Повесть или что-то вроде того (1)
Екатерина Березовская
Здесь
Обрывки диалогов
бывшему Дому у Двух Берез
______________________________________
Человек не собьется с пути,
Потому что не знает дороги.
Дмитрий Веденяпин
* * *
На последних ступеньках он уже задыхался, будто за четыре пролета прожил всю свою жизнь, и не только одну свою, от младенца до старика - до которого неизвестно еще, добредет ли когда-нибудь на самом деле… Сейчас ему откроют, откроют, как четыре месяца назад открыли, и снова будут пельмени, и горький тягучий кофе без молока, ему здесь верят, верят, будь это место хоть Здесь, хоть Там - ему поверили по обе стороны Моста, и он ни звуком не соврал, и его поняли, его приняли оба берега, даже не в состоянии принять друг друга… Сейчас… совсем… скоро… Вот он, звонок, не отрывай руку, только не обрывай этого звука, иначе не будет ничего…
Изнутри что-то, возмущенное его бесцеремонностью, яростно толкнуло дверь в чужое пространство, едва не отшвырнув пришедшего человека назад на ступеньки. Дверь стукнулась о стену и рванулась назад, но ее удержали. Ему предоставили слово - здесь и сию секунду, не дав коснуться своего четырехмесячной давности ближнего, вдвоем раскинуться мостом над порогом:
- Ну здравствуй, здравствуй…
Кто-то внизу вошел или вышел. Грохнуло железом о дерево, хрустнуло щепками о ржавчину. Нет, никто не поднимается. Значит, не увидят. Никто не увидит, никто. Не расскажут и не поймут… Только ветер взметнуло пыльный с крыльца, закрутило среди перил. Дверь, здешняя, снова отшатнулась, ее метнуло назад, в свою конуру от непривычного, наружного-бескрайнего, сиреневого, чуть запыленного. Из конуры снова придержали ее. Граница между измерениями, поколебавшись, встала на место.
Человек в подъезде сник. Он уже не помнил, как хотел войти.
- Здравствуй. Я… я пришел тебя увидеть…
Ответ из чужого дома хлестнул мимо вопроса - это был ответ сразу тому, о чем так хотелось не спрашивать:
- Зачем это тебе? Мы не сможем как раньше. Мы будем все время помнить. Ты пришел Оттуда.
В подъезде вскинулось отчаянием, встрепенулось прежней искренностью: «Да, я был Там. Я сразу сказал тебе, что пойду Туда, я тебя не обманывал. И тогда ты принял это, принял, помнишь, мы ведь даже к автобусу вместе, и ты столько сказал мне тогда, ты не был тогда за дверью, ты… неужели знал, что в последний раз, неужели поэтому говорил со мной так…» - но этого не сказалось. Сказалось только продолжение:
- Да, я был Там, был… Но я не Оттуда. Я только из себя самого… Вы нужны мне, и Здешние и Другие. Оба берега. Иначе я сорвусь и буду падать, падать… Будет долгий обрыв и никогда не будет своего места…
Из-за двери молчал зовущий взгляд брошенного, затравленный взгляд невиновного, желавшего когда-то только помочь и своей неуемной помощью создавшего себе врага. Горячий проломленный взгляд нечаянно расколовшего свой маленький мир на необъятные Здесь и Там.
Хотя - на Дальней Станции на него злого чувства не держали. Врагом на Дальней Станции не были. Они знали, что глядящий теперь из конуры может кинуться и защитить, что он всю жизнь кидался и защищал - и все ради других, и поэтому не было у него самого себя, а была только огромная сила растрепанного духа, и ни своего начала, ни направления… На Дальней Станции еще помнили: что бы ни свершалось - всегда начинается с вопроса и никогда не завершается ответом, только длится и длится вечный поиск того, что не здесь… На Дальней Станции не винили непутевого человека. И думали, что скоро он придет сам. А он все не шел, и даже не плакал больше по разломленной надвое суетливой своей доброте.
