Институтки и... секс
Институтки и секс - вещи, совместимые только в богатых фантазиях порнорежиссеров.Ну или в воображении сценаристов одноименного сериала.
Писать пост на эту тему, в общем-то, самоубийственно: что можно рассказать о времени, когда приличным девушкам полагалось быть целомудренными до дремучести и выходить замуж во всех смыслах невинными? Или о специфических особенностях места, немногочисленные воспоминания о котором похожи друг на друга как две капли воды и столь же прозрачны?
Ни-че-го. Но я все равно попробую.
Десятки юных, а потому - прекрасных дев, собранных в стенах дортуаров под бдительным надзором строгих классных дам, навевали на извращенные умы всякие гнусные ассоциации. Если вы думаете, что только на современные извращенные умы, то глубоко заблуждаетесь.
Еще А.Энгельгардт возмущенно писала: "Для меня несомненно, что общество зачастую судило вкривь и вкось о том, чего хорошенько не знало. Есть у Помяловского один двусмысленный пассаж, в котором он так заставляет институток выражаться про свою классную даму: "что она такая душечка, кошечка, зелененькая, что губы у ней такие мягкие и что их приятно целовать"; что-то в этом роде, подлинных слов не помню, но смысл тот".
В конце концов, сапфическую любовь придумали отнюдь не в XX веке. Ряд исследователей считает, что такое специфическое явление как обожание на проверку являло собой реализацию скрытого гомосексуального влечения. Разумеется, речь шла об обожании лиц того же пола, обычно - воспитанниц старшего возраста, хотя в пассаже Энгельгардт говорится о классной даме.
Кстати, можно ли было ее поцеловать?
Да... но только в те части тела, которые считались приличными:
"- Ах, тетечка, - вдруг закричала я в восторге от того, что поступила к такой, как мне показалось, веселой и доброй даме. - Какая вы добрая! Какая вы красавица! - И я бросилась к ней на шею и расцеловала ее в губы. Воспитанницы, поступившие в институт за три месяца до меня и уже успевшие освоиться с институтскими нравами, с ужасом наблюдали эту сцену. Поцеловать классной даме руку или плечо не только дозволялось, но считалось похвальною почтительностью, поцеловать же ее в губы было верхом неприличия и фамильярности; впрочем, это случалось только с новенькими, да и то в редких случаях".
Классная дама и воспитанница, иллюстрация Табурина к Л.Чарской
Подобная сцена описывается практически в каждых мемуарах и именно с такими интонациями - как исключение, характерное для незнакомых с правилами жизни в закрытом учебном учреждении девочек.
Что касается менее связанных "этикетом" отношений институток между собой, действительно ли дело было в гомосексуальном интересе?
Уверена, что в большинстве случаев нет. Скорее о разновидности восхищения, смешанном со специфическим (но принятым и легализованным в институтской среде) видом выражения своих чувств и эмоций.
Дружить можно было только с равными, но не со старшими. Кстати, в большинстве случаев старшие обладали какими-нибудь выдающимися качествами, например, ангельски пели, виртуозно играли на пианино, в совершенстве владели французским, были отчаянно добры... ну или хотя бы - чертовски привлекательны. Как писала одна из выпускниц, "во время прогулок по коридорам обожаемые гордо выступали среди обожательниц, которые выражали избыток своих чувств поцелуями в плечо... Предметами обожания выбирались хорошенькие или выдающиеся чем-нибудь, например, лучшие певицы и пианистки".
Строго говоря, это не означало, что "противоестественных" (впрочем, посмотрела бы я на тех, кто счел бы для институток естественными отношения с мальчиками) связей вообще не было или быть не могло.
"По ночам в институте бывало страшно. Я помню целую полосу - длинный ряд ночей, когда я переживала мучительное чувство страха, а приближение ночи ощущала как наступление какого-то кошмара...
Бледный свет крошечной лампочки под высоким потолком слабо освещает огромную комнату, поделенную пополам аркой. Серыми пространствами выделяются высокие окна, закрытые голубоватыми занавесками. Ровными рядами расставлены кровати. В них спят чужие, незнакомые девочки. Тишина.
Страшна, тосклива такая тишина среди большого количества спящих, когда у тебя нет сна... Однажды, в одну из таких бессонных ночей, девочка в стоявшей у стены кровати вдруг спросила: "Ты не спишь?" - "Не сплю, - ответила я, - страшно". - "Ну, хочешь, иди ко мне", - тихо сказала она. Я оставила свою постель и скользнула к ней под одеяло. Близость теплого живого существа сразу уменьшила страх.
