Люди, вы это читали!!!!!!!!!!!!!!!!
мир тесен: италия-разночиновка
michelevaleria
16 февраля, 2011 есть в Италии такая возможность выразить свои гуманные наклонности, как гражданская служба. можно работать в библиотеке, водить даунов по музеям, развлекать годовалых детей, разбирать одежду для нищих. можно поехать в страны третьего мира, и помогать несчастному населению там. это ангола, сиерра леоне, россия, танзания, бурунди.
среди проектов в великой россии есть проект в Астрахани, один из добровольцев этого проекта, Мирелла Занон пишет о своем визите в Дом инвалидов в деревне Разночиновка под Астраханью:
http://www.antennedipace.org/html/articoli/art_666.html
перевод мой, ошибки орфо-морфо-лексико-грамматические мои.
но смысл ясен:
"Россия.
Ничьи дети.
Они закрыты на всю жизнь в государственных учреждениях, загороженными высокими заборами. Никто не приходит к ним в гости, никто не звонит и не спрашивает, как у них дела, никто не любит их. Никто не заботится ох правах детей. Они - результат политики, которая хотела дать идеальный образ советского человека, без дефектов или болезней. Но не изменились ли времена?
Мирелла Дзанон (Белая каска из Астрахни, Россия)
Источник: Белые каски 13 августа 2007 года
В 38 километрах к северу от Астрахани, по дороге в Волгоград, вы найдете дорожный указатель в Разночиновку. Поверните налево и начнутся 12 км грунтовой дороги, которя идет через малые притоки Волги, среди зеленых полей, чередующимися с лесами и пасущимися коровами. Это область, богатая водоемами, и это чувствуется, даже при жаре, сжигающей окружающую растительность. Проезжая по проселочной дороге, вы, может быть, встретите несколько машин из деревень, разбросанных в пустынной местности.
О приближении к интернату вы узнаете по группе темных деревянных домишек. На крыше каждой стоит белоснежная параболическая антенна, которая напоминает, что глобализация дошла и сюда. Въехав в Разночиновку, в ее центр, в глаза сразу бросается бедность в этого места. Домики старые, почти все из дерева, голый ландшафт среди которого тут и там поднимаются ржавые развалины.
Потом вы увидите большой комплекс зданий, окруженных высоким металлическим забором, и его главный вховход, со надписью "Детский дом", дом для детей. Это учреждение для несовершеннолетних. Ворота и красочные надписи резко выделяются на фоне серых стен. Этот центр принимает около 240 детей, большинство с психическими или физическими отклонениями, хотя на первый взгляд в некоторых из них нельзя заметить никакого типа "отличия".
Всех их объединяет отказ их семей от них, и их вынужденное пожизненное пребывение в государственных центрах, как этот.
Они ничьи дети, никто не приходит к ним в гости, никто не звонит и не спрашивает, как у них дела, никто не любит их. Никто не заботится ох правах детей.
Сегодня мы прервем эту повседневную изоляцию и зайдем к ним в гости. Мы приносли с собой конфеты, печенье и игрушки. мы выходим из машин и идем к корпусу, где живут самые маленькие. Сразу замечаем, что нас приветствуют с плохо скрываемым удивлением, потому что мы не предупредили о нашем приезде. Нам говорят, что директор, Валентина, отсутствует из-за болезни.
Мы проходим около забора, за котором находятся дети примерно 12-16 лет. Нам объясняют, что их держат взаперти, потому что они психически неустойчивы, они жестокие, буйные и неуправляемые. Я смотрю на них и машу им рукой, некоторые из них что-то отвечают или улыбаются в ответ, как бы разбуженные ото сна этой странной группой гостей. Другие продолжают заниматься тем, что они делали до этого, а именно, продолжнают сидеть на скамейках под взглядом двух охранников.
Я делаю несколько фотографий, и замечаю в другом углу загона детей, играющих на полу без одежды. Почему они голые? Потому что они не контролируют свои физические потребности, мне объясняет замдиректора которая следуеет за мной по пятам, после того как она поняла, что у меня фотоаппарат. то есть, если дети описаются или обкакаются, это очень удобно, их не надо менять.
