2011: мои итоги года
И вот теперь выяснилось, что Петр Иванович - шпион, руководитель подпольного право-меньшевистского центра, запланировавшего на 1937 год кулацкие восстания по всему Союзу, отравитель колхозного скота, террорист и матерый троцкистский волк, которому так непростительно долго верила партия. Все это рассказал подлец Каменев на собственном суде, рассказал сам, хотя никто его об этом не спрашивал, и Ульрих с Вышинским как будто бы даже хотели остановить его, но потом заинтересовались, и сведения о тайной жизни Петра Ивановича пошли потоком.
С того дня Петр Иванович ощутил, что его прежняя, ясно воспринимаемая сознанием жизнь - кончилась, и началась другая, похожая скорее на вязкий сон, все события которого сменяются где-то за мутным стеклом, отделяющим спящего от его видений, возникают и пропадают сами по себе, вне его воли, но между ним и этими видениями есть неразрывная связь, незаметная, но крепкая нить, что тянет и тянет спящего куда-то на кошмарную глубину, где мимолетная попытка очнуться, пробормотать хотя бы два слова здравых и наяву - оборачивается следующим, и уже безнадежным погружением.
Можно было бы сказать, что Петр Иванович заболел, но это была болезнь, не только пришедшая к нему снаружи, а не изнутри, но и терзавшая его откуда-то извне - так, что каждое прикосновение внешнего мира к Петру Ивановичу отзывалось в нем какой-то неожиданной болью.
По факту показаний Каменева объявлено было следствие. Нужно было хоть что-нибудь предпринять, но действовать Петр Иванович не мог, да никакие действия и не помогли бы ему. Он мог только более или менее откровенно обнаруживать свое отчаяние.
http://expert.ru/2011/01/21/metafizika-pozora/
Она вздохнула и замолчала. Я уже знал то, что так стремился узнать, но сидеть и не разговаривать было бы невежливо.
- А что ты любишь?
- В смысле?
- Ну, что тебе в жизни нравится. Что-нибудь такое, чем ты дорожишь, что для тебя важно.
Она задумалась.
- Крылья, - сказала она.
- Чьи? - тупо спросил я.
- Мои. Мои крылья! - радостно сказала Шаманская. - Я их очень люблю. Я работаю помощником руководителя, а он в командировки часто уезжает. Кабинет у него большой, а крылья метра полтора каждое. Я надеваю их и кружусь, кружусь по его кабинету, кружусь…
Но я уже не слушал. Ее голос - тот самый, и в нем были все те же ноты нежности, мягкой усталости, терпеливой любовной снисходительности, тихой тоски. Но все слова были лишние, каждое слово мешало. Мне нужно было, чтобы она произносила те фразы про номер, нажмите вперед, про купюроприемник и про претензии по зачислению платежа, и только те фразы, а все остальное долой. Мне нужна была девушка из платежного автомата, и я нашел девушку из платежного автомата, но это все равно была не она. Вместо нее кто-то совсем чужой, посторонний, сумевший воспользоваться ее голосом, - то помогал руководителю и взмахивал крыльями, то доставал нож и разводил грустных козлов.
http://expert.ru/2011/02/15/devushka-iz-platezhnogo-avtomata/
И наконец, самое главное. Российская Федерация времен моей молодости стала первым государством, первой системой власти в русской истории, которая всецело предоставила каждому, кто жил под условным ее попечением, право свободного выбора между добром и злом. Прежде, в эпоху имперскую или советскую, степень моральной настойчивости начальства могла различаться, но безусловным и неприкосновенным оставался тот идеал, тот романтический пафос, во имя которого, в первую очередь, и только во вторую - ради корыстного интереса, бесконечному количеству несчастных людей следовало сниматься с места и - приступать к освобождению Константинополя или распространению пролетарской революции, брать Париж и Берлин, воевать в Индии и в Анголе, строить в чистом поле заводы, а на болоте - столицу, иными словами, задачей их жизни становилось воплощение казенной мечты о прекрасном, казенных представлений о моральном и должном, и в данном случае несущественно, нравятся нам эти представления, или же мы их презираем. Власть неизменно претендовала на то, что знает истину: медный всадник вечно был прав, а Евгения было жалко, но и не более. И вдруг - все пропало.
