БЛЕСК И НИЩЕТА МЫСЛИ
(Ю.Л. БАТУЛИН, Волгоград)
Задавшись вопросом, что произошло с мыслью в СССР, я довольно скоро начал жалеть о своей самонадеянности. Потому что вопрос тянет в трясину историографии, где уже давно обжились знатоки происшествий и тонкие ценители идеологических драк.
Вот, например, И. Яхот написал обширнейшую работу "Подавление философии в СССР (20-30-е годы)" ("Вопросы философии", NN 9-11, 1991 г.). Более сотни имен, обстоятельное описание провокаций, интриг. Освещение нравов оживляется пассажами из тогдашних дискуссий. По существу И. Яхот написал "производственный" роман, который может считаться одной из вершин сюрреализма. И волей-неволей мой вопрос о мытарствах мысли в СССР уже с самого начала был подточен червоточиной эпигонства. Размышляя о том, как из этой ловушки выбраться, я пришел к такому вопросу: а как, собственно, с мыслью вообще что-то может происходить? А что если поддаться странности этого вопроса? Затея показалась авантюрно привлекательной. Начнем с примера.
В 1988 г. "Советская Россия" опубликовала "Не могу поступаться принципами" Н.А. Андреевой. Общественность ознакомилась с афоризмом У. Черчилля: "Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой". Атомная бомба есть символ могущества СССР: в ней сплавлены железная организация государственных институтов, научно-технический титанизм и промышленная мощь нашей Родины.
РЕМБРАНТ. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА. (Эрмитаж)
Понятно, однако, что атомная бомба есть наипаскуднейшая мерзость - ее вещью назвать нельзя, не впадая в святотатство.
Исходная мысль: Сталин слабосильную Россию превратил в сверхмощный СССР.
Речь идет о возрастании силы. Но она идет своеобразным путем: благородная соха-кормилица вгоняет в ничтожество, а подлейшая антивещь возводит в зенит силы.
Логично было бы ожидать: Сталин оставил Россию с сотнями тысяч комбайнов и лучшей в мире системой образования.
Логично, если бы Черчилль был "нормальным" человеком. Но его человечность затемнена политической функциональностью и поэтому сила для него есть наивысшая ценность. Исторические обстоятельства, борьба за контроль над планетой втиснули силу под оболочку атомной бомбы. Поэтому афоризм Черчилля соответствовал его политической униформности.
Но какая "униформность" понуждала передовую советскую интеллигенцию воспринимать жуткий афоризм в положительном смысле? Пример микроскопически незначительный. Он предъявил молекулу какого-то феномена. Молекулу предельно незначительную, как незначительны разрозненные атомы плутония или отдельно взятые молекулы цианистого калия.
Сей феномен так и обозначим: униформность. Мы в нее погружены, как рыбы погружены в воду. Но если для рыбы вода живительно необходима, то зыбкость униформиста скрывает убийцу мысли.
Теперь рассмотрим пример полярно противоположный.
Накануне 1868 г. Ф.М. Достоевский писал А.Н. Майкову: "Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из нее сделать роман, потому что мысль слишком трудная, и я к ней не приготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная, и я люблю ее. Идея эта - изобразить вполне прекрасного человека...". Речь идет о начале работы над "Идиотом". В записной книжке Достоевского то и дело встречается: "из этой мысли нужно сделать роман".
Мысль обрастает образами, она собирает вокруг себя существенность того времени, и так собирает, что и через сотни лет после нас Достоевский будет современником далеких наших потомков.
Но вот что однажды заявил Б.М. Парамонов (один из нарушителей расовой однородности поголовья "Свободы"): неделя психоанализа сделает из Достоевского благонравную посредственность.