В этот момент я спрашиваю себя, а есть ли ванные комнаты в этой части интерната? Но что поражает меня больше всего, это момент раздачи еды: все заходят в помещение, последними по земле ползут голые дети. Я собираюсь сфотографировать их, но их охранники, несколько женщин, закрывают собой детей от фотоаппарата.
Тоже самое происходит, когда мы спрашиваем разрешения войти в отделение, где находятся самые маленькие: к сожалению, мы приехали в неудачное время и не сможем их увидеть, потому что они обедают. Спрашиваю заместителя директора, можно ли увидеть детей после обеда и получаю отрицательный ответ: у них будет тихий час."Вам надо было приехать рано утром, чтобы их увидеть", говорит она, но я уверена, что и в этом случае нашлись бы другие причины, чтобы не разрешить нам зайти к ним.
Нам разрешают только поставить сумку с игрушками в коридоре, а все двери, ведущие из коридора в комнаты, как по волшебству, закрываются. Из-за дверей слышится плач, плач совсем маленьких детей. Я замедляю шаг в надежде получить хоть какое-то представление о том, что делается в конатах и наконец, мне это удается. Я копирую тактику начальницы, которая следует за мной как тень, и когда она разговаривает с кем-то из-за двери, умудряюсь переступить порог комнаты.
Мне в нос бьет тошнотворный запах экскскрементов, я зажимаю нос и рот и смотрю на происходящее в комнате: дети сидят на ковре в центре комнаты, один из них с культями на месте ножек. Разбросаные по комнате игрушки, удушающая жара. Несколько мнгновений, и кто-то выталкивает меня из комнаты, закрыв перед моим носом дверь. Теперь я начинаю понимать, почему нам запретили смотреть это отделение интерната. Я спрашиваю у моих "телохранителей", сколько лет этим детям, потому что я видела в комнате несколько совсем малышей, и мне с честными глазами отвечают, что сюда не принимают детей младше 4х лет. Какие лжецы.
Мы сновы выходим на улицу, куда вышли и дети постарше, они качаются на качелях или сидять и общаются с моими товарищами. Мимо проходят дети 10-12ти лет, они идут в столовую. Я подхожу поближе и они окружают меня, и спрашивают наперебой: как тебя зовут, мама ты меня любишь, правда, у меня красивая рубашка, обними меня... Только теперь, когда я их вижу вблизи, вокруг меня, я понимаю, что они все обриты наголо, очень худы, с истощенными лицами и темными кругами под глазами. И, прежде всего, очень разные: кто-то даун, кто-то с задержкой умственного развития, кто-то хромой, кто-то аутист. А кто-то совершенно нормальный, если не считать печальных глаз и бледности на лице. Мы просим разрешения зайти в столовую вместе с ними, отдать им там конфеты, которые мы привезли, и получаем его, само собой, в сопровождении заместителя.
Мы проходим через сад в левое крыло учреждения, заходим в в столовую. Дети уже не могут усидеть на месте и ждут раздачи конфет. Каждый хочет что бы мы его сфотографировали. В столовой стоит неприятный запах манной каши, русской еды для бедных. На стенах облупившаяся штукатурка, все вокруг довольно грязно. Пока Леа раздает печенье, я начинаю обход с карамельками, и мне даже удается сделать несколько фотографий, пока моя "тень" отвлекается и следит за детьми, чтобы те вели себя как подобает.
Я смотрю на детей, и мне кажется, что они не видели сладкого несколько лет, и она, как будто читая мои мысли, насмешливо покрикивает на детей: "Ведите себя хорошо! Печенье вы едите каждый день, а кажется, что вы не видели его сто лет ". Когда мы подходили к столовой, нам показали меню, подчеркнув, что дети получают каждый день свою дозу витаминов и печенья и что пища в достатке. Я наблюдаю за этими малышами за белыми столами, за их голодными глазами, и понимаю, что все это совсем не так.
Перед выходом из столовой я делаю еще несколько снимков, и каждую секунду жду приказания закончить съемку, настолко сурово смотрят на меня женщины-воспитатели, которые меня окружают.