- …Вы нужны мне все… - еще раз попытался дозвучаться до чужого дома темный голос из потерянного подъезда. Голосу ответили:
- Если бы ты хоть что-нибудь понимал, ты бы сейчас не сказал этого. Если я правда так нужен тебе - переступай порог, входи. Давай, скорее, пока я не захлопнул… да нет, куда уж теперь… понимаешь, люблю я тебя… не могу я ее закрыть… но я… я видеть тебя не хочу. Больше никогда. Чтобы не разругаться нам с тобой… Ну давай, заходи, раз пришел, хватит топтаться, сквозняк…
Сквозняк прохватил целиком всю душу. («Я принес им правду Оттуда, - понял человек, - а они живут своей правдой и ничего другого не хотят».) Куртка вдруг стянула плечи чем-то несоразмерным и неуместным. Он освободил ее от себя, опомнившись ошеломляющим мигом:
- Возьми. Спасибо. Она правда согрела меня, там, на Дальней… Там… Спасибо. Ведь ты мог этого и…
Протянул через порог, в чужое пространство, в которое теперь было не войти, даже шагнув в дверную коробку. Больше не держало ничто. Снова дрогнуло-хлопнуло внизу, понеслось вверх по ступенькам пыльно-сиреневым. Сирень… Живое… Вихрь пронесся до самой металлической лестницы на крышу, метнулся к тяжелому люку и не осилил и, опадая назад во двор, понес с собой дрожащего человека из подъезда, пришедшего Оттуда, от Других. Понес сначала назад по сегодняшней дороге, к остановке, но по пути иссяк, и человек, бессильный сдвинуть распавшиеся части нового белого света, прищурился на горизонт и, уловив место, в котором не было линии, а только ходило что-то непривычное волнами, двинулся медленно, отринув Здесь и Там, на Третью Сторону.
Часть первая
Война
А когда на земле стреляют, Ты что, не слышишь, Господи?
Валера, 2 класс
(М.Дымов. Дети пишут Богу)
У вас там тоже война? А с кем на этот раз?..
из комментариев в одном ЖЖ
Не крутись под ногами! Здесь много людей, а ты свои крылья поднимаешь!
случайная реплика на улице
1.
А теперь иди. Делай то, что хотел сделать.
- А - чего я хотел? Я… н…никак не могу... Где ты? Давай поговорим, как раньше… Где же это всё?.. Что это?..
Я говорю с тобой. Просто слушай.
- Не молчи, не молчи только... Как же это не похоже... Я думал, другое будет... И что же мне теперь со всем этим делать?..
А ты ведь уверен был, что готов отправиться...
Я с тобой, я всегда здесь... Главное - память свою сохрани!
- Ведь я же хотел чего-то, что-то же было раньше... Всё забыл... Как же страшно... Почему темно так... А вдруг светло никогда не будет... А вдруг они не проснутся завтра, что же я тогда... один... Да что же я, я же говорить уже могу... Мама, мама, проснись, я боюсь! Мамаааа... ааааа...
- Ну что ты, что ты, я здесь. Давай я тебя обниму, ну вот, закрой глазки, поспи, а проснёшься - утро будет...
- Будет, да?.. Закрыть глаза, да, и мама здесь, а больше ничего не надо... Всю жизнь бы вот так... Чтобы мама обнимала... Я бы даже игрушки свои выбросил...
Не слышишь... Ну спи, спи пока... А днем постарайся снова вспомнить. Я подскажу тебе.
- Только бы все проснулись утром...
Тишина вырастала из далекого Нигде, из одинокого звука, не умеющего кончиться, такого огромного и непрерывного, что его никто не мог услышать. Нечаянно вдохнула темно-синее еще морозное небо, у самой земли налилась бледно-желтым и теплым, запуталась в набухших ветках и ошарашено упала в землю. В доме звучал кто-то новый.
Этот новый человек грянул до срока, откликом на первый запах обушмаренной мокрой земли, беспомощно и бесповоротно.
