ЕДИНЫЙ ФРОНТ ОТ СТАРОВОЙТОВОЙ ДО ПАТРИАРХА ЧЕРЕЗ АЙБОЛИТА
(В.БУШИН
)
Шел в комнату - попал в другую
Между прочим, именно в ту пору, когда все стояло на кону, именно в журнале "Огонек", да еще с напутствием самого В.Коротича, к изумлению многих, появилась большая подборка стихов Станислава Куняева, известного патриота. Ну да ладно, дело давнее... Но каково было видеть ныне в дни, когда отмечалось 40-летие журнала "Наш современник", что все приведенные выше мерзости Слуцкого о самом великом и светлом дне нашей истории и о его творцах ничуть не помешали патриоту Куняеву на сей раз на страницах родного брата "Огонька" - "Московского комсомольца" (тираж 865.813) громко и уверенно заявить, что поскольку я, Куняев, "смотрю широко", а он, Слуцкий, "широко мыслил", то я считаю его "настоящим советским патриотом" и, кроме того, - "своеобразным сталинистом" ("МК" 13.11.96 г.). Да, уж очень своеобразный сталинист тот, кто объявляет Сталина "мальцом" и "трусом". Впрочем, здесь "малец" опять же от языковой глухоты, от неуклюжести в обращении с русским словом, ибо "малец" это мальчик-подросток или молодой парень, - ну как это прилепить к Сталину 1945 года! Это слово здесь и от беспомощности в подыскании рифмы. Что подойдет к слову "конец"? "Малец"! Но главная причина появления этого комически неуместного словца, конечно, как уже сказано, слепая ненависть, пожирающая все остальные человеческие способности. Поэтому, когда С.Куняев там же говорит, что Слуцкий ему "во многом помог", то я невольно думаю: а удалось ли тебе при этом не перенять вот такого обращения со словом?
С.Куняев говорит: в юности "мы искали кумиров и учителей". Естественно. У меня тоже были кумиры - Пушкин, а позже Маяковский. Только я не искал их, они сами явились. А тут подход был несколько иной: начинающий поэт искал кумира "среди своих современников". Это дает немалые преимущества: Пушкин не мог помочь мне протолкнуть в издательстве книгу, Маяковский уже не мог дать рекомендацию в Союз писателей или похлопотать насчет квартиры мне. А Куняев хотел найти кумира, который все это мог бы. После некоторых колебаний остановил свой выбор на прекрасном поэте Василии Федорове, который, к тому же, что кумира, повторяю, очень украшает, был секретарем Российского Союза писателей и заместителем главного редактора "Молодой гвардии". Раздобыть его телефон труда не составляло.
И вот однажды знойным летом 1959 года шел юный поэт по московской улице Горького. (Через тридцать лет он Горького так невзлюбит, что вслед за Федором Бурлацким, очистившим первую полосу "Литгазеты" от давно красовавшегося там портрета великого писателя, сделает то же самое в "Нашем современнике", который возглавит). Идет, идет, глядь, как сам рассказал потом в помянутом журнале, стоит на курьих ножках телефонная будка, и никакой Бабы-яги в ней нет. Богатое ассоциативное мышление осенило кудрявую голову поэта: "Что ж она пустует? А не позвонить ли мне Кумиру?" Сказано - сделано. Номер выучил наизусть заранее: Г-3-17-82. Набрал.
- Василий Дмитриевич? Как здоровьице? Это я, молодой поэт Стасик, пока не классик. Недавно вернулся из Сибири. В тяжелейшем душевном состоянии написал трагическую поэму "Сибирские сны". Хочу показать. Только вам и никому другому. Ведь вы сибиряк.
Я много лет близко знал Федорова. Вместе учились в Литературном институте и работали в журнале "Молодая гвардия". Он не любил покровительства в литературе, вкрадчивых телефонных звонков и ласковых встреч, считал, что входить в литературу надо своими ногами. Тем не менее, судя по рассказу Куняева, ответ его был почему-то небезнадежным:
- Извините, молодой человек. Сейчас нет времени. Уезжаю на родину в Марьевку. Позвоните месяца через два.
