Richard Gordon "Doctor in the house"
Немного о медицинских "светилах" (не только в хирургии, в иных специальностях они тоже трапляются с той же частотой, просто хирурги более видны).
Назначение к сэру Ланцелоту было чем-то вроде чести, поскольку он был главным хирургом госпиталя и весьма известной фигурой. Это был высокий, костлявый краснолицый человек с лысым черепом, окруженным белыми волосами, как вершина горы бывает окружена облаками. Всегда отлично выбритый, в костюмах, скроенных с гораздо большим искусством, чем его разрезы, он был уже в том возрасте, когда собирался удалиться с хирургического поля боя, на котором выиграл и проиграл (и в обоих случаях не без собственной выгоды) столько сражений, что коллеги в торжественных речах обращались к нему, как к представителю «великой старой школы», а за глаза называли менее приятно, но более соответствующе «кровавым старым мясником». Его студенты в операционной имели счастье наблюдать операции такого объема и оригинальности, как нигде более. Ничто не было для него достаточно большим, чтобы его нельзя было удалить, и не было органа, который, если он производил на него впечатление неясной угрозы, остался бы дольше недели «in situ».
Сэр Ланцелот был представителем того энергичного поколения хирургов, которых, как молниеносную скарлатину, вряд ли можно увидеть в современных больницах. Он унаследовал профессиональную агрессию Листона, Педжета, Персиваля Потта и Мойнихана, поскольку получил образование в те дни, когда скорость хирурга была единственной надеждой пациента на выживание, в те дни, когда сложные анестетики, пенициллин, переливание крови и другие атрибуты современной хирургии еще не свели на нет искусство операторов, а теперь угрожали утопить его окончательно.
Сэр Ланцелот сделал свое состояние в основном на недомоганиях пожилых джентльменов и получал 200 гиней за аппендектомию уже тогда, когда NHS еще и не задумывалась. Настоящий успех пришел к нему в 20х, когда он получил рыцарство за то, что выполнил небольшую, но весьма важную операцию члену кабинета, что позволило тому заседать с большим комфортом. Министр рекомендовал его во всех важных гостиных Лондона, именно в это время сэр Ланцелот пришел к заключению, что ревматизм можно лечить удалением из организма тех органов, которые не слишком необходимы для поддержания жизни. Поскольку после 50 почти все имели ревматизм, и их состояние нельзя было сильно улучшить или ухудшить любым лечением, его практика за ночь удесятерилась.
Ревматический энтузиазм продолжался достаточно долго, чтобы он купил себе дом на Харли-стрит, сельский домик на Темзе, коттедж в Сассексе, небольшую яхту и новый Роллс, на котором он разъезжал между этими четырьмя и больницей. Он был готов оперировать что угодно и с гордостью говорил своим портным, что он один из последних общих хирургов, способных удалить желудок или миндалины, ампутировать ногу или легкое с одинаковым успехом.
Каждый вторник и четверг пополудни он работал в своей собственной операционной на верхнем этаже. План был вывешен снаружи, как афиша мюзик-холла. Все лучшее было сверху, и оперировал он сам, программа дегенерировала к такой ерунде как грыжи ила варикозные вены, проводившиеся его ассистентами, когда он уже уходил в клуб на бокал шерри перед обедом.
В первый вторник после моего назначения я поднялся по лестнице (студентам было запрещено пользоваться больничным лифтом) и вошел в раздевалку. Ряд пиджаков висел под трехдюймовой надписью «НИЧЕГО НЕ ОСТАВЛЯЙТЕ В КАРМАНАХ». Стерильные вещи лежали в трех металлических баках, открываемых ножной педалью. Используя щипцы, я достал шапочку из одного, маску из другого и длинный белый халат из третьего. К несчастью, размеры не были указаны, поэтому халат доходил до пола, как подвенечное платье, а шапочка была так мала, что напоминала вишенку на мороженом. Я толкнул дверь и благоговейно, как турист в собор, вошел в операционную. Стоя у двери, я сцепил пальцы за спиной, стараясь как можно меньше привлекать внимание. Мне казалось, что даже мое дыхание (которое звучало в ушах как орган в церкви), нарушает стерильную беззвучность этого места. Кроме того, я не был уверен в своей реакции на вскрытую плоть, и мне хотелось держаться от операционного поля как можно дальше.