Оказалось, что всякий человек волен сам выбирать, как ему жить, и ограничен он отныне лишь теми естественными драматическими пределами, которые существуют когда угодно и где угодно - старостью и смертью, бедностью и одиночеством, глупостью и страхом, любовью, в конце концов. Выяснилось, что государство совершенно отошло от человека, оставило себе лишь гоголевско-щедринскую территорию для придирок и воровства, но цельный замысел о человеческой жизни, та жертва, которую человек должен был приносить государству во имя его, государства, нравственного и эстетического величия, - их больше никто не требовал, и никому больше не было дела до того, как развивается жизнь вне начальственного кармана. Писал ли кто-то тысячестраничную эпопею, или гонял официантов, или молился Богу, или строил «олимпийские объекты», или эмигрировал в Новую Зеландию, или вовсе не выходил из дому, или пил каждый день по литру, или доживал до правнуков, или раз в год наряжался в кольчугу и делал вид, что участвует в Ледовом побоище, - все это стало равно возможным, и равно безразличным для тех, от кого что-то зависело. Всадник отвернулся и поскакал в другую сторону, вероятно, по направлению к олимпийским объектам; Евгений испуганно посмотрел ему вслед, но затем пришел в себя и поехал жениться на Параше - не на той, так на следующей, - арендовав белый лимузин, а потом, взяв кредит, устроил ей и себе приют смиренный и простой, и не было, не было никакого хладного трупа у порога, они оба и теперь еще живы, хоть и старше меня, и Параша все время орет на него за то, что он забывает, куда положил пульт от телевизора. Внуки их похоронят, а про мощного властелина судьбы все забыли.
http://expert.ru/2011/03/14/arkadiya/
И вообще. Может быть, я не вижу в тебе отца своего ребенка. Бывает же иногда, что мужчина прекрасен, но - отца в нем не видишь. Не знаю, каким он должен быть. Наверное, каким-то таким, чтобы с ним я всегда могла быть не права, но он все равно делал бы так, как хочу я. Или наоборот, чтобы не было так, как я хочу, но я бы с этим сама соглашалась, даже когда не понимаю, что не права. Хотя я всегда права.
В общем, я в этом путаюсь.
Ну вот что ты меня так пытаешь?
Звони мне, когда захочешь. Я всегда тебе рада.
Зачем ты звонишь? Я же сказала, что когда я что-нибудь важное про нас пойму, я сама позвоню, а пока не пойму - какой смысл нам разговаривать? Да, я тоже скучаю. И я думаю о тебе. Но мне неудобно, меня ждет Алиночка.
Да ну что ты такое говоришь. Мне и так стыдно уже.
Я не заслуживаю такого отношения.
Я тебя недостойна!
Но мне, конечно, приятно.
Мне кажется, ты себе что-то придумал. Придумал меня - и ту, придуманную, полюбил.
Нет, я к этому не готова. Ну какая из меня сейчас жена? И потом, я еще как следует не пожила. Так, все, мне пора. Куда иду? Жить иду!
Хорошо. Я попробую.
Я тебя слушаю.
Я понимаю.
Я знаю.
Но я не могу.
http://expert.ru/2011/04/7/anti-romeo/
Отец Никандр был такой торжественный, такой праздничный и бодро-приветливый, что ни одна из безнадежных мыслей, неотступно преследовавших его преемника в эти темные месяцы, не вернулась к отцу Владимиру в то мгновение, и вместо жалоб на несчастное свое положение он зачем-то начал рассказывать отцу Никандру о починке церковной ограды, которую он затеял осенью и выправил уже почти всю северную сторону, а весной, Бог даст, выправит южную, если будут силы и время, хотя на северной надо бы еще проверить… и рассказывал он так сбивчиво, с таким волнением, словно был семинаристом, который отчитывается за пропуск занятий по истории раскола перед инспектором, а не пожилым и побитым жизнью - да так, что меркнет и раскол, - протоиереем; он ведь был уже старше, чем отец Никандр, когда тот умер.
Но рассказ про ограду куда-то делся, позабылся на середине, как это часто бывает во сне, хотя, может быть, отец Никандр просто перебил его, перебил и радостно сказал, что никакой ограды городить уже не нужно, а нужно идти за Христом, и прямо сейчас, не далее как в восемь утра этого же дня, когда за отцом Владимиром приедет из города машина, а машина приедет, потому что сосед дал на него показания, а показания такие, что времени у отца Владимира осталось мало. Тут отец Никандр каким-то образом попытался показать ему, сколько времени у него осталось, но не называл никаких цифр, просто показывал, а как - непонятно, это осталось во сне, но отец Владимир все понял, а еще понял, что отец Никандр доволен этими показаниями, и нисколько не сердится на завравшегося соседа, а хочет только, чтобы отец Владимир разделил с ним эту неожиданную радость, хотя это слово плохо подходило к тому состоянию, в которое отец Владимир должен был обратиться через пять дней после того, как отвергнет обвинения в террористических высказываниях и создании антисоветской преступной группы, скорее, состояние это, в котором уже пребывал отец Никандр и которое он хотел как можно быстрее распространить на спящего, уместно было сравнить с тем чувством, что охватывает в душный вечер человека, уже купающегося в прохладной реке, когда он зовет другого, задержавшегося на берегу, наконец войти в воду.
