ПРОРОК В СВОЕМ ОТЕЧЕСТВЕ
ПРОРОК В СВОЕМ ОТЕЧЕСТВЕ
Личность Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина настолько грандиозна, что не знаешь, с какой стороны подступиться. Сказать «гений» - ничего не сказать! Титан, колосс, гигант мысли, пророк. Таких в мире единицы, и сегодня, вглядываясь в черты величайшего сатирика, ощущаешь всю мощь и величие Человека как такового.
Жизнь Щедрина показала, как он нужен сейчас России. Будь он с нами - думается, страна двинулась бы по иному пути. Что важно: он не только великий писатель, владеющий богатейшей палитрой русского языка, но в значительной мере исключительный государственный деятель, опередивший не только своё время, но и будущее. «Да, были люди в наше время!»
«Это… писатель, ничуть или мало уступающий Льву Толстому, а в энергичной, страстной борьбе со злом, в той силе анализа, с которой он умел разбираться в разных общественных течениях, может быть даже превосходящий Толстого», - отмечал писатель А. Эртель.
Публицист Н. Шелгунов признавал: «Салтыков был истинный мудрец, которому были ясны все тончайшие пружины и нити личных и общественных отношений; он только об этих отношениях и говорил; только о них он и напоминал… Сила ума Салтыкова заключалась в редкой проницательности, в способности вдруг, сразу, моментально приникнуть в самую суть человеческой души или в суть сложного явления, созданного множеством подобных душ. Потому-то потеря Салтыкова так и громадна, что у нас нет другого, равного ему крупного человека… у нас нет другого писателя, который бы мог воздействовать на ту именно совесть, на которую воздействует Салтыков».
Горький отмечает, что «он был умен, честен, суров и никогда не замалчивал правды, как бы она ни была прискорбна». Драматург А.Н. Островский тоже считал Щедрина пророком, а Глеб Успенский называл «радетелем о русской земле». Современники единогласно отмечали, что никто из писателей не знал России лучше него.
Общественная деятельность Михаила Евграфовича началась бурно. В апреле 1848 г. он был сослан в Вятку за повесть «Запутанное дело». 22-летний автор подражал «Бедным людям» Достоевского, но цензура усмотрела дерзкое покушение на состояние России. Позднее Щедрин признавался, хмурясь: «И чёрт меня знает, зачем я написал эту чепуху!»
Известно, что в Вятке, а затем Рязани, Туле и Твери, где будущий сатирик занимал высокие посты, он задавал шороху всем. Прямой и резкий, он не выносил лицемерия, подхалимства, взяток и скудоумия. Его откровенность и жесткость бросали в дрожь, многие взгляды, выражаемые Щедриным открыто, было не принято высказывать в глаза. Даже голос Михаила Евграфовича напоминал рычание льва, а уж взгляд больших, суровых, направленных в упор глаз, приводил в трепет и ужас. Казалось, вся мощь его натуры, несгибаемый дух и сила исходили из самого облика Щедрина. Круто посоленные, яркие и сочные русские слова дополняли «убийственную» картину при появлении нашего героя.
Так, поэт С. Надсон боялся сатирика заочно и просил выбрать солнечный день и минуту хорошего настроения Щедрина, а затем уж «поосторожнее поклонитесь ему от меня». Советник Рязанской казенной палаты, узнав о назначении Щедрина в их город, упал в обморок. Однако Михаил Евграфович был строг и непримирим на службе, но в отношении младших чинов и бедного люда был мягок, ровен и деликатен. Сравнить с сегодняшней канцелярско-министерской шушерой и политиками - никакого сравнения. Всё так же процветают тупость, равнодушие и откровенная ненависть к собственному народу.
Царствие помпадуров
…В Рязань Щедрин приехал без всякой помпы, в тарантасе, отметили, что вид у него был хмурым и суровым. Зажил очень скромно. Однако чиновники встретили писателя весьма враждебно, знали, что автор «Губернских очерков» ненавидит взяточничество и воровство, хотя утешали себя тем, что Щедрина, как человека неопытного, можно будет облапошить казуистикой. Приём, кстати, используемый канцелярскими крысами и сегодня.
