ИСТОРИЯ, ЖИЗНЬ, СУДЬБЫ, ДОМ. Глава 44. Вторая попытка.
ВТОРАЯ ПОПЫТКА.
Трудно сказать, является ли свойственное мне поразительное упрямство врожденным,
или оно приобретено в постоянной борьбе за достижение тех или иных целей, которые я себе непрерывно намечал. Во всяком случае, все важнейшие жизненные задачи мне удавалось решить, но не с первой попытки. Напомню читателю, что, решив стать врачом, в институт я поступил не сразу, что оказалось - к лучшему, ибо только поработав некоторое время медбратом, я смог убедиться, что именно медицина для меня - то дело, важнее и интереснее которого я ничего представить не могу. Окунувшись, со всей страстью неофита, по окончании института в практическую медицину, через пару лет я был брошен тяжелой болезнью в положение инвалида, с трудом сохранявшего подвижность, и только через четыре года обрел силы для второй попытки, и поступил в клиническую ординатуру по терапии. Теперь я думаю, что и эта задержка оказалась мне полезной, болезнь научила меня лучше понимать пациентов и отточила необходимые врачу свойства.
Забегая вперед, скажу , что и прочное семейное счастье пришло в мою жизнь тоже не с первой попытки…
Но - к делу. Ординатуру я проходил в 20-й больнице, где проработал уже восемь лет, меня все знали и в больнице, и на кафедре госпитальной терапии профессора Смоленского, поэтому мне дали возможность просто окунуться в клиническую работу, вспомнить забытое и усвоить новое
Одним из первых моих пациентов стал, к сожалению, мой друг Юра Шагоян
(см. главу "История болезни. Брат по несчастью"), который вновь приехал из Еревана в клинику в тяжелом состоянии, с постоянной температурой 39-40 градусов, причины которой нам определить долго не удавалось. Юрочка таял на глазах, несмотря на интенсивное лечение, появилась нарастающая одышка, и только тогда на очередном повторном рентгене легких выявилась картина рассеянного милиарного туберкулеза, довольно редкого в наше время, ( известного по художественной литературе как "скоротечная чахотка"), который на этой стадии уже не удалось остановить. Юра умер.
Именно в те дни я понял, что лечить родных и близких намного сложнее, чем других,
поскольку невозможно эмоционально дистанцироваться от их страданий изначительно труднее объективно ответить себе на вечный вопрос: " А все ли я возможное делаю для больного?". В будущем мне предстояло еще не раз брать на себя эту тяжелую ответственность
Два года ординатуры, вначале - с ограниченной лечебной нагрузкой (клиническому ординатору обычно полагалось вести всего одну-две палаты) помогли мне постепенно восстановить уверенность в своих силах, да и выяснилось, что ничто из профессиональных навыков не забылось, так что к концу ординатуры мне уже пришлось нести обычную нагрузку больничного врача, без скидок на "ученический" статус и на болезнь, чему я очень радовался, хотя и уставал.
Бесценное ощущение радости от работы сочеталось с радостью домашней, а дома - в эти годы разрастался , шумел и работал семинар. Снаружи продолжалась советская жизнь, звезды Героя одна за другой падали на грудь престарелого маразматика Брежнева, шла война в Афганистане, из-за всемирного бойкота сорвались Олимпийские игры в Москве , замененные в последнюю минуту организованными "Играми доброй воли" (имеется в виду "добрая воля" участвовавших в них социалистических стран), но к нашей жизни все это имело лишь косвенное отношение. Вот что написал об этом мой друг и соавтор М.Я. Шейнкер, в свойственном ему барочном стиле
- "...чертог такого размера: 35 с гаком квадратных метров, 5 с лишним метров в высоту, требовал некоторой предварительной подготовки. Не может такое пространство, еще недавно бывшее чужим, вдруг и мгновенно выработать атмосферу, благоприятствующую мало того, что дружески-компанейскому, но и совершенно специфическому общению многих совершенно разных и по-разному друг с другом соотнесенных людей. Притом, что за душой каждого из них есть своя литературно-художественная идея. На полу пригодного для таких собраний помещения должен нарасти солидный культурный слой, а на стенах прорезаться кракелюры; кроме того, комната попросту должна привыкнуть к появлению толпы людей, то замолкающих, слушая одного, то начинающих говорить, смеяться, кричать все разом, попутно с этим нещадно куря и соря. Но Алик проявил незаурядные качества воспитателя пространства, и в результате семинар стал собираться.
Обретение площадки, намного большей, чем все предыдущие, разумеется, привело и к расширению круга участников и посетителей. Было пять, семь, ну, десять - стало тридцать, сорок, пятьдесят. Однажды в особо многолюдный вечер, я, услышав звонок, отворил входную дверь, и за ней обнаружилось трое смущенных и робких людей: двое мужчин и женщина. Они объявили, что пришли проводить перепись населения - в то время она как раз шла: государство в очередной раз решило удостовериться в многочисленности своих дочерей и сынов. Что тут было делать, ну, то есть нормальным образом нужно было переключить скромных статистиков на Николая Николаевича с супругой, не того Н.Н., который у Алешковского, а на соседа, которого Алик ярко живописал прежде, и его Галю. Но я поступил иначе: распахнул маленькую дверь, ведшую в громадную комнату, и пропустил посетителей вперед. Они вошли, а сидело там человек 70, и все, подлежащие статистическому учету. Произошла немая сцена - куда там «Ревизору». Наверное, ею следовало и удовлетвориться, но я не удержался и объявил, что всем следует приготовить паспорта, поскольку будет проведена перепись. Статистики стали что-то бормотать, разводить руками, пятиться, застревая в узкой двери и, наконец, развернувшись в коридоре, утекли.
Так обстояло дело с точки зрения пространственно-количественной. Что же касается временной составляющей, то собрания не были жестко регулярными, но довольно частыми, зависели от инициативы кого-то из активных участников, желавшего что-нибудь прочесть или показать, или приезда заслуживавшего внимания иногороднего гостя, или появления нового автора, которого интересно было послушать и увидеть. Так выглядело внешнее время, но было и другое - внутреннее. Самое известное в России изречение Шопенгауэра о том, что равномерность течения времени во всех головах доказывает, что все мы видим один и тот же сон и вообще являемся единым существом, своей расхожестью обязано Фету. Ему показалось, что это лучший эпиграф к «Измучен жизнью, коварством надежды…», где в конце: «И в этом прозреньи, и в этом забвеньи/ Легко мне жить и дышать мне не больно». Большинство людей, приходивших на семинар, потому, вернее всего и приходивших, привыкли жить в ощущении того, что в их головах время течет неравномерно времени окружающему, но это правильное время; сверять его с уличным бессмысленно, но где-то же есть часы, идущие в лад с твоими. В Старосадском, у Алика, такие часы верно шли и бодро тикали. "
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.