Когда он родился, на свете была Война. Она не окружала, не заковывала блокадой его самых близких, не оглушала по ночам самолетами, не бомбила его дом - человек просто знал, что она есть, и не понимал, как может быть по-другому. Она была везде, куда ни шагни - тлела под ногами, и там, где она задерживалась чуть дольше обычного, падал многоэтажный дом со всеми жителями; или немо, одними глазами кричали дети, когда их сбивали кучей в угол и запрещали плакать и шевелиться, пока захвативший их не получит из окаменевшей взрослой жизни чего-то, наверное, не существующего на этом свете; или посреди ущелья в горах - где раньше ничего не было, кроме камней и ящериц, травы и неба, и ветра среди них - влетала пуля в сердце восемнадцатилетнего, который уже догадывался, что воюет ни за что, - а нажимал на курок тот, кто не верил, что восемнадцатилетний не разрушал его дома; или шатко, изо дня в день, двигался по качающемуся вагону человек без рук, с тощим пакетиком на остатке плеча, и просил подать на жизнь и на протезы, которых не будет никогда, и кто-то кидал скупо в пакет, а кто-то каменно пропускал его мимо себя, и стыдно было всем, но не у кого было просить прощения, а все друг у друга - они не привыкли; или входила в казенную кухню усталая молодая женщина и раздраженно обрывала тихую чужую память о доме, в котором когда-нибудь, конечно же, тоже можно будет жить: «А ну-ка на нашем языке! Чтоб я больше хрени этой от вас не слышала! Дома - на чем хотите, но не здесь!» - и добавляла тише, самой себе: «Не продохнуть уже от вас…» …или падал, заплетаясь от хмеля и горя, на обшарпанное крыльцо столетнего своего дома старик, тоскуя, тоскуя по ушедшей так рано жене своей, не понимая, почему ее не стало, за что его так наказали, не помня, что от лютой своей беспомощности кричал ей, когда она, почти уже не существуя, все-таки попросила его устроить ей туалет поближе к последней своей кровати…
- Я… знаешь… все-таки сделай мне… это сидение… поставь туда ведро… А то ведь я в сенки больше не дойду…
- Да ты меня за...ба-а-ала!!! Я же ВЧЕРА говорил: сделать тебе? Нееет, не надо ей, сама она дойдет! Ну что, дошла?!! Что ты выблатываешься?! Чего тебе ещё от меня надо?!! Что ты мучаешь меня?!! Сделаю, сделаю я тебе твое седалище!!! Чтоб ты сдохла уже!
Грохнул дверью, пальцы ломали спички, весь дом и двор колотило, как его душу, и он не мог себя ничем успокоить… Ее не будет, не будет, не будет… За что же, почему?! Как же это все стряслось-то?! Родная, родная моя!!!
…А за две недели до того она еще вставала, и готовила ему еду, только чтобы не кричал, и ничего, и потерпеть можно, только бы уже закончилось это все, дети выросли, внуков теперь уже сами поднимут, уже не хватит меня, всё, жить больше не хочется… Давно не хочется… Господи… И ведь даже поп прийти отказался… Не сподобилась… не окрестили вовремя коммунистку… Вот и прожила жизнь в доме у церкви… Вечный был для всех ориентир…Ничего, немного потерпеть еще… Вот сейчас дети-внуки приедут, хоть раз все вместе побудут, расскажу им про… они же не знают… Вот и попрощаемся. Передам им память свою. И маленький послушает, ничего, услышит, все равно будет помнить… Они с этой памятью сильнее будут… А тогда можно и уходить…
…Война просто была, и люди привыкли жить с ней и говорили, что таков современный им мир. Она была все время, и само слово это, «война», почти перестало пугать. Война шла и шла, и люди забывали, как творить мир, и все реже знали, как помочь другому, и все чаще обвиняли друг друга по телефону - так было проще, так не было видно глаз и невозможны были прикосновения, - а потом отключили даже голос и совсем ушли в виртуал. И, безголосо накричав на другого, когда-то близкого, за километрами не чувствовали, как он ложился и умирал.
А маленький человек едва успел появиться, как у него стряслась весна. Росла и звенела в нем, и ждала, когда прозвучит отклик снаружи. И он рос, а весна не проходила, даже в бесконечных больницах, где спасали его человеческую жизнь, - не прошла даже тогда, когда кончились извечные его ангины и бронхиты.