И на последней фотографии отца Владимира, сделанной в Таганской тюрьме в Москве, хорошо видна та смесь усталости, удивления и постепенно проходящего недоверия, с каким он - если, конечно, у спящего, но не у самого человека, что лежит на кровати, а у той его частицы, что носится неведомо где во сне, есть выражение лица, - смотрел на отца Никандра и как бы говорил ему: обождите немного, я чуть замешкался, но я почти что готов, видите, вот я уже иду к вам, иду.
http://expert.ru/2011/05/12/na-beregu/
И где ж тебе, грешнику, жить? Но на этот вопрос - слишком много ответов.
Можно зажмуриться, сесть прямо на пол - нет-нет, не на пол, пола нет, так как нет и квартиры, - хорошо, сесть на землю и капризно сказать: хочу модерн! Сретенский бульвар хочу! Хочу дом страхового общества «Россия», и чтобы последний этаж, но из окна пусть мне будет виден не офис «Лукойла», а - Центральный парк, например. Ведь бывают такие квартиры, бывают?!
Но на земле сидеть холодно.
Можно менять и перебирать бесконечно. Здесь имеется вид, но, увы, как-то низко, здесь многовато шкафов избыточного размера, здесь скандалят соседи, здесь на пути к дому придется скакать через канавы, противотанковые рвы и минные поля, здесь невозможно заснуть, а сюда вообще нет желания возвращаться, нет, ну конечно, я поселился бы здесь, например, но вдруг мне все-таки надоест через месяц…
Но на земле, повторяю, сидеть очень холодно.
Наконец, можно просто любить то, что есть. Как? - тебе пока это неведомо, но - полюбить и тревожную желтую розочку с минской обойной фабрики (она тревожится, что ты все-таки не останешься), и прогрессивную комнату, забитую журналами, в которых хоругвеносцы обречены вечно гнаться за геями по велосипедным дорожкам, и восьмой этаж проклятого тоталитаризма с плоским экраном и многокамерным холодильником, спецпаек из которого вот-вот выдадут, надо только выполнить 300% нормы, и даже тощую, яркую башню, упрямо не желающую признавать в смерти Ивана Ильича винтажный аксессуар. И только жилую зону с релакс-окружением любить не нужно, а то уважаемый человек сделает так, что у твоих праправнуков не будет прапрадеда, и кто же тогда научит их уважать старших?
На земле сидеть холодно, но любить то, что есть, - не выходит, выходит лишь жить, где попало, а от этого почему-то не делается теплей.
http://expert.ru/2011/06/8/monologi-kvartiros_emschika/
Но дело в том, что главнейшей мотивацией милейшего, но сердитого интеллигента является его гордыня, то чувство, с которым сверхчеловек глядит на человека-клопа: как ты смеешь тут ползать, да еще и кусать меня! Я свят, а ты нет. У меня лофт на бывшей шоколадной фабрике, а ты в городе Электросталь. Я академик Сахаров, а ты стукач. Я с гуглплюсом, а ты с мигалкой. Я с «Лейкой», а ты - с фотообоями, шикарными, как и все на Руси. У меня инсталляция, а у тебя моральные ценности. Я на митинге, в твиттере, на баррикаде - а ты в баньке, употребляешь строительный кран на пятнадцатисантиметровых. У тебя национальные перспективы, а у меня Нормандия. Я академик Сахаров, а ты проклятое прошлое. Я эсквайр и джентльмен ежеквартальный, а ты прокурорская перхоть. Ты глупый и голосуешь неправильно, а я выберу то, что надо. Я - цивилизованный мир, а ты - хрустальный диван, да еще и украденный.
Пусть будет так. Но душа моя после этого - отчего-то не тянется ни к чему прогрессивному.
http://expert.ru/2011/07/13/ne-veryu/
И там одним скучным утром он зачем-то купил книгу под названием «Вымирающая деревня: опыт санитарно-экономического исследования двух селений Воронежского уезда» (издательство «Общественная польза», 1907 год). Зачем он купил ее? Фельдман не знал этого сам.
