СЛЕПОЙ И СЛЕПЦЫ
СЛЕПОЙ И СЛЕПЦЫ
Руками быстрыми слепца…
А. Твардовский
21 апреля 2004 года умер известный поэт офицер Великой Отечественной войны Эдуард Асадов. В мае 1944 года под Севастополем он потерял глаза. Мы вместе учились в Литературном институте. Теперь из 27, поступивших в институт в 1946 году и окончивших его в 1951-м осталось шестеро: Григорий Бакланов, Юрий Бондарев, Владимир Бушин, Михаил Годенко, Бенедикт Сарнов и Семён Шуртаков. Как ни странно, пять из нас - фронтовики. Еще удивительней, что шестой, почему-то не бывший на фронте да и в армии не служивший, единственный из группы сочинил два кирпича воспоминаний, в которых уж очень неприглядно изобразил всех остальных, кроме одного. Но не в этом сейчас дело, переживём.
Поэты Э. Асадов и В. Бушин "Как молоды мы были"
К сороковине Эдуарда я послал в «Литературную газету» стихи, в которых почтил память не только старого товарища, но и одного из нынешней, последней чреды уходящих солдат Великой Отечественной. Лет пятнадцать мы были соседями, не всегда во всем согласными, но - дарили друг другу книги, вместе встречали праздники, случалось и спорили, и сердились.
Работнички писательской газеты не только не напечатали моё стихотворение в канун юбилея Победы, но и не сочли нужным хотя бы позвонить старому человеку, когда-то работавшему в этой самой газетке. Пришлось напечатать стихи в «Патриоте».
А уже в самый год юбилея Победы в «Литературке» появилась статья нашего младшего однокашника по Литинституту Константина Ваншенкина «Феномен Асадова». Первым беглым взглядом я выхватил слова: «мужественный человек, достойный уважения…» Я обрадовался. Молодец, Костя! Не прошел мимо, как многие, хотя в жизни никогда не был близок усопшему, подобно мне. Ещё не прочитав статью, хотел позвонить ему или даже написать письмо, а, может, и в газете откликнуться, как не раз бывало раньше. Нахваливал когда-то при встрече его замечательное стихотворение «Я люблю тебя, жизнь», в письме - «Стихи о футболе», в печати выражал недоумение по поводу того, что на съезде писателей он назвал «диверсией против национального вкуса» только что появившуюся, но ставшую знаменитой песню Д. Тухманова на слова В. Харитонова «День Победы». Он тогда даже предлагал за такого рода произведения наказывать в уголовном порядке. Что ж, у всех бывают заскоки. В своё время гораздо более многоопытная Вера Инбер подобным образом разнесла в «Комсомолке» гениальное стихотворение Михаила Исаковского «Враги сожгли родную хату». Слава Богу, это не напугало Матвея Блантера и он создал конгениальную песню, а Марк Бернес приложил немало сил для её популяризации.
Но на сей раз я заранее был уверен, что статья Ваншенкина - тем более в год юбилея Победы - доброе слово об умершем поэте и воине. В самом деле, что, кроме такого именно слова, можно сказать о человеке, который в боях за родину потерял самое дорогое после жизни - зрение, но не впал в отчаяние, не сдался, а всю жизнь работал, жил страстями времени и обрел широчайшую известность.
Правда, два самых превознесенных советских поэта-белобилетника - Евгений Евтушенко и Андрей Вознесенский - очень не жаловали своего старшего собрата-фронтовика. Но что тут удивительного? Ведь один из этих мультиорденоносцев и полилауреатов откровенно признался:
Нам, как аппендицит,
Всем удалили стыд…
Всем - то есть их братии.
Эдуард иногда отвечал безаппендицитным:
Мне просто жаль вас, недруги мои.
Ведь сколько лет, здоровья не жалея,
Ведёте вы с поэзией моею
Почти осатанелые бои.
Шипите вы и дома раздраженно,
И в каждой фразе ненависти груз:
- Проклятье! По каким таким законам
Его стихи читают миллионы
И сколько тысяч знают наизусть!..
И в ресторане, хлопнув по второй,
Друг дружку утешаете вы льстиво:
- Асадов - чушь!
Взнесён несправедливо!
А кто талант - так это мы с тобой!...
Я думал, что Ваншенкин, убеленный сединами фронтовик и почти ровесник Асадова, теперь, после его смерти, скажет веское словцо и белобилетникам, но меня ждала большая неожиданность: оказалось, опять зачислив себя в ряды тех, кто «с чистой совестью стоит на страже национального вкуса», он подхватил эстафету «двух сыновей гармонии».