Весна пахла мимозами и мокрым асфальтом. И весь год он ждал этого запаха, и когда тот наконец падал на улицы из оттаявшего неба, он вырывал свою руку из маминой и бежал, бежал по ручьям, ломая лед, и приседал на корточки возле тяжелой крышки люка, исходящей паром, - рядом с ней давно не было снега, и грелись собаки и голуби, и вялая прошлогодняя трава, избавленная от тяжелого снега, дышала, пульсируя и поднимаясь над распаренной землей, и он замирал в этом ожившем переполненном мире, и оттуда никуда уходить не хотелось, будто каждый год, помотавшись по свету, он снова возвращался домой. Будто ждал, и звал, и находил там самого себя.
Он любил находить разрытую мокрую землю, и погружать в нее руки, и перебирать растекающиеся комья - было чуть-чуть щекотно, и что-то нетерпеливое разбегалось под кожей по всему телу.
Однажды он увидел отколовшуюся льдину, отлитую основательно, на долгий холод. Льдина завораживала изнутри белыми разводами, вмерзшей травой и крылышками какого-то отжившего существа. Он поднял ее над собой и заглянул с обратной стороны - там трава и земля, схваченные льдом, тянулись вниз, будто родились в застывшей этой воде и из нее вырастали, - травинки жили где-то внутри, а корни висели в воздухе, крепко держа на весу свой кусок земли, и солнце светилось через всю эту замершую жизнь, и она, согреваясь, начинала тихо вздыхать и двигаться. Ему откуда-то пришло в голову имя для этой маленькой жизни; сокровищем и чудом нужно было с кем-то поделиться сразу же, нетерпение и счастье взвилось в нем, он подпрыгнул с целым миром в руках и побежал к своему родному человеку:
- Мама, мама, я нашел Подледную Страну!
- Ой, брось ее, - не ругалась, но как-то и не слишком радовалась мама, - ты же сейчас весь грязный будешь... Да, лед, а подо льдом трава... а лед тает - и ручьи текут... - и потекла нараспев, совсем не своим голосом, будто запись включила, - «Уж тает снег, бегут ручьи...» Ну-ка, как там дальше?
- «В окно повеяло весною...» - послушно бормотнул он, вздыхая. Руки и правда были уже грязные, и его Подледная Страна в них таяла, и была уже совсем не такая живая, как ему хотелось, и он разжал пальцы и уронил свой мир на асфальт.
- А дальше? - не унималась мама. Ну зачем же она все спрашивает, ведь это глупо, я же столько раз уже... - А дальше? Забыл? «Засвищут скоро...»
- Не буду, - буркнул он, предчувствуя неведомое и уже сжимаясь от страха и стыда за собственную дерзость, ища глазами на земле разбитый бывший мир, в который теперь было не войти, - не буду дальше... - и заплакал.
И вдруг вспомнил о другом - там тоже было живое, только растаять не могло… Изо всех сил проглатывая слезы, он все-таки надеялся:
- Мама, пошли к Трубе!
- Какой трубе?
- Ну как же ты не помнишь, ну Трубе же, она одна, она вверх торчит, и из нее птичка тогда вылетела! А вдруг она туда вернулась! Ну пойдем, пожалуйста!
- Ну куда тебе уже идти... Ты вон весь раскис уже... Что я там с тобой делать буду? Давай сейчас пойдем домой, а завтра к трубе твоей сходим... Ты чего на гарнир хочешь: гречки или пюрешки? Я курочку поджарю...
Он машинально ответил что-то и побрел за ней домой, а душу ворошило неловкое, угловатое и соленое... А вдруг она сегодня прилетит… а я ее не увижу… Что же делать… Только не плакать, а то опять начнется… Ладно, я еще, когда мама не будет смотреть, со своей душой поговорю, может, она сама скажет что-то птичке… ну и пусть я не увижу, зато она не будет одна… Только бы мама не зашла невовремя, а то опять: «С кем ты разговариваешь, что ты там делаешь?» - ну и что ей отвечать?.. Как ей ответить, если про это нельзя говорить?.. Что же оно всё та-а-ак…
…Маленького неспокойного человека звали Андрей.