Он полистал ее - и почти ничего не понял. Речь там шла о двух каких-то деревнях. Одна деревня называлась Новоживотинное, а другая - Моховатка. Автор, А.И. Шингарев, явно переживал за Новоживотинное и Моховатку, потому что очень подробно, обстоятельно рассказывал о том, из какого материала сделаны в этих деревнях сени в избах (из очень плохого, конечно, - «есть немного изб и вовсе без сеней», с грустью писал Шингарев), приводил таблицы «экономического положения селений прежде и теперь» (выходило, что прежде положение было скверное, но теперь еще намного хуже), охотно давал он и цифры по заражению сифилисом (в Новоживотинном сифилис наблюдался втрое чаще, чем в Моховатке). Здесь не было ни слова о репрессирующих машинах квазиобмена, эдипальных субъектах и влечении к знакам психоза, только о сенокосе, малоземелье и еще о том, как бабки, не доверяющие земским врачам, не слишком удачно заговаривают грызь.
В общем, он купил ее за сто рублей, принес домой и, злобно посмотрев на деревянные цветы, которыми украшены были дверцы шкафа, поставил «Вымирающую деревню» на полку. Поставил и пошел спать.
В ту ночь Фельдману снилось, что он бежит по коридорам Фонда эффективной политики от казаков, а помещение фонда каким-то немыслимым, но более чем реальным во сне способом превращается на бегу в деревню Новоживотинное. Фельдман то и дело пытался спрятаться от погромщиков, забежав в сени очередной избы, но всякий раз оказывалось, что либо сеней у этой избы нет (прав был Шингарев, прав, горько думал Фельдман во сне), да и вообще попасть в нее невозможно, либо, если сени все-таки были, - изба мгновенно возвращалась в свое изначальное состояние, то есть становилась коридором Фонда эффективной политики, а там, чтобы открыть любую дверь, нужно было набрать специальный код, но во сне этого кода просто не было, и дверь не открывалась, а казаки приближались, их нагайки свистели, и когда они были уже совсем близко, Фельдман вдруг увидел, что у казаков женские лица, и не нагайки это свистят, а женские сумки, которыми погромщики - или, быть может, погромщицы? - с необыкновенной ловкостью крутят в воздухе, крича ему, что он, Фельдман, - эдипальный деспот, которому давно пора неудачно заговорить грызь.
http://expert.ru/2011/08/6/shkaf/
Вот ваш сын. Он то ли дрался, то ли не дрался, то ли нападал, то ли убегал, то ли праздновал победу коней над мясом, то ли молча стоял на остановке и не давал закурить. Это неважно. В любом случае, стараниями ГУП «Ритуал» он теперь густо загримирован и не сотрудничает со следствием, которое - ам! - поймало на лету котлету и поехало на нее покупать бриллиант. Ничего, это частности; исторический процесс - это когда заново понаехавший Дерюгинский переулок не спеша снимает шапочку, теряет ножик и устремляется за прогрессом, ну а вам - просто не повезло, в вашем случае так получилось, что он ничего еще не снимал, не терял, никуда еще не устремлялся, а так только, отдыхал себе на остановке и рассказывал, что Кавказ - сила. Он сила, вы - слабость, так надо, ведь цивилизация к тому и сводится, что человек разлагается и слабеет, забывает, что сейчас зайдут сзади и начнут учить уважению и вере предков, и в результате в его вконтактике останется сто пятнадцать фоточек, а сто шестнадцатой, в обнимку с восковой фигурой Сталлоне, там уже не окажется. Зато лет через семьдесят все будет в ажуре - и внуки тех, кто хотел закурить, вежливо выпроводят последнего курильщика из последнего невегетарианского ресторана. Иронизируя по его поводу на латыни. И не здесь, а где-нибудь во Флоренции. Это очень хорошо, что вы совсем не кричите.