Заголовок его статьи странный, ибо в ней доказывается, что как раз феномен-то и не состоялся: «Асадов не использовал свой исключительный жизненный шанс». Но это в конце, и я скажу об этом позже.
А начинается статья с живописнейшей сцены: в Евпатории в будке междугороднего телефона «женщина так кричала, что, вероятно, нарушила все попытки связи остальных абонентов(?) с внешним миром. Высоким, мощным, полновесным голосом она кричала: - Здесь Асадов! Здесь Эдуард Асадов! Мы идём на Асадова! Мы уже купили билеты! Здесь Асадов!..»
Сам Ваншенкин ни этой женщины не видел, ни её мощных воплей не слышал - говорит, что ему рассказала сей эпизод после возвращения с курорта жена, столь потрясенная увиденным, что привезла в Москву образ этой ужасной женщины, врезавшийся в память впечатлительному мужу на двадцать с лишним лет. Я помню жену Ваншенкина покойную Инну Гофф еще с литинститутских времен как человека доброго и деликатного, и мне трудно представить себе, что она именно в такой форме, такими словами рассказала о случае на переговорном пункте в Евпатории.
Да, сам он не видел и не слышал, однако же переложил своими словами и даёт такое пояснение к рассказу о вельмигласной даме: «Она сообщала в свою тьмутаракань (так, представьте себе, в тексте - В.Б.) не температуру черноморской воды и не цену на черешню». Это знаменитый столичный поэт ей простил бы, хотя неизвестно, зачем в тьмутаракани знать, какая в Евпатории вода и почём черешня, там своя температура и свои цены. Он не может простить ей, презирает за другое - за интерес не к ценам на рынке, а к поэзии: «Она, ликуя, рассказывала о своей жизненной удаче, о своем, если угодно, счастье, глубоко уверенная, что её понимают и ей завидуют: «Здесь Асадов»…»
Но ведь она, в отличие от своего критика, знала же, кому звонит и, надо думать, имела основания для такой уверенности. А кроме того, нетрудно понять и причину её ликования, даже, если угодно, счастья: вполне возможно, ей впервые предстояло увидеть живого поэта да еще известного и, вероятно, любимого. Я не из тьмутаракани, но до сих пор помню, где и когда впервые увидел и услышал живого поэта, - это был Иосиф Уткин, потом - Николай Асеев в Измайловском парке летом 39-го года. А вот какая тогда была погода и почём продавали мороженое или пончики в парке - убей, не помню! И я прекрасно понимаю женщину, которая ликовала, была счастлива, спешила с кем-то поделиться радостью.
«Наверное, - продолжает Ваншенкин стыдить тьмутараканку, - ни одна поклонница Евтушенко, Вознесенского или Рождественского не выражала своих чувств столь непосредственно и пылко». Откуда это известно? Факты говорят, что есть, может быть, не столь пылкие, но весьма деятельные почитатели и у Ваншенкина, - вон печатают же они его полосами в «Литературке». И он, между прочим, за своих поклонников не отвечает, как не отвечал и Асадов.
Моя известность не идёт ни в какое сравнение с асадовской популярностью, но и я получаю письма, подобные тому, что недавно прислала, например, Г.А.С. из тьмутаракани по имени Саратов. Представь себе, Костя, вот что (извиняюсь, конечно) пишет она: «Уже много лет я с упоением и восторгом читаю все Ваши публикации, которые попадаются мне… Недавно увидела в магазине сразу две Ваших книги в единственном экземпляре - «Гении и прохиндеи» и «Сталина на вас нет, благодетели!». Я глазам своим не поверила! Долго не могла выпустить книги из рук, а денег в кошельке не было. Быстро побежала добывать нужную сумму, и книги у меня в руках - мои! Боже! Какой это был праздник!... Земной поклон Вам за мужество, талант, правду, за защиту всех униженных и оскорбленных. Храни Вас Бог!» Еще раз извиняюсь, но уж очень убедительно это письмо опровергает скептицизм Ваншенкина и свидетельствует о незнании им наших читателей. Вот какие есть впечатлительные, эмоциональные души и не только в тьмутаракани, но и в обеих столицах, и во всей стране. Заходи, Костя, дам еще почитать. Но автор, повторяю, за читателей не отвечает. А ты, видимо, потому и не веришь в такие чувства, что при всём обилии публикаций и литературных наград подобные письма, увы, никогда не получал. Можно только посочувствовать, ибо такие письма дороже любых премий.
Евпаторийская сцена с её горластой и бестактной почитательницей Асадова в самом начале статьи задаёт тон всей статье. Далее по её пространству ловко разбросаны как бы живые и достоверные эпизодики и свидетельства с целью вызвать у читателя неприязнь к «самому популярному российскому стихотворцу», к человеку «корчагинско-маресьевского толка». Да, «толка», говорит поэт.