Обняв меня одной рукой, она шепотом объяснила, что страшные звуки - это девочки, у которых глисты, скрежещут зубами. В прошлом году было еще страшнее. Была девочка-лунатик. Она бродила по ночам, влезала на подоконник, уходила в коридор и однажды поднялась высоко по лестнице. Ее взяли домой.
Она заговорила о чем-то другом. Голос звучал сонно. Она заснула.
Я лежала тихо. Страха не было. В душе откладывалось чувство тепла и благодарности. Немного погодя заснула и я.
Под утро, когда стало светать и бледный свет стал явственней проникать сквозь голубые занавески, девочка разбудила меня: "Теперь иди. Несколько лет назад двух девочек застали в одной постели и с позором исключили из института"".
Вот так. Руководство сочло возможным (и необходимым) засчитать такое поведение как "позорное", виновниц выгнать и ославить. Значит...
А что значит? Однозначно - только то, что у начальницы возникали "похабные" мысли.
На пустом ли месте?
Свечку никто не держал.
Дортуар Екатерининского института (СПб), 1908 г.
Но говоря о возможности возникновения каких-либо личных тесных связей, нельзя забывать об одной особенности институтской жизни: по большому счету, девочка нигде и никогда не оставалась одна, чему крайне способствовало стремление начальства заставить воспитанниц жить по единому графику в условиях замкнутого пространства. "И воспитанницы, и классные дамы, и пепиньерки жили словно под стеклянным колпаком, через который ежеминутно их могли видеть десятки глаз. Следовательно, в стенах институтских буквально невозможна была никакая интрига, разве под условием заговора, в который пришлось бы замешать множество лиц, что, во всяком случае, не легко устраивается," - вспоминала одна из выпускниц.
Это не означало, разумеется, что таких заговоров никогда не устраивалось. Были, но крайне редко, а потому - сразу же становились легендарными. И все дошедшие до нас легенды говорят об увлечении противоположным полом ;-)
К примеру: "Про наш институт было, например, известно, что лет за двадцать пять до моего поступления сын директрисы увез одну институтку и обвенчался с ней. Эта история в свое время наделала много шуму и передавалась институтками из рода в род".
Однако кого из мужчин пускали в институт? Ближайших родственников, учителей и "обслуживающий персонал".
Обожание преподавателей начальство предвидело и старалось пресечь. Кое-где вообще старались заранее не приглашать привлекательных мужчин на работу - во избежании соблазнов. Как писала Водовозова, "по внешности, кроме француза, они представляли, точно на подбор, отовсюду набранных, отживших стариков, навсегда сданных в архив в эту, так сказать, учительскую богадельню Смольного. Случалось, - впрочем, крайне редко, - что вследствие болезни или смерти тот или другой из престарелых педагогов выбывал из строя, и его место замещал еще не совсем старый человек, но после нескольких уроков такие учителя обыкновенно исчезали с нашего горизонта по неизвестной для нас причине".
Педагогический коллектив Смольного
Если же девушка все равно заинтересовалась каким-нибудь педагогом и пыталась выразить свое к нему отношение, принимались репрессивные меры. Как вспоминала некая М.Дол-ева, "за это развлечение дорого платила бедная институтка. Предположение: надо обожать так, чтобы вас и не подозревали дамы - почти никогда не удается. Обожание строго преследовалось. Дамы ловили несчастных обожательниц на каждом шагу и строго наказывали... Говорить с учителем вне класса считалось чем-то очень предрассудительным. Классная дама, увидев воспитанниц, разговариващих с учителем вне класса, обыкновенно спрашивала их потом, а иногда и тут же при учителе, о чем они с ним говорили? Если она найдет, что причина остановить учителя не достаточно основательна, то воспитанница подвергалась наказанию. В противном случае дается материнский выговор зачем она остановила учителя в коридоре, а не спросила об этом в классе, а иногда, смотря по обстоятельствам, за таким выговором тоже следует наказание".
Она же приводит в качестве подтверждения своих слов о том, что многие влюблялись в своих учителей, выдержки из дневника ученицы старшего класса, правда, к сожалению, только цитатами:
"9-е марта. Как я ждала этого дня и вот он веселый, светлый. Как приятно проснулась я, но...я утром его еще не видела...
10-е марта. Я совсем не ждала его так хорошо видеть. После завтрака, когда мы с NN обдумывали, как подождать его...
11-е марта. В час, после завтрака я употребила маленькую хитрость, чтобы остаться в зале, чтобы увидеть... и видела...