Мы продолжаем наш обход, и заходим в помещение, где живут девочеки-подростки, 14-16ти лет, а некоторые и постарше. Здесь уже царит порядок, двери в комнаты остаются открытыми, и девочки встречают нас улыбкой. И здесь, все болезни и паталогии перемешаны. Я замечаю двух девушек, которые готовятся красить ногти и улыбаюсь этому естественному проявлению женского тщеславие этих маленьких женщин, которые хотят быть красивыми, как и все их сверстницы, живущие за пределами интерната.
Я смотрю на них и испытываю странные эмоции, думаю об их хрупких человеческих желаниях, меня поражает контраст между их мечтами и средой, которая их окружает. Мы отдаем им оставшиеся конфеты, делаем несколько фотографий, обмениваемся парой слов и снова выходим в сад, где собираемся раздать наши последние запасы.
Спускаясь вниз по ступеням, я отваживаюсь задать этой ледяной женщине, который сопровождает нас с самого начала, несколько вопросов. На этот раз я хочу знать, сколько человек работает здесь. По ее словам, около 150, в том числе руководители, медицинских работники, повара, уборщицы и клерки. Мне эта цифра кажется преувеличенным, потому что проходя по интернату мы встретили около тридцати человек. Все они были одеты в униформу и большинство составляли женщины. Этого колличества, конечно, недостаточно, чтобы следить за всеми детьми. Вот почему этот интернат знаменит тем, что дети здесь подвергаются насилию.
Здесь живут дети и подростки от 2 до 18 лет, после достижения совершеннолетия, их переводятся в другие учреждения. Здесь нет разделения по полу, но только по возрасту, без какого-либо учета потребностей и состояния здоровья, физического и психического. Не трудно представить, что старшие дети ночью применяют насилие в отношении младших, пострадав от него за день от более силных, они вымещают его ночью на более слабых. У меня нет никаких доказательств, чтобы подтвердить эти впечатления, но я уверена в том, что я видела: я не раз поднимала руку, чтобы погладить и приласкать одного из детей около меня, и каждый раз он отступал в сторону, как будто уклоняясь от удара, пощечины. Кто-то скажет, что это плод моего воображения, но я знаю, что в некоторых вещах нельзя ошибиться. Еще я знаю, что все работники интерната получают очень низкую зарплату, и у них тоже есть семьи и дети, о которых надо заботиться на скудные средства, которые они здесь получают. Поэтому, в большинстве случаев, у работников интерната нет ни стимула, ни нужной профессиональной подготовки для обеспечения безопасности детей.
Детские голоса в саду снова привлекают мое внимание и я возвращаюсь к ним. Им не больше 6-8и лет, и нам описывают их как самых младших в интернате. Мы должны сделать вид, что верим этому, как если бы мы никогда не заходили в коридор с малышами. Дети подходят ко мне с любопытством и задают все те же вопросы. Неожиданно тоненький голосок спрашивает: "Мама, ты меня любишь?". Я не нахожусь что ответить. На меня смотрит мальчик, маленький, истощенный. Тут все начинают называть меня мамой, все задают мне этот же вопрос, вцепляются в меня, обнимают, кто-то кладет мне головку на грудь, кто-то, кто ниже ростом, обхватывает меня за талию.
Мой голос дрожит, когда я отвечаю: "Конечно, мои маленькие, я люблю всех вас". Потом я слышу, как маленькую девочка спрашивает меня: "Мама, забери меня отсюда, увези меня домой". Я смотрю на нее, она улыбается мне, малышка в грязном и рваном платьице. Мне она кажется красавицей. Но тут я не выдерживаю, я чувствую, что боль, растущая внутри меня с самого начала посещения, вот-вот выльется в слезы. Воспоспользовавшись тем, что их зовут на веранду для раздачи оставшихся конфет, я постепенно освобождаюсь и медленно отдаляюсь от группы. В голове продолжает звенеть голосок девочки, ее вопрос, мое сердце болезненно сжимается.
Я смотрю издалека на этих детей, которым не слишком вежливо приказали сидеть и молча ждать, игрушки, разбросанные вокруг кажутся мне нереальными, воздух неподвижен, и мне кажется что я в концлагере, а не в детском учреждении.