Он любил всё, что встречалось ему, любил весь мир целиком - мир пугающий и печальный, любил за его печаль, за то, что мир был одиноким и говорил с ним, маленьким, серьезнее любого взрослого.
Говорило всё.
В дедушкином доме, в коридоре, был странный тупик-закуток, завешенный фуфайками и дождевиками, заставленный пыльными чемоданами - туда же под потолок, на какой-то старый комод, взгромоздили его детскую деревянную кроватку, и Андрей думал, что там теперь спит душа дома, ведь надо же ей где-то спать, а там никто не мешает, и он мечтал, что однажды останется один в дедушкином доме, все уйдут куда-нибудь, а его оставят, и тогда он как-нибудь заберется в эту кроватку и увидит, какая она, эта душа, которая ночью висит во всем доме и колышется, такая густая, что сердце то замирает, как придавленное, то колотится изо всех сил…
- Мам, мам, проснись, что это?.. Что это… висит?..
- Где?.. Что тебе приснилось?..
- Ну нет же, не приснилось, ты слышишь? Везде висит… Тут же не просто… Тут есть что-то… Да не трогай мне лоб, ты послушай, оно каждую ночь висит…
- А дома, у нас, в городе - тоже висит?
- Нет, там не так… Здесь… давит как-то…
- Подожди, я окошко открою…
- Нет, не надо, не открывай, она же вылетит, а она должна здесь висеть…
- Кто?!
- Ну душа…
- Ты, может быть, попить хочешь? Давай я тебе водички принесу… Подожди…
…Извини, она тебя не слышит…
Там, в тупике, в коридоре, еще был ящик, в котором раньше рожала кошка. Когда еще бабушка была… ему рассказывали, что он успел увидеть бабушку, но он не помнил… А теперь кошки не было, она ушла через три дня после…
А он любил перед этим ящиком сидеть и придумывать, что там появятся котята. Клал туда какую-нибудь подстилку и звал их, тихо: «Появитесь, пожалуйста, я вас покормлю…»
Ящик стоял у самого тупика, и над ним висела старая одежда. А за одеждой было еще что-то. Этот тупик был - не просто стена, слишком неровный…
Он осторожно снял с крючков и положил рядом какое-то пыльное пальто, старый мамин плащ… Но как же, откуда… дверь!..
Гвозди и крючки для старой одежды торчали прямо из деревянной обшивки. Андрей замер, боясь поверить такому простому чуду в привычном мире. Забытая дверь, туда никто не ходит, а он нашел!!! Сейчас он ее откроет, сейчас…
Он дернул за ручку.
В мире ничего не изменилось.
Дверь не была заперта. В ней даже не было замка. Она просто не умела открываться.
Его нашла мама:
- Что ты, туда нельзя, там стена.
- Но... как же? А зачем тогда дверь?
- Дом разделили на две половины. А дверь осталась. Тут раньше была ветлечебница, и это была дверь в кабинет. А потом они построили новое здание, а дедушка с бабушкой сюда переехали. А во второй половине лаборатория. Они...
Он больше не слушал. Значит, у дедушки было только полдома. Он никогда раньше не видел этого... А теперь получалось, что вторая половина была, но как-то не до конца - была в чьей-то чужой жизни. Едва открывшаяся неизведанная часть мира тут же заперлась, и открывать ее было нельзя. Мир сжимался стремительно, не позволяя себя познать. Андрей никогда бы не смог представить, что в мире столько чужого. Ему не нужно было своего, он не хотел ничем владеть, только бы дали постоять рядом, дотронуться, запомнить, какое оно на ощупь. Но чужое трогать было неприлично и опасно. Безграничный мир, который только что был рядом, с которым можно было тихо поговорить руками, теперь оказался законопачен кирпичной стеной за бессмысленной дверью, и имя этой стене было - нельзя. Андрей понял: пока еще ему нельзя жить. Надо только слушаться. И терпеть, пока он не услышит своего недостижимого «можно». Пока кто-то из взрослых не произнесет его…
Однажды ему показалось, что он услышал:
- Выйди пока на улицу, а то вспотеешь здесь.