12-е марта. О, счастливейший день в жизни! Я только и ждала этого дня, потому что мы с NN хотели подойти к N и спросить его..."
Редко (а как иначе, если преподаватель обычно соответствовал требованиям начальства: не молод, не слишком привлекателен, добропорядочен и по возможности женат, etc, etc?), но бывало, что выпускница все же становилась женой своего учителя - примером может служить Елизавета Цевловская, вышедшая за Василия Водовозова.
Учителя Александровского института (Орел), 1912-1913 гг.
С учителями все ясно. С обслуживающим персоналом, полагаю, тоже. Тем более, что отбирали его еще строже, чем учителей, благо с профессионализмом тут было проще.
Что касается родственников мужского пола, то их присутствие в жизни институток было строго регламентировано. Думаю, что пересказывать историю Водовозовой, чуть было не выгнанной с позором из Смольного за то, что классная дама решила: старший брат, с которым воспитанница поцеловалась, был вовсе не братом, смысла нет.
С появлением в жизни бывших затворниц каникул, проводимых дома, появились и знакомства с молодыми людьми, обычно продолжаемые в мечтах, но иногда и в письмах.
"Это, вероятно, произошло в IV классе. Из института загадочно исчезла Вера Кулакова. Ее задержали на одной из станций под Харьковом в обществе молодого офицера и отправили домой. Больше в институте она не появлялась. Летом во время каникул при переходе в III класс Варя Яржембская познакомилась где-то с каким-то юнкером или молодым офицером. Он влюбился в нее и стал писать ей в институт" ... Примерно в те же дни, когда разыгрывался "роман в письмах" Вари, Женя Лобова как-то подошла ко мне и тихо сказала: "Пойдем, я что-то покажу". Мы подошли к ее парте, Женя подняла ее крышку, вынула небольшой конверт, а из него фотографическую карточку. На меня открыто и прямо глянуло привлекательное умное лицо молодого офицера (опять офицер!!!). "Он сказал моей маме, - произнесла Женя шепотом, - я надеюсь, когда Женя окончит институт, она будет моею..." Женя тихо счастливо засмеялась и, совсем по-институтски воскликнув: "Дуся!", поцеловала карточку".
Прием родных в институте
Но была еще одна категория людей, обожание которых начальством даже приветствовалось, поскольку соответствовало одной из целей воспитания: с юных лет внушать любовь к царской семье. Другое дело, что подразумевалась все-таки не столько влюбленность, сколько благоговение. Вот только, как мы знаем, вспоминая любовную историю одного царя-освободителя и экс-институтки, великие князья бесполыми не были. Особенно молодые великие князья. Впрочем, высочайшее внимание оказывалось далеко не всем институтам и уж тем более далеко не всем институткам, но зато как оно кружило голову...
"Бал открывался вальсом, в течение которого великий князь Николай Николаевич (тогда он был еще совсем молод и это только потом, в отличие уже от его ныне здравствующего сына, великого князя Николая Николаевича, стали называть "Старшим"…) почти не отходил от красавицы Л., не получившей при ее слишком скромных успехах в науках никакой награды и потому в "танцевальный церемониал" не вошедшей вовсе (впрочем, в других танцах она кавалерами не была обойдена отнюдь)....
После следовавшей за нею польки-мазурки, оркестр проиграл ритурнель второй кадрили, которую великий князь Николай Николаевич должен был танцевать с воспитанницей, удостоенной почетного второго шифра, но замечательно некрасивой особой. Она, предупрежденная о том, что танцует с великим князем Николаем Николаевичем, сидит и ждет своего августейшего кавалера. Никто другой ее, конечно, не приглашает, а между тем все другие воспитанницы уже приглашены, уже стоят в парах… Бедная "почетная шифристка" сидит и чуть не плачет. Кадрили этой, однако, не начинают, ждут Его высочества…
Государь видит замешательство и окидывает залу пристальным взглядом. Наконец вдали, в одном из задних каре, видит он великого князя Николая Николаевича с красавицей Л., которой тот что-то нашептывает и которая ему улыбается…
Государь сдвигает брови и подзывает наследника (будущего императора Александра II). Выслушав отца, Александр Николаевич моментально отстегивает саблю и, подойдя к обойденной "шифристке", приглашает ее на кадриль. Та встает растерянная, потрясенная вдруг столь неожиданным своим торжеством: танцевать с цесаревичем!..