Однако надежды их оборвались, причём сразу. На первом же приёме, обводя чиновников пасмурным взглядом, Щедрин заявил:
- Брать взяток, господа, я не позволю… Кто хочет служить со мною, - пусть оставит эту манеру и служит честно. К тому же, господа, я должен сказать вам правду: я обстрелянный уже в канцелярской кабалистике гусь, и провести меня трудно.
Правда, даже ему победить чиновничью братию было нелегко. Такие бумаги подсовывали они Михаилу Евграфовичу, что тот хватался за голову:
- Господи,- крикнет он иногда, - ну и дураки же! Господи, какие дураки! Впрочем, слава создавшему их такими! Будь они поумней, всю губернию слопали бы! Ей богу, слопали бы!
Прочтёт такую бумагу, прочтёт другой раз, плюнет, зачеркнёт и начнёт составлять сам.
Война велась и с губернаторами, особенно яростно она шла с тульским головой М. Шидловским, который постоянно жаловался на Щедрина и в 3 отделение, и даже царю. Вспоминают, как сатирик почти бежал по улицам Тулы на почту, держа напоказ жалобу министру на Шидловского, при этом громко возглашая знакомым: «Иду травить Мишку!».
…И вот наш взгляд туманится, дивная картина встаёт пред глазами, когда некто вызывает к себе банду министров-капиталистов: «Господа, я хочу сообщить вам наиприятнейшее известие: будем гнать Мишку-поганца (Зурабкина-Тяпкина). Кое-кто визжит от радости, а иные и задрожали, в обморок упали. Бр-р… Но, чу, братья и сестры, померещилось…
Умению работать мы все могли бы поучиться у Салтыкова-Щедрина. Явившись на службу, он тщательно просматривал все бумаги и, если замечал «медленность в исполнении» (!!), тотчас же вызывал виноватого и делал строгое внушение, сопровождая криком и бранью. Иногда на полях помечал: «Что за чушь?!», «Какая путаница!», «Галиматья!» и т.п. перлами
Правда, все знали, что за крутой и непримиримой натурой Щедрина, его крепкими, сногсшибательными выражениями таился добрый и честный человек, в высшей степени порядочный и совестливый. Чего, увы, сегодня и днём с огнём не сыщешь. «Покойней будет на душе, когда сам в подлеца камень бросишь», - говорил Щедрин. Особенно блистательны были его слова, пущенные в адрес чиновников: «Да я вас всех расшвыряю!».
Не выносивший сплетников и интриганов, клеветников, Щедрин заявил: «Тогда я окончательно убедился, что это - негодяй... счёл долгом выбросить его из палаты, как вредную гадину!».
«И как живо кипела у него всякая работа! - вспоминает современник. - Как свободно передавал он на бумагу свои мысли! Бывало, вздумает что написать в министерство, потребует лист бумаги и, не далее как через десять минут, выносит его весь исписанный без помарок, тогда как переписать этот лист не успевали так скоро даже бойкие писцы. И вообще затруднений в делах для него как бы не существовало: самые сложные и запутанные дела, которые несколько лет не могли распутать комиссии… он один решал в несколько дней».
Время мотыльков
Однажды в кабинете Щедрина оказалось зеркало, и он приказал чиновнику:
-Уберите подальше это воронье пугало, чтобы его тут не было. В этой комнате должен быть мой кабинет, а не какое-то мифическое присутствие.
И вновь подчеркнём. Русским языком Щедрин владел гениально. Без его блистательных выражений и мыслей наша литература обеднела бы на порядок. Однажды спросили, что он хотел означить словом «хвец». Щедрин отвечал, что значение слова легче понять, чем объяснить. «Хвец» - и шарлатан, и пройдоха, и подлец, и непонятный человек, и человек себе на уме, и проч.
Доставалось от Щедрина и литературе. Раздраконил поэзию и поэтов. «Мотыльковою эта поэзия называется по имени мотылька, самого резвого, но вместе с тем и самого легковерного из насекомых… Вся эта поэзия есть не что иное, как стихотворное применение приятных манер к случайно встречающимся на пути предметам. Сами поэты (по крайней мере, огромное их большинство) очень серьёзно мнят себя служителями безграничного, прорицателями неведомого и на указания науки, здравого смысла и опыта смотрят как на что-то такое, что подрывает поэзию в самом её корне и существенно противоречит провиденциальной их миссии.
Одним словом, это народ, живущий вдохновенно-бессознательной жизнью, восторгающийся и проклинающий под игом первого и притом всегда случайного впечатления, а потому в высшей степени непостоянный и малосообразительный… И не знаю я, что буду петь, но только песня зреет».