- Эй, парень!
Голова сэра Ланцелота поднялась над головами его помощников. Все, что я мог видеть, была пара недружелюбных глаз между маской и шапочкой, изучавшие меня как глаза тигра изучают туземца в зарослях кустарника.
- Иди сюда,- закричал он,- Как часто должен я вам всем повторять, что нельзя изучать хирургию, стоя у двери.
Операционный стол стоял в середине вытянутой кафельной комнаты, прямо под широкой лампой, похожей на огромное перевернутое блюдо, подвешенное к потолку. Было практически незаметно, что стол окружает человек двадцать в белых халатах, толпящихся как пассажиры метро в час пик. В основном это были студенты. Ассистентов набирал сам сэр Ланцелот, бывший на голову выше любого из присутствовавших в комнате. Его операционная сестра, в маске, с аккуратно убранными под белый тюрбан волосами, стояла за ним на небольшом возвышении. Его старший стажер, м-р Стаббинс и ординатор м-р Крейт стояли напротив. Анестезиолог сидел на круглой табуретке за хромированной тележкой с аппаратом и читал «Дейли Телеграф». Завершали команду две санитарки в стерильных костюмах, нервно оглядывавшиеся и достававшие горячие инструменты из двух небольших металлических боксов. Санитар, также в стерильной одежде стоял, прислонившись к стене с чем-то вроде железнодорожного полотенца для счета тампонов. Другой санитар вошел с баллоном кислорода на плече. Единственным признаком, что в комнате находился пациент, были его ноги, в грубых трикотажных носках, торчавшие с противоположного конца стола.
Как только сэр Ланцелот сказал, группа, стоявшая у стола, разомкнулась, наподобие скалы в пещере Аладдина, и я обреченно прошел в центр, мои товарищи сомкнулись у меня за спиной и притиснули к столу напротив сэра Ланцелота, с парнем, игравшим во втором составе сборной по регби, у меня за спиной. Побег был теперь невозможен, как физически, так и морально.
Операция еще не началась, пациент был невидим, покрыт стерильными простынями так, что оставалась чисто выбритая полоска внизу живота, на которой был сфокусирован свет лампы. Я даже не мог понять, мужчина это или женщина.
Загнав меня в первый ряд, сэр Ланцелот, казалось, выкинул меня из головы. Он подтянул резиновые перчатки на своих костлявых руках, Стаббинс и Крейт стояли наготове с марлевыми тампонами в руках, операционная сестра равнодушно вдевала кетгут в иголки, как если бы она готовилась штопать носки.
Стаббинс, - сказал сэр Ланцелот непринужденно, делая трехдюймовый разрез над аппендиксом,- Напомните мне зайти в Фортнум, моя жена убьет меня, если я снова забуду купить сухого имбиря. Я полагаю, я могу начать?- спросил он анестезиолога.
«Дейли Телеграф» согласно качнулась.
Я был удивлен, сухой имбирь, в операционной?
Список покупок нарушал святость хирургии. И еще эта «Дейли Телеграф».
«Я расскажу вам чертовски смешную историю, ребята,- продолжал сэр Ланцелот, углубляя разрез,- Надорвете животики. Случилась на прошлой неделе. Пожилая дама пришла ко мне в приемную на Харли-Стрит. Сестра!- воскликнул он с внезапным раздражением,- Вы что, считаете, что я буду оперировать ножом для масла? Этот нож совершенно невозможен».
Он кинул его на пол. Даже не взглянув на него сестра подала другой.
«Этот лучше,- прорычал сэр Ланцелот, и затем прежним тоном, как если бы он был двумя людьми одновременно, сказал,- О чем бишь я? Ах да, пожилая дама. Она сказала, что пришла по совету лорда Как-Там-Его, не могу я запомнить всех этих титулованных, которого я оперировал в прошлом году. И говорит, что убеждена, что у нее камни в желчном пузыре.»