Мама сказала так запросто… Он испугался, что это неправда, что ему просто послышалось, и чуть не заплакал, уже предчувствуя, что снова будет обман. Но мама продолжала:
- Ты же никуда сам не уйдешь? Давай договоримся, где ты будешь, и ты меня там подождешь. А то мне собираться еще… Ну давай, где: во дворе или прямо возле дома?
Он толком не слышал ни ее, ни себя. Он - сейчас - сам! выйдет! на улицу! Даже не у дедушки, а в городе! Может быть, он что-то там сделает сам, как все взрослые, которым можно!.. А потом выйдет мама и увидит, что он не маленький, и тогда начнется наконец его настоящая жизнь… И можно будет не спрашивать каждый раз, а просто сказать: я пошел - и идти, и - заниматься - своими - делами!!!
- Я?.. А, ну да… там рядом…
- Ну иди. Я скоро выйду, не грусти там.
Он сам открыл тяжеленную дверь из подъезда. Он мог теперь что угодно - настоящее, серьезное, он не постесняется, потому что мама не видит… Мимо ходили свободные взрослые люди, и он тоже теперь был таким.
Он прошел дальше во двор, к своему любимому клену - они с мамой часто подходили к нему, останавливались, и Андрей гладил его кору и знал, что клену приятно. Что с кленом можно вот так разговаривать. Дерево было огромное и крепкое, но оно не могло убежать, когда его обижали. Однажды кто-то содрал с него кусок коры, и открылся внутри толстого ствола совсем гладкий тонкий, и рана потом затягивалась медленно, новая кора бугрилась, нарастала скрученным в кольцо жгутом - и так и не смогла совсем закрыть то, что должно было снова оказаться внутри.
Андрей подошел к дереву и осторожно положил руку на ствол рядом с раной. Он боялся трогать внутренний ствол - тогда клену было бы больно. «Живи, пожалуйста…» - сказал он тихо. Подобрал несколько ярких и гладких растопыренных листьев, - на всех желтый неровно перетекал в красный, а один был темно-багровый и очень плотный, и во всех упруго выпирали жилки. И вдруг увидел маму. Она выходила из подъезда. Уже переполненный своей свободой, он хотел теперь и маму как-нибудь обрадовать, чтобы они пошли дальше просто как два человека, для которых больше нет тоскливого «нельзя». Он побежал к ней, на бегу протягивая руку с листьями, крича вырвавшееся «А-а-а-а-а!!!» - которое никак не смог в себе удержать. Он хотел прямо с разбегу обнять ее и подарить свои листья, но она оборвала его на бегу:
- Почему ты ушел так далеко?! Ты сказал, что будешь у дома, я спускаюсь по лестнице, зову тебя: «Андрей, Андрей!» - у меня чуть сердце не разрывается: «Андрей!» - а ты не отзываешься!.. Как мне теперь тебя отпускать?! Значит, нельзя тебе еще одному гулять, раз ты не понимаешь!..
Андрей выронил свои листья. Он сам все снова сделал не так. И потерял только что подаренную настоящую жизнь. К нему вернулось его «нельзя».