Два месяца срок приличный, но - Кумир же! Единственный! Избранный из 8 тысяч членов Союза писателей! Ради встречи с таким поэтом, казалось бы, можно и подождать. Но юноше невтерпеж. "Стою у телефонной будки, - рассказывает он, - копаюсь в телефонной книжке... Звоню Ошанину". Оказывается, был и запачной телефончик, сменный кумирчик. Позвольте, возможно, удивяться многие, но ведь Ошанин поэт совсем иной школы, тематики, стиля. Едва ли он подходит в наставники тому, кто обожает Федорова. Конечно, это так, но зато в ту пору он был гораздо популярнее и, между прочим, тоже секретарь. Словом, ищущий юноша набрал номер В-1-38-05.
- Аллеу?
- Лев Иванович? Как здоровьице? Это я, молодой поэт Стасик, еще не классик. Только что из Сибири. В тяжелейшем душевном состоянии написал трагическую поэму "Среднеруские сны". Хочу показать. Только вам и никому другому. Ведь вы родом из Ярославля, из Средней полосы России.
- Да, Станислав, понимаю, что такое тяжелейшее душевное состояние, догадываюсь, как ты оказался в Сибири. Но, видишь ли, через неделю я уезжаю с молодой женой в Венгрию, там что-то вроде фестиваля песни и пляски. Как же без меня! А до этого надо закончить поэму об Александре Македонском. Так что давайте встретимся через месяц. За это время вы и от Сибири очухаетесь.
Всего месяц! Уж такой-то срок совсем не трудно было обождать ради столь желанной встречи со знаменитым поэтом. Но ищущему юноше еще больше невтерпеж. "Вспоминаю, - говорит, - о телефоне Слуцкого". Как видим, была и третья запасная позиция и еще один портативный кумирчик. Конечно, Борис Слуцкий совсем из другого поэтического мира, чем и Федоров, и Ошанин, и не был он секретарем, но любознательный юноша знал, что у того другие, совсем не пустячные доблести. Словом, набирает Д-7-00-14, добавочный 2-46.
- Борис Абрамович? Как ваше драгоценное? Это я, молодой поэт Стасик, если поможете, буду классик. Только что вырвался из Сибири. Я в тяжелом душевном состоянии написал трагическую поэму "Славянские сны". Хочу показать. Только вам и никому другому. Ведь вы родом из Славянска.
- Говорите, из сибири? А что там гремит в трубке - не кандалы? Да, знаете, сталинизм жив. Я расскажу вам о нем много интересного. Встретиться? Пожалуйста! Ждите меня через час семь минут под часами Центрального телеграфа.
Какая удача! Звонить третьему запасному кумиру, допустим, Арону Вергелису (В-0-29-81) нет нужды... И вот они встретились под часами. "Слуцкий сразу взял быка за рога", - через тридцать с лишним лет расскажет об этом Станислав юрьевич, теперь уже прославленный, увенчанный и сановный, а тогда, пожалуй, скорее комолый теленок, чем рогатый бык. Тут же, говорит, благодетель повел его, держа за рога, в писательскую книжную лавку, что на кузнецком. "По дороге рассказал о литературной жизни Москвы, определяя, кто есть кто и кто чего стоит". Кому какую цену назначал, догадаться не трудно. Как видим, интенсивная обработка провинциального юноши началась буквально с первых минут его захвата.
"Из лавки писателей, - продолжает автор, - мы в тот же день (?) строевым шагом (!) дошли до журнала "Знамя" (ул. Станиславского, 24), где Борис Абрамович собрал сотрудников (хотя сам сотрудником журнала не был, - В.Б.) и приказал (!) мне голосом, не допускающим возражений: "Читайте стихи!" Вот ведь как вцепился аспид! Что твой "агент влияния". Видимо почуял хорошую добычу. "Тут же договорились, что в очередном номере журнала стихи будут напечатаны, и я, - с восхищением вспоминает куняев, - выходил из редакции уже не провинциальным, а московским поэтом".