«Так, смотрите сюда Стаббинс, не могли бы вы с Крейтом не мешать друг другу. Ваша задача аккуратно промокать рану тампонами, а не махать ими, как флагом Армии Спасения. Как, черт возьми, могу я оперировать, если все тонет в крови? На мне что, проклятье, что мои ассистенты всегда с парой левых рук. И мне нужен зажим! Сестра! Поторопись, женщина, я не собираюсь ждать до ночи».
Сэр Ланцелот, пока говорил, нетерпеливо, как ребенок, открывающий рождественский подарок, вскрыл брюшину.
«Ну-с,- продолжил он снова любезно, ведя операцию с концентрацией сплетничающей женщины, вяжущей пару носков,- Я говорю этой леди: «Камни в желчном пузыре? Что заставляет вас так думать?» - Ни у кого в жизни я не видел большего удивления!»
Он вернулся к операции.
«Что это за структура, джентльмены?»
Ответил один из студентов, стоявший на углу стола.
«Неплохо, кто бы вы ни были,- сказал Сэр Ланцелот, однако, без какого бы то ни было энтузиазма в голосе,- Рад видеть, что вы не все забыли из предыдущих двух лет, удивлен, что это так и есть…
В конце концов пациенты обычно не думают о желчных камнях, это обычно геморрой, или что-то вроде того, тем более не пожилые леди, они скрытны, в отличие от молодых людей, запомните это на будущее, джентльмены… Стаббинс, проснитесь! Вы бесполезны, как вымя у быка».
Он достал аппендикс, как птица достает червяка из земли, положил его с прилежащим кишечником на кусок марли.
«Тогда леди и говорит мне: «Они выходят уже целый месяц» Стаббинс, не ложитесь на пациента, я не устал, значит и вы не должны. Вам никак не дать пятидесяти, старина».
«Теперь мы подходим к самой интересной части истории. Она дает мне маленькую коробочку, как те, в которых посылают кусочек свадебного пирога. Сестра! Что во имя Господа вы вставили в иглы? Это не кетгут, это веревки! Что это такое, женщина?- Он ткнул в ее направлении иглой.- Да говорите же, а не бормочите себе под нос. Я не груб, черт возьми. Я никогда не груб в операционной. Хорошо-хорошо, скажите старшей сестре, но дайте, наконец, нормальную лигатуру. Вот эта уже более похожа. Промокайте Стаббинс, промокайте. Я уже рассказывал о старшей сестре? Когда она была младшей операционной? Она влюбилась в моего приятеля Бунго Росса, он пил как дьявол, ни одной юбки не пропускал. Стал уважаемым G.P. в Богноре, или где там. Умер в прошлом году. Я написал отличный некролог в «British Medical Journal». Джентльмены, я перевязываю аппендикулярную артерию, видите? Что такое, Стаббинс? Ах да, леди, в коробочке были вишневые косточки».
Он бросил аппендикс в маленький эмалированный тазик, протянутый ему Стаббинсом.
«Выглядит несколько синим на конце, Джордж,- сказал он анестезиологу,- Все в порядке, я надеюсь?» Анестезиолог в этот момент был у противоположной стены, серьезно разговаривая с одной из санитарок, которая раскладывала инструменты. Операционная униформа не украшает женщин, они выглядят как белые пакеты, но глядя на этот, оценив точеные лодыжки, выглядывающие из-под халата и большие глаза над маской, можно было предположить, что его стоит развернуть. Анестезиолог кинулся к своему аппарату и стал крутить ручки, сестра, бывшая уже в ярости, метнула в санитарку взгляд, похожий на шприц, полный стрихнина.
«Зажим, сестра!»- провопил сэр Ланцелот. Она подала ему зажим, который он внимательно осмотрел, держа перед маской. По каким-то причинам зажим его не удовлетворил и он швырнул его над головами в противоположный угол. Это никого не удивило, казалось, таков был заведенный порядок. Сестра спокойно подала ему другой.
«Тампоны сходятся? Пока я не зашил? Хорошо. Чертовски важно, джентльмены. Если вы оставите тампон - ваша жизнь закончена. Суд, возмещение ущерба, газеты и всякое такое. Это единственное несчастье в хирургии, которое возбуждает публику. Перережьте кому-нибудь горло под наркозом, никто и бровью не поведет, но оставьте что-нибудь внутри и вы мгновенно в «News of the World». Зашивайте кожу, Стаббинс. Что дальше? Чай? Отлично. Операции всегда возбуждают у меня жажду».