Насчет Достоевского он преувеличивает, однако бывали случаи, когда после курса психоанализа некоторые писатели и художники утрачивали способность творить. Сей факт говорит о странной хрупкости мысли. Любой психоаналитик объяснит, в чем тут дело. И в его суждениях много будет верного. Но одна "мелочь" неизменно остается за кадром: неуловимое существо мысли - ее невыразимость в окончательных застывших формах. По этому поводу сам Достоевский замечает: всю жизнь человек может потратить на усилия высказать до конца мысль, напишет много томов, а суть мысли унесет под гробовую крышку.
Аналог этой ситуации имеет место в живописи: знаменитое "чуть-чуть" - когда художник еле заметными мазками оживляет картину (хрестоматийно известный случай с Васнецовым, когда он "подправил" эскиз ученика). Излечивая невроз, психоаналитик рискует повредить существо человека.
Но насколько могущественной бывает невыразимая сила мысли, показывает следующий пример. В начале весны 1943 г. мл. лейтенант Засецкий получил проникающее пулевой ранение левой теменно-затылочной области. Ранение осложнилось воспалительным процессом, повлекшим изменение тканей мозгового вещества. Нарушения психики катастрофически разрушительные: Засецкий не понимает различия между "больше" и "меньше", "раньше" и "позже". Связи между знаками и их значениями порваны. Но происходит чудо: откуда-то из глубин разрушенной психики исходит свет понимания происходящего; напрягая всю свою волю, Засецкий заставляет себя анализировать психические нарушения. 26 лет продолжалась борьба за обретение разума. Засецкий написал около 3000 страниц, описывая свою жизнь и борьбу с недугом. Все это время он был под наблюдением замечательного человека - профессора А.Р. Лурии. Он и написал книгу "Потерянный и возвращенный мир" (М., МГУ, 1971 г.). Здесь мы имеем дело с действенным сплавом воли и мысли, когда мысль становится подвигом.
Теперь самое время обратиться к слову. Слово имеет значение. Однажды во время поиска меня осенило: значение есть процесс (как например: течение, звучание). Слово светится, таинственно мерцает светом магической невыразимости. Таинственность слова прослеживается и на обыденном уровне. В самом деле: слово имеет значение, при разъяснении значения требуется вереница слов (опять-таки имеющих значение) - возникает потенциально бесконечное дерево "ветвящегося процесса". Но каким-то непостижимым образом мы автоматически соотносим слово с фрагментом реальности, отражающимся в значении.
В титаническую эпоху греческого времени люди умели хранить огонь слова. Поэтому тексты Платона и других существенных мыслителей (способных к диалогу с древними) представляются непривычно трудными - здесь исходная простота мысли наталкивается на броню нашей "униформности". "Униформность" есть на самом деле главенствующая и трудно распознаваемая разновидность отчуждения. Отчуждение человека от средств производства, от государства, от культуры - это лишь отдаленное следствие изначального отчуждения: когда человек от самого себя становится еще дальше, чем человек от "зверя, камня и звезд".
Пытаясь найти образный эквивалент "униформности", я сочинил следующий сюжет.
Перед нами полотно Рембрандта "Возвращение блудного сына". В силу каких-то темных причин оно перед нашими глазами расположено совсем близко: в 10-15 см. Во всеоружии наук оно подвергается исследованию. Полотно погружается в координатную сеть, разбивается на мириады квадратиков.
Изучается химический состав красок, изгибы застрявших волосков кисти отдаются на растерзание дифференциальной геометрии; трещины, неровности рельефа переносятся на страницы атласов... Вырастают НИИ, плодятся соперничающие научные школы. Попутно расцветают гуманитарные теории: Национал-Большевистские Традиции Конюхов Нидерландов, Геополитическая Соборность Тихой Толпы (см. "знаковую" тусовку Проханова и Чикина); во мгле "оскорбительной ясности" бодро свистит А.А. Зиновьев. Для того чтобы мы сами себя могли опознать на полотне, должно состояться возвращение, которое по своей трудности соизмеримо с подвигом мл. лейтенанта Засецкого.