Конечно, ни Федоров, ни Ошанин при всей их известности и должностях не смогли да, пожалуй, по русской неразворотливости и не захотели бы сделать для юноши то, что молниеносно сделал нечиновный и не очень-то известный, но могущественный Слуцкий. В самом деле, это же просто чудо: при первой встрече за какие-нибудь два-три часа добился того, что калужский литературный теленок почувствовал себя столичным литбыком! Вот как они работают, эти вольные и невольные "агенты влияния". И Куняев честно признает: "Влияние слуцкого на меня было самым сильным". Да мы видим это и так: юноша тотчас выучился ходить рядом с "агентом" строевым шагом, коего до сих пор не знал, и даже по его приказу - читать стихи.
"Слуцкий противоречий и несогласий с собой не одобрял, - узнаем мы тут же, - и сразу отдалял от себя инакомыслящих". Стасик инакомыслящим не был. За это патрон выручал своего приверженца "советами, делами, деньгами". Какими "делами"? Например, пожелал стать редактором первой книги юного друга, удостоил рекомендации в Союз писателей и т.п.
Первая книга С.Куняева вышла в 1960 году, правда, не в Москве, а на родине - в Калуге. Но несмотря на провинциальное происхождение, судьба первой книги оказалась не менее чудесной, чем первая встреча ее автора со Слуцким. Ну, действительно, каким-то образом тощая калужская книжечка попала в руки известному поэту Илье сельвинскому. "Не то, чтобы он был моим кумиром, - вспоминал в 1983 году куняев, - но все-таки имя, авторитет". И, следовательно, пренебрегать им весьма неразумно.
Вполне возможно, что автор сам послал маститому поэту свою книгу, но он об этом молчит. Не менее вероятно, что книгу своего подопечного принес старику Слуцкий, но у автора и об этом - ни звука. Он говорит о другом: "Лестно было, что сельвинский, прочитав мою первую незрелую книжицу, написал мне письмо и пригласил к себе на дачу в Переделкино". И дальше: "Я поднялся к нему по деревянной лестнице на второй этаж. Он почти ни о чем не спрашивал, больше говорил сам, как будто хотел выложить молодому поэту все о времени, о поэзии". Можно догадаться, почему не спрашивал: уже заранее все знал о юноше от Слуцкого. Понятно и то, почему почти не закрывал рта: обработка теленка продолжалась.
В каком именно духе? "Твардовскому и Исаковскому не хватает новаторства, смелости, мастерства", у них - "оринтация на самых отсталых их читательской массы!" А вот у семена Исааковича Кирсанова всего этого - с избытком, следовательно, ему обеспечено "поэтическое бессмертие". "Я слушал открыв рот, - признается Куняев, - я думал: как интересно, как смело мыслит! Не может быть, чтобы совсем был не прав... Ведь все-таки один из живых классиков!" А то, что это именно так - классик! - мне внушил, говорит, еще Багрицкий своим известным перечнем:
А в походной сумке спички да табак,
Тихонов, Сельвинский, Пастернак...
Прекрасно! Ну, и отношение соответствующее: "Как только вышел за ограду дачи, присел на лавочку и записал все почти стенографически". Как Эккерман за Гете, как Маковицкий за Толстым... Но я не исключаю, что Сельвинский смотрел на это из чердачного слухового окна своей двухэтажной дачи и улыбался. А вечером к Илье Львовичу пришел Борис Абрамович и они выпили за здоровье еще одного неофита.
В этом же 1960 году произошло другое великое событие в жизни Куняева - вступил в партию. Читатель понимает, что рекомендации могли дать и Борис Абрамович, член партии с 1943 года, и Илья Львович, член партии с 1941 года. А буквально в следующем году по этой книжке, отредактированной слуцким, молодого поэта приняли в Союз писателей. И тут рекомендации могли быть те же самые.
