(no subject)
Противосопливое
Колдовской народный заговор
Льётся, льётся что-то из носа, задаюсь я вопросом, уныло шмыгая носом: «Что это, насморк?»; пусть будет насморк - всё ж лучше энуреза, поноса. Не как из фонтана. Как из крана, наверно. Капает мерно, упорно, верно. Сдуру прямо на клавиатуру.
Лезу в карман за платком. Что значит «о ком»? Не о ком, а о чём - о платке, том, который держу я в руке, в ручище моей, что годна ныне только для утиранья соплей, да печатанья разных корявликов, тех, что по монитору плывут, как кораблики…
Ах, платки мои носовые, паруса полные, полные чего - не скажу, паруса мои мокрые, полотнища обсморканные, отнюдь не алые, хоть и размером не малые; с трубным звуком сморкаюсь в вас, трубный глас на всю комнату, приоткрытым быть зачем окнам-то?; ну прикройте, не то сморкнусь ещё громче, не скажу что звонче, напротив, глуше - тише становится, вянут, опадают уши, точнее не уши - ухи, забиваются трубы евстахиевы, ухи становятся глухи. От такая шняга творится сейчас - злобный вирус лезет, бьёт, кусает не в бровь, а в глаз, а точнее - в нос, за нос изнутри, не видать, не выяснить, что там внутри, сколько ни смотри…
Ах, лекарствия патентованные, рекламированные, толку с вас - только плюнь да вырони, выкинь нафиг, ибо нефига, ах, уехать бы туда, где тепло, скажем, в Мехико, или может в Титикаку какую жаркую, спелую, солнышком налитую. Чтоб меня завидев, обезьяны с воплями: «Мама!», с визгом в испуге на пальмы влезли, чтоб в тепле том тропическом катастрофические сопли мои исчезли.
Но уехать мне не дано, в кошелёчке стареньком видно дно, ну пускай не кошелёк, а карточка - всё равно не выпросить у судьбы подарочка. Хватит жаловаться, на погоду злиться, надо как-то лечиться.
Нужно, взяв обрез, ночью в тёмный лес забрести, в глубину, только так, чтоб потом выгрести. И дождавшись луны, ясной полночью, прикинувшись сволочью, то есть, извините, ветошью, не спеша особо, но и не мешкая, отыскать в ночи овражек малый, засранный, там растут цветы-травы разные. Обнаружить там одолень-траву, бормоча под нос: «Щас тебя сорву!», наклониться к этой маленькой кучке-кочечке и сорвать три верхних листочечка. А сорвать, причём, надо без помощи рук; как вообще проделать подобный трюк, я не в курсе. Правда, не знаю, как. Сам дурак.
В дерево пару раз стукнуться головой, вопросить: «Кто там?», прибежать домой, измельчить, настоять те листочки тонкие в трёхпроцентном спирте, а потом отставить эту фигню в сторонку и просто водочки выпить. В одеяльце укутаться тёплое, можно даже колючее. Ну, или пушистое. Поутру как рукой снимет всё, с головою проснёшься ясною, чистою.
Для чего ты эту телегу писал, чудак? Без морали как? Щас произнесу, морду скорчив сурово, заключительное, исключительной силы слово. Без морали никак. Говорю. Плыли по небу облака, должно быть, в набег, да куда-то все улизнули. Не козюлей единою жив человек, не козюлей!
Колдовской народный заговор
Льётся, льётся что-то из носа, задаюсь я вопросом, уныло шмыгая носом: «Что это, насморк?»; пусть будет насморк - всё ж лучше энуреза, поноса. Не как из фонтана. Как из крана, наверно. Капает мерно, упорно, верно. Сдуру прямо на клавиатуру.
Лезу в карман за платком. Что значит «о ком»? Не о ком, а о чём - о платке, том, который держу я в руке, в ручище моей, что годна ныне только для утиранья соплей, да печатанья разных корявликов, тех, что по монитору плывут, как кораблики…
Ах, платки мои носовые, паруса полные, полные чего - не скажу, паруса мои мокрые, полотнища обсморканные, отнюдь не алые, хоть и размером не малые; с трубным звуком сморкаюсь в вас, трубный глас на всю комнату, приоткрытым быть зачем окнам-то?; ну прикройте, не то сморкнусь ещё громче, не скажу что звонче, напротив, глуше - тише становится, вянут, опадают уши, точнее не уши - ухи, забиваются трубы евстахиевы, ухи становятся глухи. От такая шняга творится сейчас - злобный вирус лезет, бьёт, кусает не в бровь, а в глаз, а точнее - в нос, за нос изнутри, не видать, не выяснить, что там внутри, сколько ни смотри…
Ах, лекарствия патентованные, рекламированные, толку с вас - только плюнь да вырони, выкинь нафиг, ибо нефига, ах, уехать бы туда, где тепло, скажем, в Мехико, или может в Титикаку какую жаркую, спелую, солнышком налитую. Чтоб меня завидев, обезьяны с воплями: «Мама!», с визгом в испуге на пальмы влезли, чтоб в тепле том тропическом катастрофические сопли мои исчезли.
Но уехать мне не дано, в кошелёчке стареньком видно дно, ну пускай не кошелёк, а карточка - всё равно не выпросить у судьбы подарочка. Хватит жаловаться, на погоду злиться, надо как-то лечиться.
Нужно, взяв обрез, ночью в тёмный лес забрести, в глубину, только так, чтоб потом выгрести. И дождавшись луны, ясной полночью, прикинувшись сволочью, то есть, извините, ветошью, не спеша особо, но и не мешкая, отыскать в ночи овражек малый, засранный, там растут цветы-травы разные. Обнаружить там одолень-траву, бормоча под нос: «Щас тебя сорву!», наклониться к этой маленькой кучке-кочечке и сорвать три верхних листочечка. А сорвать, причём, надо без помощи рук; как вообще проделать подобный трюк, я не в курсе. Правда, не знаю, как. Сам дурак.
В дерево пару раз стукнуться головой, вопросить: «Кто там?», прибежать домой, измельчить, настоять те листочки тонкие в трёхпроцентном спирте, а потом отставить эту фигню в сторонку и просто водочки выпить. В одеяльце укутаться тёплое, можно даже колючее. Ну, или пушистое. Поутру как рукой снимет всё, с головою проснёшься ясною, чистою.
Для чего ты эту телегу писал, чудак? Без морали как? Щас произнесу, морду скорчив сурово, заключительное, исключительной силы слово. Без морали никак. Говорю. Плыли по небу облака, должно быть, в набег, да куда-то все улизнули. Не козюлей единою жив человек, не козюлей!