В течение следующих трех месяцев я узнал очень мало о хирургии и очень много о хирургах. Я узнал гораздо больше, чем мне бы хотелось о сэре Ланцелоте. В операционной он был богом, вся рутина должна была соответствовать его привычкам. Белый свеженакрахмаленный костюм нагревался младшей санитаркой прежде, чем она приносила его утром в гардеробную. Термос с ледяной водой и надписью «Только для сэра Ланцелота Спратта» ставился на серебряном подносе рядом. У него были собственные маски, щетки для рук и собственное мыло. Когда он входил в операционную, все присутствующие рассыпались перед ним, как безоружная пехота перед танком. Если кто-то не успевал убраться с его пути, он просто давал ему пинка. Он редко просил инструмент, ожидая, что сестра сама должна догадаться, что положить в его протянутую руку. Если она ошибалась, он просто кидал инструмент на пол, если допускала ошибку во второй раз, он снова повторял этот нехитрый трюк. Однажды, он полностью опорожнил весь поднос с инструментами, превратив их в нестерильную груду у своих ног, а у сестры была истерика.
У сэра Ланцелота были стремительные и откровенные манеры, подходящие и у постели больной герцогини, и в амбулатории клиники. Он внушал доверие, как маяк во время бури. Его решения об удалении какого-либо органа никогда не соответствовали потребностям пациентов. Чем больше он для них делал, тем больше осложнений получал в результате своих вмешательств и тем большее количество дополнительных операций должен был проводить для коррекции своих ошибок, и тем больше они были ему благодарны, ни один из них не умер, не выразив свою признательность.
У него была живая манера преподавания и в отделении и у хирургического стола. Он помнил множество афоризмов и хирургических анекдотов, ни один из которых не был ни оригинальным, ни точно рассказанным, но они оставались в памяти много дольше, чем водянистые лекции его коллег.
Его обход начинался во вторник в 10 часов и имел такой же эффект в отделении, как адмиральская инспекция на небольшом боевом корабле. Перевод Антон Гринберг
Назначение к сэру Ланцелоту было чем-то вроде чести, поскольку он был главным хирургом госпиталя и весьма известной фигурой. Это был высокий, костлявый краснолицый человек с лысым черепом, окруженным белыми волосами, как вершина горы бывает окружена облаками. Всегда отлично выбритый, в костюмах, скроенных с гораздо большим искусством, чем его разрезы, он был уже в том возрасте, когда собирался удалиться с хирургического поля боя, на котором выиграл и проиграл (и в обоих случаях не без собственной выгоды) столько сражений, что коллеги в торжественных речах обращались к нему, как к представителю «великой старой школы», а за глаза называли менее приятно, но более соответствующе «кровавым старым мясником». Его студенты в операционной имели счастье наблюдать операции такого объема и оригинальности, как нигде более. Ничто не было для него достаточно большим, чтобы его нельзя было удалить, и не было органа, который, если он производил на него впечатление неясной угрозы, остался бы дольше недели «in situ».
Сэр Ланцелот был представителем того энергичного поколения хирургов, которых, как молниеносную скарлатину, вряд ли можно увидеть в современных больницах. Он унаследовал профессиональную агрессию Листона, Педжета, Персиваля Потта и Мойнихана, поскольку получил образование в те дни, когда скорость хирурга была единственной надеждой пациента на выживание, в те дни, когда сложные анестетики, пенициллин, переливание крови и другие атрибуты современной хирургии еще не свели на нет искусство операторов, а теперь угрожали утопить его окончательно.
Сэр Ланцелот сделал свое состояние в основном на недомоганиях пожилых джентльменов и получал 200 гиней за аппендектомию уже тогда, когда NHS еще и не задумывалась. Настоящий успех пришел к нему в 20х, когда он получил рыцарство за то, что выполнил небольшую, но весьма важную операцию члену кабинета, что позволило тому заседать с большим комфортом. Министр рекомендовал его во всех важных гостиных Лондона, именно в это время сэр Ланцелот пришел к заключению, что ревматизм можно лечить удалением из организма тех органов, которые не слишком необходимы для поддержания жизни. Поскольку после 50 почти все имели ревматизм, и их состояние нельзя было сильно улучшить или ухудшить любым лечением, его практика за ночь удесятерилась.