В содержание номера
К списку номеров
Источник: http://www.duel.ru/199843/?43_4_2
Задавшись вопросом, что произошло с мыслью в СССР, я довольно скоро начал жалеть о своей самонадеянности. Потому что вопрос тянет в трясину историографии, где уже давно обжились знатоки происшествий и тонкие ценители идеологических драк.
Вот, например, И. Яхот написал обширнейшую работу "Подавление философии в СССР (20-30-е годы)" ("Вопросы философии", NN 9-11, 1991 г.). Более сотни имен, обстоятельное описание провокаций, интриг. Освещение нравов оживляется пассажами из тогдашних дискуссий. По существу И. Яхот написал "производственный" роман, который может считаться одной из вершин сюрреализма. И волей-неволей мой вопрос о мытарствах мысли в СССР уже с самого начала был подточен червоточиной эпигонства. Размышляя о том, как из этой ловушки выбраться, я пришел к такому вопросу: а как, собственно, с мыслью вообще что-то может происходить? А что если поддаться странности этого вопроса? Затея показалась авантюрно привлекательной. Начнем с примера.
В 1988 г. "Советская Россия" опубликовала "Не могу поступаться принципами" Н.А. Андреевой. Общественность ознакомилась с афоризмом У. Черчилля: "Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой". Атомная бомба есть символ могущества СССР: в ней сплавлены железная организация государственных институтов, научно-технический титанизм и промышленная мощь нашей Родины.
РЕМБРАНТ. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА. (Эрмитаж)
Понятно, однако, что атомная бомба есть наипаскуднейшая мерзость - ее вещью назвать нельзя, не впадая в святотатство.
Исходная мысль: Сталин слабосильную Россию превратил в сверхмощный СССР.
Речь идет о возрастании силы. Но она идет своеобразным путем: благородная соха-кормилица вгоняет в ничтожество, а подлейшая антивещь возводит в зенит силы.
Логично было бы ожидать: Сталин оставил Россию с сотнями тысяч комбайнов и лучшей в мире системой образования.
Логично, если бы Черчилль был "нормальным" человеком. Но его человечность затемнена политической функциональностью и поэтому сила для него есть наивысшая ценность. Исторические обстоятельства, борьба за контроль над планетой втиснули силу под оболочку атомной бомбы. Поэтому афоризм Черчилля соответствовал его политической униформности.
Но какая "униформность" понуждала передовую советскую интеллигенцию воспринимать жуткий афоризм в положительном смысле? Пример микроскопически незначительный. Он предъявил молекулу какого-то феномена. Молекулу предельно незначительную, как незначительны разрозненные атомы плутония или отдельно взятые молекулы цианистого калия.
Сей феномен так и обозначим: униформность. Мы в нее погружены, как рыбы погружены в воду. Но если для рыбы вода живительно необходима, то зыбкость униформиста скрывает убийцу мысли.
Теперь рассмотрим пример полярно противоположный.
Накануне 1868 г. Ф.М. Достоевский писал А.Н. Майкову: "Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из нее сделать роман, потому что мысль слишком трудная, и я к ней не приготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная, и я люблю ее. Идея эта - изобразить вполне прекрасного человека...". Речь идет о начале работы над "Идиотом". В записной книжке Достоевского то и дело встречается: "из этой мысли нужно сделать роман".
Мысль обрастает образами, она собирает вокруг себя существенность того времени, и так собирает, что и через сотни лет после нас Достоевский будет современником далеких наших потомков.
Но вот что однажды заявил Б.М. Парамонов (один из нарушителей расовой однородности поголовья "Свободы"): неделя психоанализа сделает из Достоевского благонравную посредственность.