"За все это, - не скрывает Куняев, - Слуцкий ждал послушания, дисциплины, проведения в жизнь его линии - линии учителя". И тут хотелось бы разобраться вот в чем. Сейчас станислав Юрьевич пишет, например, вспоминая свою калужскую юность: "Как я любил бродить вокруг грандиозной колокольни!.." Она, мол, настраивала молодую душу на высокий лад. Прекрасно! Но не были ли проведением в жизнь помянутой линии такие, например, строки более позней поры:
На просторах раздольных
Ни единый из нас не поймет,
Что за песни в пустых колокольнях
Русский ветер протяжно поет...
Никто, мол, не поймет - все это отринуто и забыто. Пустые, ничего не говорящие уму и сердцу колокольни. И ни единый из нас не может сказать вслед за Блоком, что ему - России "песни ветровые как слезы первые любви".
И не было ли написано в порядке соблюдения дисциплины вот это хотя бы:
Реставнировать церкви не надо.
Пусть стоят как свидетели дней,
Как вместилища тары и смрада
В ноготе и разрухе своей.
Пусть ветшают...
В 1972 году на одном ответственном писательском собрании С.Куняев, как сообщала тогда печать, "показал на конкретных примерах несостоятельность поэзии, проливающей слезы над обломками старых храмов, убегающей от жизни под сень хат, крытых соломой, под своды церквей..." То есть в публичном выступлении в ораторской форме он отстаивал то же самое, о чем писал в интимных стихах. А ведь человеку пошел тогда уже пятый десяток... Так вот, по своей ли воле все это было сказано и написано или - во исполнение приказа, отданного "голосом, не допускающим возражений"?
Но вот настали нынешние дни, и Станислав Юрьевич декламирует:
Кругом балдеж или галдеж,
Но в церковь древнюю войдешь, -
В людских глазах мерцают свечи,
И рыночный звериный шум
Уходит из сердец и дум,
Душа уносится далече...
Да, далече унеслась душа поэта от наставников, кумиров и учителей. Что ж, несмотря ни на что, хочется в это верить.
- А как же Василий Федоров?
- Какой Федоров?..
В содержание номера
К списку номеров
Источник: http://www.duel.ru/199622/?22_7_1
Шел в комнату - попал в другую
Между прочим, именно в ту пору, когда все стояло на кону, именно в журнале "Огонек", да еще с напутствием самого В.Коротича, к изумлению многих, появилась большая подборка стихов Станислава Куняева, известного патриота. Ну да ладно, дело давнее... Но каково было видеть ныне в дни, когда отмечалось 40-летие журнала "Наш современник", что все приведенные выше мерзости Слуцкого о самом великом и светлом дне нашей истории и о его творцах ничуть не помешали патриоту Куняеву на сей раз на страницах родного брата "Огонька" - "Московского комсомольца" (тираж 865.813) громко и уверенно заявить, что поскольку я, Куняев, "смотрю широко", а он, Слуцкий, "широко мыслил", то я считаю его "настоящим советским патриотом" и, кроме того, - "своеобразным сталинистом" ("МК" 13.11.96 г.). Да, уж очень своеобразный сталинист тот, кто объявляет Сталина "мальцом" и "трусом". Впрочем, здесь "малец" опять же от языковой глухоты, от неуклюжести в обращении с русским словом, ибо "малец" это мальчик-подросток или молодой парень, - ну как это прилепить к Сталину 1945 года! Это слово здесь и от беспомощности в подыскании рифмы. Что подойдет к слову "конец"? "Малец"! Но главная причина появления этого комически неуместного словца, конечно, как уже сказано, слепая ненависть, пожирающая все остальные человеческие способности. Поэтому, когда С.Куняев там же говорит, что Слуцкий ему "во многом помог", то я невольно думаю: а удалось ли тебе при этом не перенять вот такого обращения со словом?