Ревматический энтузиазм продолжался достаточно долго, чтобы он купил себе дом на Харли-стрит, сельский домик на Темзе, коттедж в Сассексе, небольшую яхту и новый Роллс, на котором он разъезжал между этими четырьмя и больницей. Он был готов оперировать что угодно и с гордостью говорил своим портным, что он один из последних общих хирургов, способных удалить желудок или миндалины, ампутировать ногу или легкое с одинаковым успехом.
Каждый вторник и четверг пополудни он работал в своей собственной операционной на верхнем этаже. План был вывешен снаружи, как афиша мюзик-холла. Все лучшее было сверху, и оперировал он сам, программа дегенерировала к такой ерунде как грыжи ила варикозные вены, проводившиеся его ассистентами, когда он уже уходил в клуб на бокал шерри перед обедом.
В первый вторник после моего назначения я поднялся по лестнице (студентам было запрещено пользоваться больничным лифтом) и вошел в раздевалку. Ряд пиджаков висел под трехдюймовой надписью «НИЧЕГО НЕ ОСТАВЛЯЙТЕ В КАРМАНАХ». Стерильные вещи лежали в трех металлических баках, открываемых ножной педалью. Используя щипцы, я достал шапочку из одного, маску из другого и длинный белый халат из третьего. К несчастью, размеры не были указаны, поэтому халат доходил до пола, как подвенечное платье, а шапочка была так мала, что напоминала вишенку на мороженом. Я толкнул дверь и благоговейно, как турист в собор, вошел в операционную. Стоя у двери, я сцепил пальцы за спиной, стараясь как можно меньше привлекать внимание. Мне казалось, что даже мое дыхание (которое звучало в ушах как орган в церкви), нарушает стерильную беззвучность этого места. Кроме того, я не был уверен в своей реакции на вскрытую плоть, и мне хотелось держаться от операционного поля как можно дальше.
- Эй, парень!
Голова сэра Ланцелота поднялась над головами его помощников. Все, что я мог видеть, была пара недружелюбных глаз между маской и шапочкой, изучавшие меня как глаза тигра изучают туземца в зарослях кустарника.
- Иди сюда,- закричал он,- Как часто должен я вам всем повторять, что нельзя изучать хирургию, стоя у двери.
Операционный стол стоял в середине вытянутой кафельной комнаты, прямо под широкой лампой, похожей на огромное перевернутое блюдо, подвешенное к потолку. Было практически незаметно, что стол окружает человек двадцать в белых халатах, толпящихся как пассажиры метро в час пик. В основном это были студенты. Ассистентов набирал сам сэр Ланцелот, бывший на голову выше любого из присутствовавших в комнате. Его операционная сестра, в маске, с аккуратно убранными под белый тюрбан волосами, стояла за ним на небольшом возвышении. Его старший стажер, м-р Стаббинс и ординатор м-р Крейт стояли напротив. Анестезиолог сидел на круглой табуретке за хромированной тележкой с аппаратом и читал «Дейли Телеграф». Завершали команду две санитарки в стерильных костюмах, нервно оглядывавшиеся и достававшие горячие инструменты из двух небольших металлических боксов. Санитар, также в стерильной одежде стоял, прислонившись к стене с чем-то вроде железнодорожного полотенца для счета тампонов. Другой санитар вошел с баллоном кислорода на плече. Единственным признаком, что в комнате находился пациент, были его ноги, в грубых трикотажных носках, торчавшие с противоположного конца стола.
Как только сэр Ланцелот сказал, группа, стоявшая у стола, разомкнулась, наподобие скалы в пещере Аладдина, и я обреченно прошел в центр, мои товарищи сомкнулись у меня за спиной и притиснули к столу напротив сэра Ланцелота, с парнем, игравшим во втором составе сборной по регби, у меня за спиной. Побег был теперь невозможен, как физически, так и морально.