Например, как очевидец, автор рассказывает, что на одном поэтическом вечере было много участников и заранее договорились читать только по три стихотворения, но Асадов читал «сорок с чем-то минут будто это его персональный вечер, а остальные - просто вынужденная необходимость». Мне, знавшего Эдуарда несколько лучше, трудно в это поверить. Но если и так - до сих пор помнить и корить покойника этим?
В другом месте автор живописует, что происходило в переделкинском Доме творчества, когда вдруг выключали свет: «Начиналась сумятица, толкотня, зажигали керосиновые лампы, слышались тревожные голоса. И только Асадов со стеком в руке небрежно сбегал по лестнице». Подумать только, еще и со стеком! Ещё и небрежно! Видимо, чтобы убедительней, изящней выразить своё торжество: вот, дескать, вы-то, зрячие, запаниковали, мечитесь, а мне, слепому, хоть бы хны, даже по лестнице могу бегать. Но спрашивается, как слепой может узнать, что свет погас? Разумеется, за все долгие годы я не только не видел Эдуарда бегающим даже по ровной дорожке, но не помню его и со стеком в руке.
Автор пытается уязвить поэта даже там, где это уж совсем неуместно. Например, корит: «Он говорил: «я прочёл», а не «мне прочли». Неужели - писателю! - непонятно, почему слепой говорил именно так? Даже разъяснять неловко. Ваншенкин видит здесь элементарную недалёкость, душевную глухоту: «Он считал, что это момент сугубо технический, но ведь это совершенно разные вещи». Да ничего подобного! Но коли критик уверен, будто ему известно, как Асадов «считал», то приходится всё-таки разъяснить: он говорил «я читал» лишь потому, что не хотел лишний раз напоминать о своём несчастье, которое и так все видели, он отбрасывал его, хотел быть наравне со всеми. К тому же ведь так было просто короче и удобней, чем каждый раз объяснять: «Вот Лида (так звали его жену) недавно мне прочитала…». И «момент» здесь действительно сугубо технический, во всяком случае уж никак не принципиальный, тем более если слепой слушает чтеца не по радио, не с эстрады, а когда ему читает жена, которую всегда можно попросить читать медленней или внятней, или повторить уже прочитанное, или сделать перерыв, наконец, тут можно и поделиться впечатлением, что иногда просто необходимо. Так что, да, «момент технический», и только.
Но больше всего Асадов огорчает Ваншенкина, как и помянутых выше «двух сыновей гармонии», своими «полумиллионными тиражами» и многомиллионными поклонниками: «Это были персонально его поклонники. Но сколько!.. Лавина признания катилась, как селевой поток, от которого нет спасения». Вот оно что! Оказывается, популярность Асадова еще и была гибельной для Ваншенкина.
Однако, где эти «полумиллионные» тиражи? Вот, например, избранное (1975) - тираж 75 тысяч, двухтомник (1981) - 50 тысяч, однотомник (1983) - 75 тысяч, трехтомник(1987) - 80 тысяч… Обычные для советского времени тиражи книг известных поэтов. И что, эти тиражи не расходились, захламляли склады? А вот книжечка «Весна», тираж хотя и не полумиллионный, но все же - 150 тысяч, но эта книга Асадова почему-то вышла под псевдонимом Ваншенкин. Так что, чем кумушек считать, трудиться, не лучше ль назвать хотя бы одну его книгу, вышедшую полумиллионным тиражом.
А Ваншенкин еще и вот о чём: «К нему в Дом творчества в Переделкине беспрерывно(!) приезжали поклонницы, он с профессиональной чтицей выступал при полных аншлагах по всей стране». Ну кто виноват, что к тебе не приезжали! И кто тебе мешал найти «чтицу» и тоже ездить по всей стране? Но собирал бы ты везде полные залы, как Эдуард? Вот вопрос…
«Его печатали. Но, что называется, не первым экраном - не в солидных толстых журналах, не в престижных центральных газетах. Его стихи упорно отвергали в альманахе «День поэзия», что было особенно обидным». И это пишет поэт: престижно - не престижно!
Ну, вот тебя печатает напропалую престижная «Литературка», и посмотрим, до чего ты допечатался там? Что делать, маэстро?
Скользя, шепнула мне змея:
«У каждого судьба своя…»
Но я-то знал, что так нельзя
Жить, извиваясь и скользя.