На словах нельзя и надо его мир натягивался и упруго звенел, как леска на двух гвоздиках. Он знал, что все время в чем-то виноват. Что совершенно не умеет ничего делать правильно и вовремя. И все время приходилось напоминать себе, что он еще маленький. Что-то упрямое внутри чувствовало себя совершенно взрослым человеком, который вот сейчас пойдет и сделает все важное так, как считает верным, он все для этого знает, давно знает - но тут рядом оказывалась мама, она говорила ему что-то, и он понимал, что опять ошибся, потому что он, оказывается, еще совсем маленький мальчик, и всё, что он знает, он может только знать, но ни в коем случае не делать, потому что не в силах даже повернуть ключ в замке… Да, может, и повернул бы, если бы знал, где этот ключ лежит, но об этом снова, снова надо было спрашивать маму и что-то объяснять ей, да она и не поймет, и никуда, конечно, не отпустит, потому что ему еще только четыре… только пять… только шесть лет - и его жизнь в который раз опадала на глубокое какое-то дно и ждала. Ждала. И чтобы не потревожить течения жизни чем-то непоправимым, он старался делать всё, о чем его просили, и никогда не нарушать запретов. Он видел, что мир всегда колеблется на какой-то грани, что все его механизмы устали работать и постоянно дают сбои. Но он никому об этом не говорил: он не знал еще, что значит не замечать, он думал, что все взрослые понимают существующее так же, как он, что все обо всем знают. Он просто видел мир. Мир был таким. Каким «таким» - он бы не объяснил - он не знал, как это: объяснять, - да и самого вопроса для него не было. Но слишком много было этих странных сбоев: вот эта стена за дверью, или перепуганная и усталая мама, или мертвая кошка на дороге, или новый мальчик во дворе, который подбежал и крикнул: «А ну пшёл, это не для тебя качели!» - слишком много, слишком… Он боялся сделать еще хуже. Он не знал, как исправить даже то, что уже стряслось... Грустную маму он обнимал, а она говорила: «Иди поиграй», - и отворачивалась... Однажды он спросил: «Мама, а ты не умрешь?» - а она вдруг заплакала, только еще крепче прижимая его к себе, и тогда он тоже заплакал, и казалось, что во всем мире уже никогда не будет ничего хорошего, а на улице было уже темно, и надо было идти спать, но в свою кровать он никак не мог, и мама разрешила ему поспать с ней, и всю ночь он обнимал ее, и то и дело просыпался и проверял, здесь ли она и ровно ли дышит, и не убрал ли он случайно во сне руку, которой ее обнимал, а она тоже то и дело просыпалась, и трогала ему лоб, и целовала, и прислушивалась, ровно ли дышит он… А утром вдруг наступило лето, и они поехали к дедушке… Нового мальчика, крикнувшего «пшёл!», он сразу же послушался, испугавшись, что совершил недозволенное. Он сказал: «Я не знал», - а тот почему-то захохотал... А мама разговаривала с кем-то в другом конце двора, она не слышала… С мертвой кошкой было страшнее: он сначала не понял. Он просто УВИДЕЛ ее: она лежала прямо посреди машинной дороги и совсем не шевелилась, а только СМОТРЕЛА куда-то. На этой дороге в дедушкином поселке, на самом деле, почти не было машин. Их и сейчас не было. Но мама сжала его руку и потащила быстрее. А кошка НЕ ШЕВЕЛИЛАСЬ, даже хотя вокруг вились мухи, и никто их не отгонял, и пахло как-то пугающе, еле заметно, но он был еще маленький, он был близко к земле, он чувствовал - пахло сладко и муторно, он не мог объяснить себе, как… Он спросил: «Мама… а что она?...» - но мама еще не успела ответить, когда он - ПОНЯЛ… Его отшатнуло, он крикнул: «Мама, почему?!» Мама ответила: «Так бывает. Ее сбила машина. Ее потом уберут и закопают. Пойдем…» И он пошел за ней, изо всех сил веря, что, если они прямо сейчас уйдут, будет хоть немного получше…
…Он не понимал, откуда ему известно про смерть и как получилось опознать ее. Может быть, он совсем маленьким все-таки увидел… тогда… когда бабушка… а потом забыл… Но и его самого она, смерть, будто бы с рождения держала за руку, пока он шел, как и весь мир вокруг, по ненадежной, еле случившейся своей жизни - ненадежность эту он видел, не понимая, в маминых глазах. Мама не могла и не хотела ничего рассказывать, но глаза предавали и внушали ему: стоит качнуться - и смерть готова его поймать. Они обе шли рядом и страховали его, мама и смерть, и он брел через жизнь как под конвоем, так и не понимая, в чем так страшно и неразрешимо виноват.