другом Ромкой, долго смотрел, как мы перекидываем шарик, и протянул пренебрежительно:
- Эх вы, игроцэлы...
Невозмутимый Ромка пожал плечами и ушёл домой.
- Давно в лоб не получал? - вежливо поинтересовался я у Голодного.
Он аккуратно положил ракетку в чехле на стол и встал в стойку.
Я здорово накостылял ему. Был он слабак, и скоро я уже его гонял по всему двору с боевыми воплями.
Он сдался, мы помирились и вернулись к столу.
Но ракетки там не было.
Где-то с полчаса я помогал помертвевшему Мишке искать его сокровище. Потом бабушка загнала меня домой.
Пропажа нашлась на третий день.
Так и не понявший, как устроена Одесса, идиот Сличенко попытался толкнуть ракетку на Староконке - и незнакомый дядька принёс её к нам во двор:
- Где тут ваш чемпион? А за того грака не переживайте: я ему таких люлей навешал - до конца своей поганой жизни не забудет.
С того случая Сличенко перестали шмыгать через двор, и начали натурально через него бегать.
Но, конечно, не раз возмущенные соседи зажимали бегуна в нашей подворотне и доходчиво объясняли за жизнь. Народа в нашем дворе было много, так что фингалы у Сличенко не сходили очень долго.
В середине восьмидесятых внезапно началась волна разъездов. Я уехал в Южный Жлобоград - на Таирово, Голодный - в Северный (на Поскот), и половина моих детских друзей тоже разъехалась по всему городу.
Но всех нас дико, по-животному тянуло в родной двор. Поэтому временами всё-таки виделись.
Начинались горбатые времена, я заглядывал всё реже. Но Голодный, который начал спиваться, так и не смирился с переездом и торчал в нашем старом дворе каждый день.
Говорить с ним было сложно: после того случая с ракеткой Мишка слегка тронулся и любую тему сворачивал на планирование и предвкушение убийства сволочей Сличенко и всех их отцов и детей до седьмого колена
А как-то я встретил его у "Зирки" (тогда ещё кинотеатра, а не борделя). Такой же мелкий и тощий, такой же носатый, так же похожий на воробья. Голодный и всегда был жалким, а теперь совсем опустился.
Мы зашли в подвальчик напротив и разговорились под палёную водку.
Оказалось, он на своём Поскоте каким-то чудом нашел девчонку и жил с ней.
Боялся он её как огня. Когда мы допили, попросил позвонить ей и придумать благовидную причину его слишком долгого отсутствия дома.
Накрутил номер, сунул мне трубку автомата и сказал своим, как всегда дрожащим, голоском:
- Вера её зовут.
- Алло, Вера? - послушно начал я, когда трубку сняли. - Тут со мной Мишка Гол...
И тут Голодный вдруг выгнул грудь колесом, пихнул меня локтем под рёбра и гордо сказал:
- Князь!
- Что?!
- Мишка Князь. Она так меня знает. Друзья зовут меня Князь!
Трубку мне пришлось повесить: и мифические друзья, и пафосная кличка, которую придумал себе убогий Голодный, так смешно и нелепо звучали в отношении этого жалкого, спившегося убожества, что я ржал в голос и никак не мог остановиться.
Грозная Вера так и не узнала моей отмазки. Наверно, на своём Поскоте Мишка имел, что послушать потом от неё.
Последний раз я наткнулся на Мишку в нашем дворе. Пьяный в хлам светлейший князь Голодный валялся в мокрых штанах на том самом месте, где когда-то мы проводили свои чемпионаты.
Традиции посещать родной двор каждый день он не изменял ни в каком состоянии.
Где-то через год, приехав из очередной командировки, я позвонил Ромке.
- Ты где шлялся? - заорал он в трубку. - Я тебе две недели звоню. Голодный сгорел!
Мы сидели с Ромкой в нашем старом дворе, за железным столом, где по вечерам когда-то мужики забивали "козла".
Я смотрел на закопченые окна сличенковской квартиры и слушал сбивчивый рассказ друга детства.
- У них же там дочка была, когда загорелось!
- У этих кугутов дочка есть? - удивился я.
- Ага. Пять лет уже.
Я слушал, и все равно не понимал.
Как даже такие придурки, как Сличенко, могли оставить дочке спички?
Как мелкому, щуплому Мишке удалось выломать голыми руками раскаленную могучую решетку?
Как он, по обычаю в доску пьяный, смог найти в горящей квартире ребенка и выбросить его во двор?
Куда делась эта суперсила, когда он должен был вылезти сам?
Сличенко на похороны не приезжали.
Оно и понятно: сгорел и теплый сортир, и шкаф со шмотьем, и горка - надо было суетиться, шебуршить, восстанавливать пошатнувшееся благополучие. Некогда тут алкашей хоронить.
Мы с Ромкой сидели посреди двора. Пошокивая и погакивая, шмыгало мимо нас сличенковское пополнение, занявшее уже половину нашего родного дома.
А знаете, может, оно и к лучшему, что Борхес жил в Буэнос-Айресе? Что он забыл в мёртвом Городе?
Ромка вынес три гранчика, и я распечатал привезенный из загранки настоящий "Корбюзье".
Разлил на троих. Мы подняли стаканы.
Ромка понюхал, накрыл сиротливо стоящий на столе третий гранчик куском черного хлеба и грустно улыбнулся.
- Да, вот бы такое Голодному! Чуть-чуть не дожил. Ну, помянем. И его, и Одессу.
- Нет, - сказал я. - давай за Князя.
- Чего? - удивился мой друг.
- Князь. Мишка Князь. Так его звали друзья.
И мы помянули.
Фото Ханса Орлеманса. 1976