Наш визит в Разночиновку заканчивается прощанием с этими детьми, которых отводят в их помещание. Я вижу как они уходят, некоторые из них оборачиваются и смотрят на нас, как будто хотят запомнить наши лица. Медленно мы возвращаемся к машине и уезжаем. Еще несколько лет назад мы могли чаще бывать у них, но сейчас время этого не позволяет. Раньше мы даже организовывыли для них маленькие спектакли, что бы уних был в жизни маленький праздник.
--------
я думаю, когда мы сможем вернуться сюда. мы не сможем привезти им много вещей или денег, но по крайней мере мы можем сделать так, что бы эти дети еще раз улыбнулись.
весь вопрос в том, почему существует такой интернат в таком отдаленном от всех центров месте, практически недосягаемый зимой из за снега или слякоти?
возможно, часть ответа лежит в историческом прошлом России.
во времена коммунизма, пропаганда представляла советского человека как сверх-человека, без деффектов и болезней, поэтому всех тех, у кого были какие-либо отклонения от этой нормы, государство изолировало, они для него не существовали.
все должны были видеть что социализм приносит только хорошие плоды, что существуют только образцовые семьи, что брошенных детей нет, а отклонение от нормы - это извращение, которое надо скрыть и уничтожить.
такой подход к человеку отражался во всей организации общества, поэтому не было предусмотренно никакой помощи и поддержки тем, кто в ней нуждался, поэтому создавались такие интернаты, где «отклонения» изолировались как отбросы, негодные для правильного развития системы.
а сейчас? времена изменились, изменилась идеология, Россия входит в G8, восьмерку самых сильных государств мира. но сильных в чем? в экономике, политике, военной промышленности.
а в социальной сфере? Человеческая психология и менталитет не меняются так быстро, как политика. Люди здесь еще не могут увидеть и понять, что же в таком устройстве неправильно, или, может быть, не хотят. не способны увидеть.
Здесь нужен долгий процесс перевоспитания, демократизации, которая идет снизу, от обычных людей, что бы эти люди прежде всего осознали свои нужды, а потом поняли бы, что эти нужды не надо скрывать, а заниматься ими.
Возможно, тогда дети из Разночиновки, вместе с другими детьми со всей России, перестанут быть ничьими детьми. "
michelevaleria
16 февраля, 2011 есть в Италии такая возможность выразить свои гуманные наклонности, как гражданская служба. можно работать в библиотеке, водить даунов по музеям, развлекать годовалых детей, разбирать одежду для нищих. можно поехать в страны третьего мира, и помогать несчастному населению там. это ангола, сиерра леоне, россия, танзания, бурунди.
среди проектов в великой россии есть проект в Астрахани, один из добровольцев этого проекта, Мирелла Занон пишет о своем визите в Дом инвалидов в деревне Разночиновка под Астраханью:
http://www.antennedipace.org/html/articoli/art_666.html
перевод мой, ошибки орфо-морфо-лексико-грамматические мои.
но смысл ясен:
"Россия.
Ничьи дети.
Они закрыты на всю жизнь в государственных учреждениях, загороженными высокими заборами. Никто не приходит к ним в гости, никто не звонит и не спрашивает, как у них дела, никто не любит их. Никто не заботится ох правах детей. Они - результат политики, которая хотела дать идеальный образ советского человека, без дефектов или болезней. Но не изменились ли времена?
Мирелла Дзанон (Белая каска из Астрахни, Россия)
Источник: Белые каски 13 августа 2007 года
В 38 километрах к северу от Астрахани, по дороге в Волгоград, вы найдете дорожный указатель в Разночиновку. Поверните налево и начнутся 12 км грунтовой дороги, которя идет через малые притоки Волги, среди зеленых полей, чередующимися с лесами и пасущимися коровами. Это область, богатая водоемами, и это чувствуется, даже при жаре, сжигающей окружающую растительность. Проезжая по проселочной дороге, вы, может быть, встретите несколько машин из деревень, разбросанных в пустынной местности.
О приближении к интернату вы узнаете по группе темных деревянных домишек. На крыше каждой стоит белоснежная параболическая антенна, которая напоминает, что глобализация дошла и сюда. Въехав в Разночиновку, в ее центр, в глаза сразу бросается бедность в этого места. Домики старые, почти все из дерева, голый ландшафт среди которого тут и там поднимаются ржавые развалины.