Тебя по твоей безупречности печатали всюду - от «Правды» до «Нового мира», а меня, допустим, не печатали ни там, ни здесь, и мне как раньше, так и теперь трудно назвать газету или журнал, которые упорно не отвергали бы моих писаний. Например, в твоей «Литературке» уже полгода лежит безответно подборка стихов. Не думаю, что они настолько уж хуже твоих, Андрея Дементьева или Юнны Мориц, которых газета регулярно печатает полосами.
Ты славил во всё горло радости советской жизни, а теперь, изобразив эту жизнь в виде поезда, вон что сочинил:
Смотрите, каков человек! -
Продержаться три четверти века
И протиснуться в следующий век.
Какие три четверти века? 75 советских лет. И всё-то это время уделом советского человека было лишь бы «продержаться» хотя бы даже -
Возле двери дрожать в холода…
На подножке висеть иногда.
Уж не с себя ли картину рисовал? Не сам ли дрожал со своими премиями за пазухой, не сам ли висел, побрякивая орденами?
Но с чего ты ещё взял, что Асадова не печатали «престижные» (словцо-то, говорю, какое в устах поэта!) журналы? Его печатали, например, «Огонёк», «Молодая гвардия», «Знамя»… Это не престижно? А названные выше книги все вышли в нашем самом авторитетном издательстве «Художественная литература». Как же можно так врать о покойнике! Разве я этому учил тебя в Литературном институте, когда был секретарём комитета комсомола, а ты - его членом?
Но Ваншенкин неутомим: «Совершенно очевидно(?), что для читателей Асадова не существует вопроса: как написано? Только-что! О чём! Критерий художественности, как таковой, вообще отсутствует, они о ней даже не слыхали». Маэстро, огромное большинство читателей в мире тоже ничего не слыхали о помянутом критерии как таковом, но плачут и смеются над страницами многих книг или выбрасывают их прочь. Недавно, проходя мимо поселковой свалки в Красновидове, я видел книгу «Песнь о часовых».
Приступая к самим стихам Асадова, наставник пишет, что в них «сюжеты на все случаи жизни: любовь, дружба, разочарования, измены, ошибки, обманы, прощения…». Прошу извинить за бестактность, но еще в Литинституте нам с тобой объяснили, что это не сюжеты, а темы: тема любви, тема дружбы, тема измены и т.д.
Дальше еще большая путаница. С одной стороны, автор заявляет, что темы у Асадова никак не развиваются, а «лишь заявлены». Но тут же пишет, что в его стихах есть нечто «сугубо фирменное (!): вывод, призыв, рецепт, рекомендация». Как же это возможно, если «фирма» не позаботилась хотя бы о минимальном движении, развитии темы? Да и так ли уж непростительно то, в чем Ваншенкин корит Асадова? Например, разве это у классиков не вывод, не рекомендация?-
Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь.
А это разве не призыв?-
Сквозь чугунные перильца
Ножку дивную продень.
Да ведь и сам же не чуждается всего этого. Так, в стихотворении «Дознание» он выписал мудрый рецепт энтузиастам «нелегальной любви» (как увидим, любимая тема!): «Не встречайтесь в домах…» Почему? А потому что уходя, можно забыть «в блюдце след сигареты и другие приметы» свидания. Это опасно. Обманутый муж или обманутая жена могут обнаружить улики и учинить суд. Что же делать? Рецепт таков:
Только встреча в саду
Не оставит суду
Подходящей улики…
Словом, безопасней всего предаваться нелегальной любви на пленэре.
В свете этих фактов мировой поэзии так ли уж виновен был Асадов?
Да, но и это не все, продолжает свои разоблачения Ваншенкин: кроме того, у Асадова «всё страшно длинно. Как сериал. А ведь это и есть сериал. Почему у нас так любят пресловутые мыльные оперы? Они - как асадовские стихи». Он, надо думать, и привил любовь к мыльным операм. Что ж ты при жизни ему это не сказал?
Впрочем, может, иные стихотворения Асадова действительно длинны. Но кто без греха! Вот, например, стихотворение Ваншенкина «Айсберг». В нем 36 строк. Вроде, не так уж это и много, но мне оно представляется явно длинноватым. Тем более, что, шагая по строчкам, то и дело спотыкаешься: «я спал мальчишкой»… «нас подняли стремглав»… «айсберг был в поре расцвета»… «берег брезжит в моряке» … Ну кто ж так говорит, кроме Черномырдина!
Однако «страшно длинными» бывают не только отдельные стихи, но порой и отдельные подборки их. Вот, скажем, публикация в «Литературке» опять же самого Ваншенкина «Короткий сон». Ничего себе короткий - целая полоса, 60 с лишним стихотворений. Спустя недолгое время там же - «Анфилада». Опять полоса, больше 40 стихотворений. А до этого ещё была полосная подборка «Поступок» - около 60 шедевров. Три полосы за недолгое время! Всего это более 160-ти стихотворений, свыше 1500 строк.