Операция еще не началась, пациент был невидим, покрыт стерильными простынями так, что оставалась чисто выбритая полоска внизу живота, на которой был сфокусирован свет лампы. Я даже не мог понять, мужчина это или женщина.
Загнав меня в первый ряд, сэр Ланцелот, казалось, выкинул меня из головы. Он подтянул резиновые перчатки на своих костлявых руках, Стаббинс и Крейт стояли наготове с марлевыми тампонами в руках, операционная сестра равнодушно вдевала кетгут в иголки, как если бы она готовилась штопать носки.
Стаббинс, - сказал сэр Ланцелот непринужденно, делая трехдюймовый разрез над аппендиксом,- Напомните мне зайти в Фортнум, моя жена убьет меня, если я снова забуду купить сухого имбиря. Я полагаю, я могу начать?- спросил он анестезиолога.
«Дейли Телеграф» согласно качнулась.
Я был удивлен, сухой имбирь, в операционной?
Список покупок нарушал святость хирургии. И еще эта «Дейли Телеграф».
«Я расскажу вам чертовски смешную историю, ребята,- продолжал сэр Ланцелот, углубляя разрез,- Надорвете животики. Случилась на прошлой неделе. Пожилая дама пришла ко мне в приемную на Харли-Стрит. Сестра!- воскликнул он с внезапным раздражением,- Вы что, считаете, что я буду оперировать ножом для масла? Этот нож совершенно невозможен».
Он кинул его на пол. Даже не взглянув на него сестра подала другой.
«Этот лучше,- прорычал сэр Ланцелот, и затем прежним тоном, как если бы он был двумя людьми одновременно, сказал,- О чем бишь я? Ах да, пожилая дама. Она сказала, что пришла по совету лорда Как-Там-Его, не могу я запомнить всех этих титулованных, которого я оперировал в прошлом году. И говорит, что убеждена, что у нее камни в желчном пузыре.»
«Так, смотрите сюда Стаббинс, не могли бы вы с Крейтом не мешать друг другу. Ваша задача аккуратно промокать рану тампонами, а не махать ими, как флагом Армии Спасения. Как, черт возьми, могу я оперировать, если все тонет в крови? На мне что, проклятье, что мои ассистенты всегда с парой левых рук. И мне нужен зажим! Сестра! Поторопись, женщина, я не собираюсь ждать до ночи».
Сэр Ланцелот, пока говорил, нетерпеливо, как ребенок, открывающий рождественский подарок, вскрыл брюшину.
«Ну-с,- продолжил он снова любезно, ведя операцию с концентрацией сплетничающей женщины, вяжущей пару носков,- Я говорю этой леди: «Камни в желчном пузыре? Что заставляет вас так думать?» - Ни у кого в жизни я не видел большего удивления!»
Он вернулся к операции.
«Что это за структура, джентльмены?»
Ответил один из студентов, стоявший на углу стола.
«Неплохо, кто бы вы ни были,- сказал Сэр Ланцелот, однако, без какого бы то ни было энтузиазма в голосе,- Рад видеть, что вы не все забыли из предыдущих двух лет, удивлен, что это так и есть…
В конце концов пациенты обычно не думают о желчных камнях, это обычно геморрой, или что-то вроде того, тем более не пожилые леди, они скрытны, в отличие от молодых людей, запомните это на будущее, джентльмены… Стаббинс, проснитесь! Вы бесполезны, как вымя у быка».
Он достал аппендикс, как птица достает червяка из земли, положил его с прилежащим кишечником на кусок марли.
«Тогда леди и говорит мне: «Они выходят уже целый месяц» Стаббинс, не ложитесь на пациента, я не устал, значит и вы не должны. Вам никак не дать пятидесяти, старина».