Потом вы увидите большой комплекс зданий, окруженных высоким металлическим забором, и его главный вховход, со надписью "Детский дом", дом для детей. Это учреждение для несовершеннолетних. Ворота и красочные надписи резко выделяются на фоне серых стен. Этот центр принимает около 240 детей, большинство с психическими или физическими отклонениями, хотя на первый взгляд в некоторых из них нельзя заметить никакого типа "отличия".
Всех их объединяет отказ их семей от них, и их вынужденное пожизненное пребывение в государственных центрах, как этот.
Они ничьи дети, никто не приходит к ним в гости, никто не звонит и не спрашивает, как у них дела, никто не любит их. Никто не заботится ох правах детей.
Сегодня мы прервем эту повседневную изоляцию и зайдем к ним в гости. Мы приносли с собой конфеты, печенье и игрушки. мы выходим из машин и идем к корпусу, где живут самые маленькие. Сразу замечаем, что нас приветствуют с плохо скрываемым удивлением, потому что мы не предупредили о нашем приезде. Нам говорят, что директор, Валентина, отсутствует из-за болезни.
Мы проходим около забора, за котором находятся дети примерно 12-16 лет. Нам объясняют, что их держат взаперти, потому что они психически неустойчивы, они жестокие, буйные и неуправляемые. Я смотрю на них и машу им рукой, некоторые из них что-то отвечают или улыбаются в ответ, как бы разбуженные ото сна этой странной группой гостей. Другие продолжают заниматься тем, что они делали до этого, а именно, продолжнают сидеть на скамейках под взглядом двух охранников.
Я делаю несколько фотографий, и замечаю в другом углу загона детей, играющих на полу без одежды. Почему они голые? Потому что они не контролируют свои физические потребности, мне объясняет замдиректора которая следуеет за мной по пятам, после того как она поняла, что у меня фотоаппарат. то есть, если дети описаются или обкакаются, это очень удобно, их не надо менять.
В этот момент я спрашиваю себя, а есть ли ванные комнаты в этой части интерната? Но что поражает меня больше всего, это момент раздачи еды: все заходят в помещение, последними по земле ползут голые дети. Я собираюсь сфотографировать их, но их охранники, несколько женщин, закрывают собой детей от фотоаппарата.
Тоже самое происходит, когда мы спрашиваем разрешения войти в отделение, где находятся самые маленькие: к сожалению, мы приехали в неудачное время и не сможем их увидеть, потому что они обедают. Спрашиваю заместителя директора, можно ли увидеть детей после обеда и получаю отрицательный ответ: у них будет тихий час."Вам надо было приехать рано утром, чтобы их увидеть", говорит она, но я уверена, что и в этом случае нашлись бы другие причины, чтобы не разрешить нам зайти к ним.
Нам разрешают только поставить сумку с игрушками в коридоре, а все двери, ведущие из коридора в комнаты, как по волшебству, закрываются. Из-за дверей слышится плач, плач совсем маленьких детей. Я замедляю шаг в надежде получить хоть какое-то представление о том, что делается в конатах и наконец, мне это удается. Я копирую тактику начальницы, которая следует за мной как тень, и когда она разговаривает с кем-то из-за двери, умудряюсь переступить порог комнаты.
Мне в нос бьет тошнотворный запах экскскрементов, я зажимаю нос и рот и смотрю на происходящее в комнате: дети сидят на ковре в центре комнаты, один из них с культями на месте ножек. Разбросаные по комнате игрушки, удушающая жара. Несколько мнгновений, и кто-то выталкивает меня из комнаты, закрыв перед моим носом дверь. Теперь я начинаю понимать, почему нам запретили смотреть это отделение интерната. Я спрашиваю у моих "телохранителей", сколько лет этим детям, потому что я видела в комнате несколько совсем малышей, и мне с честными глазами отвечают, что сюда не принимают детей младше 4х лет. Какие лжецы.