С.Куняев говорит: в юности "мы искали кумиров и учителей". Естественно. У меня тоже были кумиры - Пушкин, а позже Маяковский. Только я не искал их, они сами явились. А тут подход был несколько иной: начинающий поэт искал кумира "среди своих современников". Это дает немалые преимущества: Пушкин не мог помочь мне протолкнуть в издательстве книгу, Маяковский уже не мог дать рекомендацию в Союз писателей или похлопотать насчет квартиры мне. А Куняев хотел найти кумира, который все это мог бы. После некоторых колебаний остановил свой выбор на прекрасном поэте Василии Федорове, который, к тому же, что кумира, повторяю, очень украшает, был секретарем Российского Союза писателей и заместителем главного редактора "Молодой гвардии". Раздобыть его телефон труда не составляло.
И вот однажды знойным летом 1959 года шел юный поэт по московской улице Горького. (Через тридцать лет он Горького так невзлюбит, что вслед за Федором Бурлацким, очистившим первую полосу "Литгазеты" от давно красовавшегося там портрета великого писателя, сделает то же самое в "Нашем современнике", который возглавит). Идет, идет, глядь, как сам рассказал потом в помянутом журнале, стоит на курьих ножках телефонная будка, и никакой Бабы-яги в ней нет. Богатое ассоциативное мышление осенило кудрявую голову поэта: "Что ж она пустует? А не позвонить ли мне Кумиру?" Сказано - сделано. Номер выучил наизусть заранее: Г-3-17-82. Набрал.
- Василий Дмитриевич? Как здоровьице? Это я, молодой поэт Стасик, пока не классик. Недавно вернулся из Сибири. В тяжелейшем душевном состоянии написал трагическую поэму "Сибирские сны". Хочу показать. Только вам и никому другому. Ведь вы сибиряк.
Я много лет близко знал Федорова. Вместе учились в Литературном институте и работали в журнале "Молодая гвардия". Он не любил покровительства в литературе, вкрадчивых телефонных звонков и ласковых встреч, считал, что входить в литературу надо своими ногами. Тем не менее, судя по рассказу Куняева, ответ его был почему-то небезнадежным:
- Извините, молодой человек. Сейчас нет времени. Уезжаю на родину в Марьевку. Позвоните месяца через два.
Два месяца срок приличный, но - Кумир же! Единственный! Избранный из 8 тысяч членов Союза писателей! Ради встречи с таким поэтом, казалось бы, можно и подождать. Но юноше невтерпеж. "Стою у телефонной будки, - рассказывает он, - копаюсь в телефонной книжке... Звоню Ошанину". Оказывается, был и запачной телефончик, сменный кумирчик. Позвольте, возможно, удивяться многие, но ведь Ошанин поэт совсем иной школы, тематики, стиля. Едва ли он подходит в наставники тому, кто обожает Федорова. Конечно, это так, но зато в ту пору он был гораздо популярнее и, между прочим, тоже секретарь. Словом, ищущий юноша набрал номер В-1-38-05.
- Аллеу?
- Лев Иванович? Как здоровьице? Это я, молодой поэт Стасик, еще не классик. Только что из Сибири. В тяжелейшем душевном состоянии написал трагическую поэму "Среднеруские сны". Хочу показать. Только вам и никому другому. Ведь вы родом из Ярославля, из Средней полосы России.
- Да, Станислав, понимаю, что такое тяжелейшее душевное состояние, догадываюсь, как ты оказался в Сибири. Но, видишь ли, через неделю я уезжаю с молодой женой в Венгрию, там что-то вроде фестиваля песни и пляски. Как же без меня! А до этого надо закончить поэму об Александре Македонском. Так что давайте встретимся через месяц. За это время вы и от Сибири очухаетесь.
Всего месяц! Уж такой-то срок совсем не трудно было обождать ради столь желанной встречи со знаменитым поэтом. Но ищущему юноше еще больше невтерпеж. "Вспоминаю, - говорит, - о телефоне Слуцкого". Как видим, была и третья запасная позиция и еще один портативный кумирчик. Конечно, Борис Слуцкий совсем из другого поэтического мира, чем и Федоров, и Ошанин, и не был он секретарем, но любознательный юноша знал, что у того другие, совсем не пустячные доблести. Словом, набирает Д-7-00-14, добавочный 2-46.