Насчет Достоевского он преувеличивает, однако бывали случаи, когда после курса психоанализа некоторые писатели и художники утрачивали способность творить. Сей факт говорит о странной хрупкости мысли. Любой психоаналитик объяснит, в чем тут дело. И в его суждениях много будет верного. Но одна "мелочь" неизменно остается за кадром: неуловимое существо мысли - ее невыразимость в окончательных застывших формах. По этому поводу сам Достоевский замечает: всю жизнь человек может потратить на усилия высказать до конца мысль, напишет много томов, а суть мысли унесет под гробовую крышку.
Аналог этой ситуации имеет место в живописи: знаменитое "чуть-чуть" - когда художник еле заметными мазками оживляет картину (хрестоматийно известный случай с Васнецовым, когда он "подправил" эскиз ученика). Излечивая невроз, психоаналитик рискует повредить существо человека.
Но насколько могущественной бывает невыразимая сила мысли, показывает следующий пример. В начале весны 1943 г. мл. лейтенант Засецкий получил проникающее пулевой ранение левой теменно-затылочной области. Ранение осложнилось воспалительным процессом, повлекшим изменение тканей мозгового вещества. Нарушения психики катастрофически разрушительные: Засецкий не понимает различия между "больше" и "меньше", "раньше" и "позже". Связи между знаками и их значениями порваны. Но происходит чудо: откуда-то из глубин разрушенной психики исходит свет понимания происходящего; напрягая всю свою волю, Засецкий заставляет себя анализировать психические нарушения. 26 лет продолжалась борьба за обретение разума. Засецкий написал около 3000 страниц, описывая свою жизнь и борьбу с недугом. Все это время он был под наблюдением замечательного человека - профессора А.Р. Лурии. Он и написал книгу "Потерянный и возвращенный мир" (М., МГУ, 1971 г.). Здесь мы имеем дело с действенным сплавом воли и мысли, когда мысль становится подвигом.
Теперь самое время обратиться к слову. Слово имеет значение. Однажды во время поиска меня осенило: значение есть процесс (как например: течение, звучание). Слово светится, таинственно мерцает светом магической невыразимости. Таинственность слова прослеживается и на обыденном уровне. В самом деле: слово имеет значение, при разъяснении значения требуется вереница слов (опять-таки имеющих значение) - возникает потенциально бесконечное дерево "ветвящегося процесса". Но каким-то непостижимым образом мы автоматически соотносим слово с фрагментом реальности, отражающимся в значении.
В титаническую эпоху греческого времени люди умели хранить огонь слова. Поэтому тексты Платона и других существенных мыслителей (способных к диалогу с древними) представляются непривычно трудными - здесь исходная простота мысли наталкивается на броню нашей "униформности". "Униформность" есть на самом деле главенствующая и трудно распознаваемая разновидность отчуждения. Отчуждение человека от средств производства, от государства, от культуры - это лишь отдаленное следствие изначального отчуждения: когда человек от самого себя становится еще дальше, чем человек от "зверя, камня и звезд".
Пытаясь найти образный эквивалент "униформности", я сочинил следующий сюжет.
Перед нами полотно Рембрандта "Возвращение блудного сына". В силу каких-то темных причин оно перед нашими глазами расположено совсем близко: в 10-15 см. Во всеоружии наук оно подвергается исследованию. Полотно погружается в координатную сеть, разбивается на мириады квадратиков.
Изучается химический состав красок, изгибы застрявших волосков кисти отдаются на растерзание дифференциальной геометрии; трещины, неровности рельефа переносятся на страницы атласов... Вырастают НИИ, плодятся соперничающие научные школы. Попутно расцветают гуманитарные теории: Национал-Большевистские Традиции Конюхов Нидерландов, Геополитическая Соборность Тихой Толпы (см. "знаковую" тусовку Проханова и Чикина); во мгле "оскорбительной ясности" бодро свистит А.А. Зиновьев. Для того чтобы мы сами себя могли опознать на полотне, должно состояться возвращение, которое по своей трудности соизмеримо с подвигом мл. лейтенанта Засецкого.
В содержание номера
К списку номеров
Источник: http://www.duel.ru/199843/?43_4_2