Мы сновы выходим на улицу, куда вышли и дети постарше, они качаются на качелях или сидять и общаются с моими товарищами. Мимо проходят дети 10-12ти лет, они идут в столовую. Я подхожу поближе и они окружают меня, и спрашивают наперебой: как тебя зовут, мама ты меня любишь, правда, у меня красивая рубашка, обними меня... Только теперь, когда я их вижу вблизи, вокруг меня, я понимаю, что они все обриты наголо, очень худы, с истощенными лицами и темными кругами под глазами. И, прежде всего, очень разные: кто-то даун, кто-то с задержкой умственного развития, кто-то хромой, кто-то аутист. А кто-то совершенно нормальный, если не считать печальных глаз и бледности на лице. Мы просим разрешения зайти в столовую вместе с ними, отдать им там конфеты, которые мы привезли, и получаем его, само собой, в сопровождении заместителя.
Мы проходим через сад в левое крыло учреждения, заходим в в столовую. Дети уже не могут усидеть на месте и ждут раздачи конфет. Каждый хочет что бы мы его сфотографировали. В столовой стоит неприятный запах манной каши, русской еды для бедных. На стенах облупившаяся штукатурка, все вокруг довольно грязно. Пока Леа раздает печенье, я начинаю обход с карамельками, и мне даже удается сделать несколько фотографий, пока моя "тень" отвлекается и следит за детьми, чтобы те вели себя как подобает.
Я смотрю на детей, и мне кажется, что они не видели сладкого несколько лет, и она, как будто читая мои мысли, насмешливо покрикивает на детей: "Ведите себя хорошо! Печенье вы едите каждый день, а кажется, что вы не видели его сто лет ". Когда мы подходили к столовой, нам показали меню, подчеркнув, что дети получают каждый день свою дозу витаминов и печенья и что пища в достатке. Я наблюдаю за этими малышами за белыми столами, за их голодными глазами, и понимаю, что все это совсем не так.
Перед выходом из столовой я делаю еще несколько снимков, и каждую секунду жду приказания закончить съемку, настолко сурово смотрят на меня женщины-воспитатели, которые меня окружают.
Мы продолжаем наш обход, и заходим в помещение, где живут девочеки-подростки, 14-16ти лет, а некоторые и постарше. Здесь уже царит порядок, двери в комнаты остаются открытыми, и девочки встречают нас улыбкой. И здесь, все болезни и паталогии перемешаны. Я замечаю двух девушек, которые готовятся красить ногти и улыбаюсь этому естественному проявлению женского тщеславие этих маленьких женщин, которые хотят быть красивыми, как и все их сверстницы, живущие за пределами интерната.
Я смотрю на них и испытываю странные эмоции, думаю об их хрупких человеческих желаниях, меня поражает контраст между их мечтами и средой, которая их окружает. Мы отдаем им оставшиеся конфеты, делаем несколько фотографий, обмениваемся парой слов и снова выходим в сад, где собираемся раздать наши последние запасы.
Спускаясь вниз по ступеням, я отваживаюсь задать этой ледяной женщине, который сопровождает нас с самого начала, несколько вопросов. На этот раз я хочу знать, сколько человек работает здесь. По ее словам, около 150, в том числе руководители, медицинских работники, повара, уборщицы и клерки. Мне эта цифра кажется преувеличенным, потому что проходя по интернату мы встретили около тридцати человек. Все они были одеты в униформу и большинство составляли женщины. Этого колличества, конечно, недостаточно, чтобы следить за всеми детьми. Вот почему этот интернат знаменит тем, что дети здесь подвергаются насилию.
Здесь живут дети и подростки от 2 до 18 лет, после достижения совершеннолетия, их переводятся в другие учреждения. Здесь нет разделения по полу, но только по возрасту, без какого-либо учета потребностей и состояния здоровья, физического и психического. Не трудно представить, что старшие дети ночью применяют насилие в отношении младших, пострадав от него за день от более силных, они вымещают его ночью на более слабых. У меня нет никаких доказательств, чтобы подтвердить эти впечатления, но я уверена в том, что я видела: я не раз поднимала руку, чтобы погладить и приласкать одного из детей около меня, и каждый раз он отступал в сторону, как будто уклоняясь от удара, пощечины. Кто-то скажет, что это плод моего воображения, но я знаю, что в некоторых вещах нельзя ошибиться. Еще я знаю, что все работники интерната получают очень низкую зарплату, и у них тоже есть семьи и дети, о которых надо заботиться на скудные средства, которые они здесь получают. Поэтому, в большинстве случаев, у работников интерната нет ни стимула, ни нужной профессиональной подготовки для обеспечения безопасности детей.