- Борис Абрамович? Как ваше драгоценное? Это я, молодой поэт Стасик, если поможете, буду классик. Только что вырвался из Сибири. Я в тяжелом душевном состоянии написал трагическую поэму "Славянские сны". Хочу показать. Только вам и никому другому. Ведь вы родом из Славянска.
- Говорите, из сибири? А что там гремит в трубке - не кандалы? Да, знаете, сталинизм жив. Я расскажу вам о нем много интересного. Встретиться? Пожалуйста! Ждите меня через час семь минут под часами Центрального телеграфа.
Какая удача! Звонить третьему запасному кумиру, допустим, Арону Вергелису (В-0-29-81) нет нужды... И вот они встретились под часами. "Слуцкий сразу взял быка за рога", - через тридцать с лишним лет расскажет об этом Станислав юрьевич, теперь уже прославленный, увенчанный и сановный, а тогда, пожалуй, скорее комолый теленок, чем рогатый бык. Тут же, говорит, благодетель повел его, держа за рога, в писательскую книжную лавку, что на кузнецком. "По дороге рассказал о литературной жизни Москвы, определяя, кто есть кто и кто чего стоит". Кому какую цену назначал, догадаться не трудно. Как видим, интенсивная обработка провинциального юноши началась буквально с первых минут его захвата.
"Из лавки писателей, - продолжает автор, - мы в тот же день (?) строевым шагом (!) дошли до журнала "Знамя" (ул. Станиславского, 24), где Борис Абрамович собрал сотрудников (хотя сам сотрудником журнала не был, - В.Б.) и приказал (!) мне голосом, не допускающим возражений: "Читайте стихи!" Вот ведь как вцепился аспид! Что твой "агент влияния". Видимо почуял хорошую добычу. "Тут же договорились, что в очередном номере журнала стихи будут напечатаны, и я, - с восхищением вспоминает куняев, - выходил из редакции уже не провинциальным, а московским поэтом".
Конечно, ни Федоров, ни Ошанин при всей их известности и должностях не смогли да, пожалуй, по русской неразворотливости и не захотели бы сделать для юноши то, что молниеносно сделал нечиновный и не очень-то известный, но могущественный Слуцкий. В самом деле, это же просто чудо: при первой встрече за какие-нибудь два-три часа добился того, что калужский литературный теленок почувствовал себя столичным литбыком! Вот как они работают, эти вольные и невольные "агенты влияния". И Куняев честно признает: "Влияние слуцкого на меня было самым сильным". Да мы видим это и так: юноша тотчас выучился ходить рядом с "агентом" строевым шагом, коего до сих пор не знал, и даже по его приказу - читать стихи.
"Слуцкий противоречий и несогласий с собой не одобрял, - узнаем мы тут же, - и сразу отдалял от себя инакомыслящих". Стасик инакомыслящим не был. За это патрон выручал своего приверженца "советами, делами, деньгами". Какими "делами"? Например, пожелал стать редактором первой книги юного друга, удостоил рекомендации в Союз писателей и т.п.
Первая книга С.Куняева вышла в 1960 году, правда, не в Москве, а на родине - в Калуге. Но несмотря на провинциальное происхождение, судьба первой книги оказалась не менее чудесной, чем первая встреча ее автора со Слуцким. Ну, действительно, каким-то образом тощая калужская книжечка попала в руки известному поэту Илье сельвинскому. "Не то, чтобы он был моим кумиром, - вспоминал в 1983 году куняев, - но все-таки имя, авторитет". И, следовательно, пренебрегать им весьма неразумно.
Вполне возможно, что автор сам послал маститому поэту свою книгу, но он об этом молчит. Не менее вероятно, что книгу своего подопечного принес старику Слуцкий, но у автора и об этом - ни звука. Он говорит о другом: "Лестно было, что сельвинский, прочитав мою первую незрелую книжицу, написал мне письмо и пригласил к себе на дачу в Переделкино". И дальше: "Я поднялся к нему по деревянной лестнице на второй этаж. Он почти ни о чем не спрашивал, больше говорил сам, как будто хотел выложить молодому поэту все о времени, о поэзии". Можно догадаться, почему не спрашивал: уже заранее все знал о юноше от Слуцкого. Понятно и то, почему почти не закрывал рта: обработка теленка продолжалась.