А сеть падает, и последние тридцать секунд все никак не скачаются, и девушки с управления тянут руки над горой глины и роняют глину в яму, тянут руки над ямой и не уходят, замирают над ней до возобновления связи с провайдером, до исчезновения Марьиной Рощи, до Страшного Суда.
http://expert.ru/2011/09/12/marina-roscha/
А еще я подумал: вот мой мир, а вот мир ее. У меня есть блаженная нега, Флобер, Мирра Львовна, интересные темы для разговора - все на свете не так, почему важно целый день спать, как мне плохо. Наконец, у меня есть интеллигентность, совесть, нравственность и благородство. Я могу - не поверите! - даже встать и куда-нибудь выйти из дома. А что есть у нее? Созданная вертикаль власти стала эффективным инструментом, реально обеспечивающим мырмырмыр? И ведь с этим она и живет день за днем, только с этим, и если мой мырмырмыр еще может чудесным образом преобразиться и в самый нежданный момент отменить всю тоску, всю дурную свою повторяемость и пустую мою тревогу, то ее мыр - неотменяем, как звук с потолка. Безнадежен, как избиратель. И кончится, как политическая стабильность с прямыми инвестициями в регион, - однажды и очень просто.
Пусть ее. Пусть шумит телевизор, и мне нет нужды даже раскачивать гыргыргыр, когда на моей стороне поддержка подавляющего большинства - но кого? Поддержка подавляющего большинства всего, и нечего клеветать на жилплощадь. Что там было, на том моем митинге у нее под дверью, - так жить нельзя? Так жить можно.
http://expert.ru/2011/10/13/ona-ne-slyishit/
Незабудка - это цветок тоски.
Так говорит Гугл, а в Гугл, к сожалению, я заглядываю куда чаще, чем в Евангелие. А еще Гугл говорит, что «в средние века считалось, что название незабудки должно служить постоянным напоминанием о Боге».
Хорошо, когда о Боге что-нибудь напоминает. И хочется, конечно, чтоб это было нестрашное напоминание, как раз такое, вроде маленького цветка.
А еще хорошо бы, чтоб где-то, пусть и очень далеко, за пределами нашего обозрения, нашлось время и место, оказавшись в котором - увы, в одиночку, и не имея возможности никого больше взять за руку, - любой, даже самый потерянный, со всех лестниц и строительных лесов своей жизни упавший, самый неприличный и отвернувшийся от собственного спасения человек мог бы вновь почувствовать ту легкую, радостную в своем волнении веру в то, во что верить ему уже нет никакой надобности, потому что здесь все, во что верили или не верили - ожило, а что знали точно - то кануло, и все, все забыто и все прощено, словно бы и не было ничего - ни Петрова-Сидорова, ни жены с пятью шубами, ни письма в «Правду», ни старухи, жующей губами в третьем ряду затхлого дома культуры, ни боли в ногах, ни той, другой боли, да и как оно может быть не прощено, ведь если узор дриопитека на наших нижних больших коренных зубах роднит нас с человекообразными обезьянами, жившими в конце третичного периода, то с Богом человека роднит возможность беспричинного и бесконечного прощения, прощения для всех, кто, вопреки предсмертной тоске, когда-нибудь обязательно возвратится к жизни в этом новом времени и новом месте.
И для друга нашего Александра Осипова, который там прорастет незабудкой.
http://expert.ru/2011/10/24/nezabudka/
Это про загробную жизнь думать страшно, а про жизнь святых - очень даже легко.
И многие думают вот что: святые - это те, кого назначает специальная комиссия, и чаще всего монахи, реже - священники, намного реже юродивые, императоры и князья, они находится на небесах и еще на иконах, пребывая в абсолютном блаженстве, от которого, впрочем, их вечно пытаются отвлекать всевозможными просьбами, нерешаемыми проблемами, всем тем, что дует, болит, протекает и требует срочного погашения. И всегда есть надежда, что они ответят - одновременно и погружаясь в чужие дела, и не нарушая собственного блаженства.
И они правы - те, кто так думают.
Но мне иногда кажется, что святой - совершенно случайно, по недосмотру, почти как с несостоявшимися арестами в 38-м, - может оказаться и очень серьезная девушка, корректор в самарской газете, серебряная медалистка и еще немножко кудрявая брюнетка, бывшая жена писателя, у которой нет больше своей жизни, а есть только общественная, и нет никакого блаженства, зато есть четыре комнаты, забитые письмами и посылками, валенками и сочинениями Гильфердинга, и она сидит и бесконечно отвечает на эти письма, отправленные ей теми, кто думает о ней с радостью, - с той радостью, с которой, наверное, верующие люди думают о Боге, потому что если и существует где-то на свете - пусть не на этом, так хоть на том, - самая высшая мера защиты, какую способен дать измученному человеку святой, - то знает об этом только Екатерина Павловна, а защитить могут только зеленые ее глаза.