Детские голоса в саду снова привлекают мое внимание и я возвращаюсь к ним. Им не больше 6-8и лет, и нам описывают их как самых младших в интернате. Мы должны сделать вид, что верим этому, как если бы мы никогда не заходили в коридор с малышами. Дети подходят ко мне с любопытством и задают все те же вопросы. Неожиданно тоненький голосок спрашивает: "Мама, ты меня любишь?". Я не нахожусь что ответить. На меня смотрит мальчик, маленький, истощенный. Тут все начинают называть меня мамой, все задают мне этот же вопрос, вцепляются в меня, обнимают, кто-то кладет мне головку на грудь, кто-то, кто ниже ростом, обхватывает меня за талию.
Мой голос дрожит, когда я отвечаю: "Конечно, мои маленькие, я люблю всех вас". Потом я слышу, как маленькую девочка спрашивает меня: "Мама, забери меня отсюда, увези меня домой". Я смотрю на нее, она улыбается мне, малышка в грязном и рваном платьице. Мне она кажется красавицей. Но тут я не выдерживаю, я чувствую, что боль, растущая внутри меня с самого начала посещения, вот-вот выльется в слезы. Воспоспользовавшись тем, что их зовут на веранду для раздачи оставшихся конфет, я постепенно освобождаюсь и медленно отдаляюсь от группы. В голове продолжает звенеть голосок девочки, ее вопрос, мое сердце болезненно сжимается.
Я смотрю издалека на этих детей, которым не слишком вежливо приказали сидеть и молча ждать, игрушки, разбросанные вокруг кажутся мне нереальными, воздух неподвижен, и мне кажется что я в концлагере, а не в детском учреждении.
Наш визит в Разночиновку заканчивается прощанием с этими детьми, которых отводят в их помещание. Я вижу как они уходят, некоторые из них оборачиваются и смотрят на нас, как будто хотят запомнить наши лица. Медленно мы возвращаемся к машине и уезжаем. Еще несколько лет назад мы могли чаще бывать у них, но сейчас время этого не позволяет. Раньше мы даже организовывыли для них маленькие спектакли, что бы уних был в жизни маленький праздник.
--------
я думаю, когда мы сможем вернуться сюда. мы не сможем привезти им много вещей или денег, но по крайней мере мы можем сделать так, что бы эти дети еще раз улыбнулись.
весь вопрос в том, почему существует такой интернат в таком отдаленном от всех центров месте, практически недосягаемый зимой из за снега или слякоти?
возможно, часть ответа лежит в историческом прошлом России.
во времена коммунизма, пропаганда представляла советского человека как сверх-человека, без деффектов и болезней, поэтому всех тех, у кого были какие-либо отклонения от этой нормы, государство изолировало, они для него не существовали.
все должны были видеть что социализм приносит только хорошие плоды, что существуют только образцовые семьи, что брошенных детей нет, а отклонение от нормы - это извращение, которое надо скрыть и уничтожить.
такой подход к человеку отражался во всей организации общества, поэтому не было предусмотренно никакой помощи и поддержки тем, кто в ней нуждался, поэтому создавались такие интернаты, где «отклонения» изолировались как отбросы, негодные для правильного развития системы.
а сейчас? времена изменились, изменилась идеология, Россия входит в G8, восьмерку самых сильных государств мира. но сильных в чем? в экономике, политике, военной промышленности.
а в социальной сфере? Человеческая психология и менталитет не меняются так быстро, как политика. Люди здесь еще не могут увидеть и понять, что же в таком устройстве неправильно, или, может быть, не хотят. не способны увидеть.
Здесь нужен долгий процесс перевоспитания, демократизации, которая идет снизу, от обычных людей, что бы эти люди прежде всего осознали свои нужды, а потом поняли бы, что эти нужды не надо скрывать, а заниматься ими.
Возможно, тогда дети из Разночиновки, вместе с другими детьми со всей России, перестанут быть ничьими детьми. "