В каком именно духе? "Твардовскому и Исаковскому не хватает новаторства, смелости, мастерства", у них - "оринтация на самых отсталых их читательской массы!" А вот у семена Исааковича Кирсанова всего этого - с избытком, следовательно, ему обеспечено "поэтическое бессмертие". "Я слушал открыв рот, - признается Куняев, - я думал: как интересно, как смело мыслит! Не может быть, чтобы совсем был не прав... Ведь все-таки один из живых классиков!" А то, что это именно так - классик! - мне внушил, говорит, еще Багрицкий своим известным перечнем:
А в походной сумке спички да табак,
Тихонов, Сельвинский, Пастернак...
Прекрасно! Ну, и отношение соответствующее: "Как только вышел за ограду дачи, присел на лавочку и записал все почти стенографически". Как Эккерман за Гете, как Маковицкий за Толстым... Но я не исключаю, что Сельвинский смотрел на это из чердачного слухового окна своей двухэтажной дачи и улыбался. А вечером к Илье Львовичу пришел Борис Абрамович и они выпили за здоровье еще одного неофита.
В этом же 1960 году произошло другое великое событие в жизни Куняева - вступил в партию. Читатель понимает, что рекомендации могли дать и Борис Абрамович, член партии с 1943 года, и Илья Львович, член партии с 1941 года. А буквально в следующем году по этой книжке, отредактированной слуцким, молодого поэта приняли в Союз писателей. И тут рекомендации могли быть те же самые.
"За все это, - не скрывает Куняев, - Слуцкий ждал послушания, дисциплины, проведения в жизнь его линии - линии учителя". И тут хотелось бы разобраться вот в чем. Сейчас станислав Юрьевич пишет, например, вспоминая свою калужскую юность: "Как я любил бродить вокруг грандиозной колокольни!.." Она, мол, настраивала молодую душу на высокий лад. Прекрасно! Но не были ли проведением в жизнь помянутой линии такие, например, строки более позней поры:
На просторах раздольных
Ни единый из нас не поймет,
Что за песни в пустых колокольнях
Русский ветер протяжно поет...
Никто, мол, не поймет - все это отринуто и забыто. Пустые, ничего не говорящие уму и сердцу колокольни. И ни единый из нас не может сказать вслед за Блоком, что ему - России "песни ветровые как слезы первые любви".
И не было ли написано в порядке соблюдения дисциплины вот это хотя бы:
Реставнировать церкви не надо.
Пусть стоят как свидетели дней,
Как вместилища тары и смрада
В ноготе и разрухе своей.
Пусть ветшают...
В 1972 году на одном ответственном писательском собрании С.Куняев, как сообщала тогда печать, "показал на конкретных примерах несостоятельность поэзии, проливающей слезы над обломками старых храмов, убегающей от жизни под сень хат, крытых соломой, под своды церквей..." То есть в публичном выступлении в ораторской форме он отстаивал то же самое, о чем писал в интимных стихах. А ведь человеку пошел тогда уже пятый десяток... Так вот, по своей ли воле все это было сказано и написано или - во исполнение приказа, отданного "голосом, не допускающим возражений"?
Но вот настали нынешние дни, и Станислав Юрьевич декламирует:
Кругом балдеж или галдеж,
Но в церковь древнюю войдешь, -
В людских глазах мерцают свечи,
И рыночный звериный шум
Уходит из сердец и дум,
Душа уносится далече...
Да, далече унеслась душа поэта от наставников, кумиров и учителей. Что ж, несмотря ни на что, хочется в это верить.
- А как же Василий Федоров?
- Какой Федоров?..
В содержание номера
К списку номеров
Источник: http://www.duel.ru/199622/?22_7_1