Но главное, конечно, не вороха. Главное - мелкотемье, брюзжание то с мемуарным, то со стариковским, то с сексуальным уклоном. О мелкотемье говорят уже сами заголовки: «Пляж», «Попытка загара», «Украшение» (бижутерия), «Тротуар», «Витрина», «Снежинки», «Эркер»…
Я в эркере, оконном фонаре,
Люблю стоять…
Ну и стой. Мне-то какое дело.
Или вот стишок «Ночью на кухне». Что за событие там произошло? Да плохо кран закрыли, и капает вода, спать старику не даёт. Он поднялся, закрутил как надо. Вот и всё.
А еще стихи о старости, болезни, лекарствах, диагнозах, госпитале : «Старый пилот», «Старая актриса», «Старый вальсок», «Стограммовый шкалик на троих», «Капли Вотчила», «Отрицательная динамика», «В реанимации»…
Вышел теперь уже
На финишную прямую…
………………………..
Стали мысли робки.
Отошел контакт
В черепной коробке…
И уж совсем грустно:
Женщина, лежащая
рядом с тобой лунной ночью…
Господи, как это было давно!
Ещё и лунного света захотел!.. Всё это понятно и у многих сверстников вызывает сочувствие, но что делать, Костя, выходит из строя не только черепная коробка. Как сказал наш великий собрат, имевший замечательную коробку,
Чредою всем даётся радость.
Что было, то не будет вновь...
Увы, хорошо бы не хныкать, а переносить это наедине, не стенать принародно да так назойливо в популярных газетах. Впрочем, ты не один. Вот и друг наш Юрий Бондарев недавно: мои книги, мол, издавали во всем мире, на всех языках, была громкая слава, но всё прошло, всё забылось, скоро карачун… И это в «Правде», в газете коммунистов, которые грозятся не сегодня - завтра взять власть! А тут такой скулеж… Впрочем, скулеж не мешает Бондареву бегать по судам с требованием посадить его, 82-летнего, на место Сергея Михалкова, 93-летнего председателя Международного сообщества писательских союзов.
Но ты, Костя, опять:
Уходящей жизни флёр
Тает с каждым перегоном…
Или:
Что осталось
После свадебных колец?
Немощь, старость
И рискованный(?) конец…
Да ведь не сразу же после свадьбы это всё навалилось! Ты после неё дочь родил, внучка тебя радовала, она окончила Литературный институт, стала редактором журнала «Шестая колонна» (уже и шестая появилась?), дали ей какую-то Богдановскую премию, не удивлюсь, если уже и член какого-нибудь Союза писателей. А сколько ты опять же книг издал, сколько премий и орденов получил как советских, так и антисоветских.
И почему конец «рискованный», т.е. вроде бы ненадежный. Наоборот, нет на свете ничего верней и надёжней. Как опять же сказал классик, «Летай иль ползай, конец известен».
Но это не утешает ветерана поэзии и он снова:
Мы потери бессчетные множим,
Пребывая в последней возне(!)…
Почему «возня»? Ну, не о всех же ровесниках можно сказать столь горько и обидно. Посмотри на Бориса Ефимова, Игоря Моисеева, Сергея Михалкова, Владимира Зельдина. Ведь двое первых в отцы нам годятся, но не хнычут, работают. А Сергей Владимирович в минувшем году возглавил ожесточенное сражение против оккупантов литературы и одержал блестящую победу, передав оккупантов в руки правосудия. Предстоит Нюрнбергский процесс.
Но Костя безутешен:
Жизнь все-таки обман -
Пустой рукав,
Засунутый в карман…
Как тут не напомнить недавнему певцу радостей советской жизни знаменитые строки Сергея Луконина:
В этом времени огневом
Выбор был небольшой:
Лучше придти с пустым рукавом,
Чем с пустой душой.
И, честно говоря, здесь попахивает ханжеством. Если жизнь это обман, если «отошел контакт в черепной коробке», то сиди на завалинке и тихо ожидай, когда коробка треснет. Но нет! С лукошком, набитым шедеврами в стихах и прозе, он трусит в редакцию: «Вот приволок. Порадуйте читателей. Пусть все знают, что у меня в черепной коробке и около». И появляется очередная простынь в «Литгазете»!
В.С. БУШИН
(Окончание следует)
В содержание номера
К списку номеров
Источник: http://www.duel.ru/200623/?23_7_1