http://expert.ru/2011/11/18/zelenyie-glaza/
Пьем на Соборной площади. И ведь лет через пять придется специально объяснять в текстах - как про глухую историю, - что была такая организация - ФСО, что в Кремль могли не пустить, что генерал-губернатор не стеснялся писать в твиттере об опасности, исходящей от студентов, евреев и членов социалистических партий, что цэковские «Майбахи» сбивали людей - и их хозяевам ничего за это не было, что советские солдаты избивали саперными лопатками нацболов на Триумфальной, а директору Департамента полиции принадлежала - через нескольких подставных лиц и гибралтарские оффшоры - бывшая «дочка» ЮКОСа, что на выборах в Верховный Совет СССР экзит-поллы давали Союзу Михаила Архангела на тридцать процентов меньше, чем Избирком насчитал ему в итоге… Тьфу. Забыть все, как страшный сон. Накатим.
Пап, а я мертвого городового видела! Но только он был раздетый совсем, как будто спал, но не спал, а был мертвый, это я точно знаю! Мертвый - это же когда спит, но уже не проснется, правильно? Он лежал на льду в луже, и какой-то дядя фотографировал его айфоном, а дама, которая была с дядей, очень смеялась, и тыкала в этого городового зонтиком, и если бы он спал, то проснулся бы и отвел эту даму в участок, и дядю бы тоже отвел, но он не проснулся, потому что он был совсем мертвый, а потом дядя сказал: хмурые щи на фоне самодержавия! - и стал фотографировать эту даму вместе с городовым, а она сделала сердитое такое лицо, совсем как у мисс Дэвис, когда я не приготовила урок. Пап, скажи, а почему он там лежал? Это потому что свобода?
Свобода. Трудная, но необходимая. Долгожданная.
А что это там грохнуло?
Я спущусь посмотрю.
Не ходи!
Там какие-то собрались. Много их.
Стекла, кажется, бьют.
http://expert.ru/2011/12/6/pamyati-averchenko/
Все, казалось бы, ясно. Яснее уж некуда - в аду плохо, а в раю хорошо. В раю одинокие грустные люди победили тоталитаризм, поливают цветы и едят брамборовые кнедлики, а в аду ходят строем и пинают банку. Все так. Заблуждаться не надо: достаточно тридцать секунд простоять на одном месте - без шапки, без паспорта, на свежем воздухе, - чтоб разобраться, где любимые руководители - настоящие черти, а где «Симпатия к дьяволу», и Годар, и Мик Джаггер, и «Пльзеньский Праздрой». И выходит, что самая естественная - во всех отношениях - реакция культурного человека на такое противоречие, на такое, если угодно, геополитическое противостояние - это после концерта - там, на горе, на стадионе, в раю - подойти к биотуалету, а райские биотуалеты так сделаны, что все, в них поступающее, внутри не скапливается, но проваливается куда-то, знаете, вниз, но отнюдь не на землю, это было бы неэкологично, а куда-то пониже, там что-то такое находится, ох, чтоб я помнил, то ли подземный накопительный бак, то ли какая-то деспотия, да какая разница, идите быстрее и возвращайтесь, ведь Stones еще должны выйти на второй бис.
И вам трудно с этим не согласиться. Но что-то мешает - какая-то незначительная подробность. Может быть, скромная правота секулярного гуманизма? Или тот странный монах, лечивший кого-то там у себя в Эквадоре - может быть, это он ухитрился внушить вам смутные сомнения? Или Далай-лама? Или вам просто нравится та хорошенькая и кудрявая, что держит плакат про либеральную райскую угрозу, даже не подозревая, что нету в раю никакой угрозы, а есть кнедлики и черепичные крыши, и хотя вы, в отличие от нее, все уже прекрасно знаете, и подпеваете, и смеетесь - вам почему-то все равно портит настроение мысль, что она там стоит, и не слышит совсем ничего, кроме дурацкого барабана, и ветер кусает ее за шею.
Да какая разница.
Важно другое.
Важно то, что сию же секунду - и без всякой визы, без паспортного контроля, без шапки, и даже не допив пиво - вы, одинокий грустный человек, добровольно возвращаетесь в ад. Да, вы побывали там, где шпарит солнце, и вам там очень понравилось, но ваше место - среди заборов и пустырей, в мире колючей проволоки, нравственности и духовных традиций, потому что это ваш мир, ваша проволока, и чашка риса, и это ваш барабан.
http://expert.ru/2011/12/23/karlov-most-chashka-risa-i-baraban/