«Теперь мы подходим к самой интересной части истории. Она дает мне маленькую коробочку, как те, в которых посылают кусочек свадебного пирога. Сестра! Что во имя Господа вы вставили в иглы? Это не кетгут, это веревки! Что это такое, женщина?- Он ткнул в ее направлении иглой.- Да говорите же, а не бормочите себе под нос. Я не груб, черт возьми. Я никогда не груб в операционной. Хорошо-хорошо, скажите старшей сестре, но дайте, наконец, нормальную лигатуру. Вот эта уже более похожа. Промокайте Стаббинс, промокайте. Я уже рассказывал о старшей сестре? Когда она была младшей операционной? Она влюбилась в моего приятеля Бунго Росса, он пил как дьявол, ни одной юбки не пропускал. Стал уважаемым G.P. в Богноре, или где там. Умер в прошлом году. Я написал отличный некролог в «British Medical Journal». Джентльмены, я перевязываю аппендикулярную артерию, видите? Что такое, Стаббинс? Ах да, леди, в коробочке были вишневые косточки».
Он бросил аппендикс в маленький эмалированный тазик, протянутый ему Стаббинсом.
«Выглядит несколько синим на конце, Джордж,- сказал он анестезиологу,- Все в порядке, я надеюсь?» Анестезиолог в этот момент был у противоположной стены, серьезно разговаривая с одной из санитарок, которая раскладывала инструменты. Операционная униформа не украшает женщин, они выглядят как белые пакеты, но глядя на этот, оценив точеные лодыжки, выглядывающие из-под халата и большие глаза над маской, можно было предположить, что его стоит развернуть. Анестезиолог кинулся к своему аппарату и стал крутить ручки, сестра, бывшая уже в ярости, метнула в санитарку взгляд, похожий на шприц, полный стрихнина.
«Зажим, сестра!»- провопил сэр Ланцелот. Она подала ему зажим, который он внимательно осмотрел, держа перед маской. По каким-то причинам зажим его не удовлетворил и он швырнул его над головами в противоположный угол. Это никого не удивило, казалось, таков был заведенный порядок. Сестра спокойно подала ему другой.
«Тампоны сходятся? Пока я не зашил? Хорошо. Чертовски важно, джентльмены. Если вы оставите тампон - ваша жизнь закончена. Суд, возмещение ущерба, газеты и всякое такое. Это единственное несчастье в хирургии, которое возбуждает публику. Перережьте кому-нибудь горло под наркозом, никто и бровью не поведет, но оставьте что-нибудь внутри и вы мгновенно в «News of the World». Зашивайте кожу, Стаббинс. Что дальше? Чай? Отлично. Операции всегда возбуждают у меня жажду».
В течение следующих трех месяцев я узнал очень мало о хирургии и очень много о хирургах. Я узнал гораздо больше, чем мне бы хотелось о сэре Ланцелоте. В операционной он был богом, вся рутина должна была соответствовать его привычкам. Белый свеженакрахмаленный костюм нагревался младшей санитаркой прежде, чем она приносила его утром в гардеробную. Термос с ледяной водой и надписью «Только для сэра Ланцелота Спратта» ставился на серебряном подносе рядом. У него были собственные маски, щетки для рук и собственное мыло. Когда он входил в операционную, все присутствующие рассыпались перед ним, как безоружная пехота перед танком. Если кто-то не успевал убраться с его пути, он просто давал ему пинка. Он редко просил инструмент, ожидая, что сестра сама должна догадаться, что положить в его протянутую руку. Если она ошибалась, он просто кидал инструмент на пол, если допускала ошибку во второй раз, он снова повторял этот нехитрый трюк. Однажды, он полностью опорожнил весь поднос с инструментами, превратив их в нестерильную груду у своих ног, а у сестры была истерика.
У сэра Ланцелота были стремительные и откровенные манеры, подходящие и у постели больной герцогини, и в амбулатории клиники. Он внушал доверие, как маяк во время бури. Его решения об удалении какого-либо органа никогда не соответствовали потребностям пациентов. Чем больше он для них делал, тем больше осложнений получал в результате своих вмешательств и тем большее количество дополнительных операций должен был проводить для коррекции своих ошибок, и тем больше они были ему благодарны, ни один из них не умер, не выразив свою признательность.
У него была живая манера преподавания и в отделении и у хирургического стола. Он помнил множество афоризмов и хирургических анекдотов, ни один из которых не был ни оригинальным, ни точно рассказанным, но они оставались в памяти много дольше, чем водянистые лекции его коллег.
Его обход начинался во вторник в 10 часов и имел такой же эффект в отделении, как адмиральская инспекция на небольшом боевом корабле. Перевод Антон Гринберг