А как метко поиздевался над литераторами - заплачешь от точности красок. В «Бродящих силах», 1867 г. отмечает: «Чтобы написать повесть, роман, комедию, драму вроде «поветрия», нужно только сесть у окошка и пристально глядеть на улицу. Прошёл по улице франт в клетчатых штанах - записать; за ним прошла девица с стрижеными волосами - записать; а если она при этом приподняла платье и показала ногу - записать дважды; потом проехал извозчик и крикнул на лошадь: «Эх ты, старая!» - записать. Посидевши таким образом у окна суток с двое, можно набрать такое множество наблюдений самых разнообразных, что затем остается только бежать в типографию».
Расчехвостил и науку, всяких учёных щеглов, медицину. В фантастических по расцвету и ясности мысли очерках «За рубежом» сатирик превзошёл сам себя. Описывая, например, двух стариков, которые подсчитывали прохожих у писсуара Комической оперы в Париже, Щедрин высмеивает псевдонаучные изыскания-искания-томления. Не отрываясь от битков в сметане, время от времени учёные ежи бросали:
-127-й! На что другой кратко отзывался: «Однако! сегодня что-то уж не на шутку»…
Выяснилось, что уже пять месяцев учёные сверчки живут в Париже, с утра до ночи подсчитывая количество посещающих клозет. Научные данные показали: утром гостей меньше, к вечеру наплыв сильнее, а уж ночью, по выходе из театров, господа - почти целая оргия. Финансировал сию операцию «Ы» капиталист Губошлёпов.
«Я взглянул на этих трудолюбивых и скромных стариков, и сердце моё вдруг умилилось, - пишет сатирик. - «Вот люди! - воскликнул я мысленно, - которые наверное не знают ни уныния, ни вопросов, кроме того, который им задан Губошлёповым!.. И благо им! Именно так и можно жить в наше смутное время!».
А вот дятел из «Орла-мецената» чудо как похож на наше сегодняшнее «всё». Это был скромный учёный, который вёл уединённую жизнь, многие даже думали, что он запоем пьёт, как и все серьёзные учёные. Однако наш сидел целыми днями на суку и всё долбил. И надолбал целую кучу исследований: «Родословная лешего», «Была ли замужем Баба-Яга», «Каким полом надлежит ведьм в ревизские сказки заносить?» и проч. Но сколько бы ни долбил дятел, издателя для своих книжиц найти не мог. А вот сейчас бы ух как прославился!!
Кончилась история с дятлом-прощелыгой весьма грустно: нарядили в кандалы и заточили в дупло навечно, где его съели муравьи. Затем последовал разгром в академии де сиянс (научной, то бишь). Коршун, гад, спросил: «Де сиянсы-то зачем?» и они, учёные, на сей вопрос не ответили, ибо не ждали. «Тогда их поштучно распродали огородникам, а последние, набив из них чучелов, поставили огороды сторожить».
Так и зарыдаешь, позавидовав. А вот у нас-то все, родимые, на месте - петросяния, шоутокия, казусы кукоцкие и бандитские-турецкие и прочая дребедень. Все не только на своём святом месте пришпандорены, да ещё и цветут цветом махровым, да в больших-малых теантрах ставятся.
«Читатель! Подивись! Я совершенно без всякой иронии утверждаю, что нигде жизнь не представляет так много интересного, как в нашем бедном, захудалом отчестве. Конечно, это интерес своеобразный, как говорится, на охотника, но всё-таки интерес».
Наши и ваши
«Нас одолела глупость, - пишет Щедрин, - и она теперь до того сгустилась в воздухе, что хоть топор повесь». И далее в «Пёстрых письмах», 1886 г.: «Пёстрое время, пёстрые люди. Оттого и жить трудно стало: не на кого положиться, не во что верить: везде шатание, простодушие, пестрота. Чего не ждёшь, то именно и случится; от кого не чаешь - тот именно и стукнет тебя по темени. Дурное, спутанное время. Проворовались людишки, остатки совести потеряли… Нет места для работы здоровой мысли, нет свободной минуты для плодотворного труда! Мелочи, мелочи, мелочи - заполонили всю жизнь!»
Хороши и наши, не-наши. Будучи за границей, сатирик ясно понимает, что жизнь там тоже не блещет свежестью ума и духа, пример нам брать явно не с них. «Уже подъезжая к Берлину, иностранец чувствует, что на него пахнуло скукой, офицерским самодовольством и коллекцией неопрятных подолов». Затем по ходу дела Щедрин отмечает безвкусие колбасы немецкой, от которой желудочные боли взыграют и которую в массовом порядке шлют в Россию - Пензы, Тулы, Курски - все слопают.
Кругом движется толпа праздношатающихся (вспоминаются нынешние Карловы-Вары, Ницца, Куршавель, Арбат), которая сама не сознаёт, к чему стремится и чего желает. Кроме праздных мыслей, праздных слов и поступков, говорит Щедрин - ничего не проглядывает. Шатание, слоняние, парад жилетов и декольте. Сонливая простота воззрений во Франции, пугливое шараханье француза при одной мысли о личном самоотвержении, ибо давно уже понято, что горизонты могут быть расширены лишь в ущерб ему. Щедрин критикует и Золя, который главным лицом романов избрал «сильно действующий женский торс, не прикрытый даже фиговым листом, общедоступный, как проезжий шлях» (каков эпитет!). И «какой железный организм нужно иметь, чтобы выдержать труд,.. необходимый для подобной экскрементально-человеческой комедии!» (Привет пейсателю В. Сорокину, любителю субстанции, которой Ильич обозвал интеллигенцию, супермену, очаровавшему Большой, а вскорости и малыя театры).
«Мы во Франции, - замечает герой Щедрина, - с утра до вечера говорим, говорим да говорим, а иногда что-нибудь и скажем».
Наши тоже недалеко двинулись. Сатирик признаётся: «Скажу вам откровенно: тридцать лет сряду стараюсь я отличить русские язвы от русских добродетелей - и, убей меня бог, ничего понять не могу!»
Да уж, батенька, это вопрос на засыпку. Все мучались - и Толстой, и Достоевский, и Гоголь с Пушкиным - да закопались в ответах. Так странен наш человек, что и концов не соберёшь. Русь, матушка, куда несёшься ты? А в ответ тишина, и только мёртвые с косами…
Заслуживают внимания и другие пассажи насчёт нас. «Общество погрузилось с некоторых пор в такую смуту, что и само не разберёт, пьяно оно или трезво. К кому обращаться с словом-то? - вот ведь к какому мы вопросу пришли. Будь слово самое трезвенное, всё-таки найдутся пьяницы, которые перетолкуют его в пьяном смысле». И далее: «В том суть-с, что наша интеллигенция не имеет ничего общего с народом, что она жила и живёт изолированно от народа, питаясь иностранными образцами и проводя в жизнь чуждые народу идеи и представления; одним словом, вливая отраву и разложение в наш свежий и непочатый организм».
-Ну, уж времечко! - говорит купец Колупаев соседу своему купцу Разуваеву, удивляясь, что оба они сидят на воле, а не в остроге.
- Такое время, Иван Прокофьевич, что только не зевай!..
Итак, что же делать? - спрашиваем мы у великого пророка и честного человека Земли русской Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. Увы, он не даёт нам приятного ответа на вечный вопрос. Пустяки заполонили нашу жизнь, «безнадёжное вращение в пустоте, сопровождаемое всякими трусостями, отступничествами, малодушиями». В одних пустяках человек чувствует себя легко, они убивают в нём способность интересоваться чем бы то ни было, кроме собственных низменных страстей. «Является неудержимая потребность потонуть в пустяках, развеять жизнь по ветру, существовать со дня на день, слоняться от одного предмета к другому, ни во что не углубляясь».
Хотя крепостное право, говорит сатирик, в своих прежних формах не существует с 19 февраля 1861 года, оно остаётся единственным живым местом в нашем организме. «Оно живёт в нашем темпераменте, в нашем образе мыслей, в наших обычаях, в наших поступках. Всё, на что бы мы ни обратили наши взоры, всё из него выходит и на него опирается» («Отечественные записки», №1, 1869). И заключает (в письме к А. Н. Островскому от 1880 г.):
- Истинно Вам говорю: несчастные люди мы, дожившие до этой страшной эпохи…
Наталья ЕРМОЛАЕВА
В содержание номера
К списку номеров
Источник: http://www.duel.ru/200729/?29_7_1