По окончании кадрили наследник доводит свою торжествующую даму до ее прежнего места, а подозванный к государю великий князь Николай Николаевич, наоборот, с убитым видом надевает оружие, что означает: танцевать он больше не смеет, и садится сзади императрицы-матери. Та качает головой и в ответ на его объяснения ей разводит руками. Явно, что танцевать сегодня государь ему больше не разрешает… И лишь когда прошла добрая треть всего бала, императрица, видимо, упросила своего супруга разрешить их сыну продолжить танцевать. Один миг - и великий князь вновь подле красавицы Л., опять он нашептывает ей объяснения…"
Сергей Зарянко, портрет великого князя Николая Николаевича
В мечтах институток, зачастую коллективных, мелькали балы, ухажеры и наивные до неприличия мысли о любви с первого взгляда, заканчивающейся удачным замужеством, но, пожалуй, дальше алтаря мысли девочек не заходили. Все было чисто и прилично.
Да и как иначе? В "Наставлениях для образования воспитанниц женских учебных учреждений" принца Петра Ольденбургского, утверджденных императрицей Александрой в 1832 году, в разделе, описывающем средства достижения поставленных целей образования, первым пунктом шло: "Избегать всего, что могло бы оскорблять скромность пола и возраста и что было бы противно приличию и нравственности". Воспитание в институтах полностью соответствовало этому положению. Доходило до такого абсурда, к примеру, как до заклеивания заповеди "не прелюбодействуй", чтобы не потревожить невинность воспитанниц. Даже биологию изучали самым деликатным образом: как вспоминала смолянка 1876 года выпуска А.Ешевская, в выпускном классе проходили "анатомию человека до мочевого пузыря и прямой кишки. Более подробно изучать строение человеческого тела по институтским правилам было неприличным".
После того, как девочек стали отпускать на каникулы, ситуация несколько изменилась: в короткие летние месяцы у них была возможность выйти за пределы ограниченного круга общения или увидеть беременных женщин (часто - беременную мать, поскольку рожали тогда часто), в общем - получить новые сведения по деликатному вопросу.
Татьяна Морозова, учившаяся в Харьковском институте в лихие военные-революционные годы, вспоминала:
"Вечер. В белой нижней юбке и ночной кофточке я стою у своей кровати с мыльницей и полотенцем в руках, собираясь идти умываться. Вблизи меня в проходе столпилась небольшая группка моих одноклассниц.
Между ними идет какой-то таинственный тихий разговор: "После свадьбы? Муж и жена? Что делают? Как это? Рождаются дети?"
Ближе всех, спиной ко мне, стояла Аня Кондратьева. "Ты знаешь?" - вдруг повернувшись ко мне, спросила она. "Нет", - ответила я. Аня помолчала, как бы испытывая какое-то затруднение. Потом сложила пальцы левой руки в неплотный кулачок и, убрав все пальцы правой руки, кроме среднего, быстро сунула выставленный палец в кулачок левой. "Понимаешь?" Я поняла. В прошлом году, когда мы жили на даче в Ораниенбауме, незнакомая девочка Тася рассказала мне об этом какими-то простыми словами. Я не поверила, пересказала все маме, заключив: "Я не верю". И забыла. И вот теперь опять...
Я спросила Олю: "Аня говорит... Как ты думаешь, это правда?"
"Правда, Васенька, - ответила Оля. - Моя мама акушерка. У нее есть такая книга... Я прочла..." А через несколько минут Оля добавила: "Я думаю, что, когда люди делают это, у них горячка. Иначе как они могли бы это делать?!"
Это было первое полугодие моего пребывания в институте. И больше в течение всей моей институтской жизни разговора на эту тему ни с Олей, ни с кем другим не было".
Девочки что-то разглядывают, но вряд ли порнографический журнал или пособие "Как я появился на свет" ;-) Выбор разрешенного чтения в институтах строго контролировался начальством
Но это было уже позже, почти у порога сексуальной революции. А в целомудренные затворнические годы дореформенных институтов без возникновения анекдотичных ситуаций обойтись просто не могло:
"Я припоминаю рассказ одного почтенного полковника М., у которого жена была институтка; вот что она ему сообщила. Она кончила курс в одном из Петербургских институтов. На акте собралось много гостей, родные, начальство, учителя. Ученицы сняли свои зеленые платья и все надели белые, модные и сияли молодою прелестью и туалетом.... Среди учениц была одна несчастливица, не получившая диплома, она была в стороне, никто не обращал на нее внимания. Она завидовала и была полна злобы. Когда дипломницы вошли в дортуар, их там встретила неудачница такими словами: "Ну, чего вы радуетесь, дуры? Учителя вам руки пожали, а вы в восторге? Да вы знаете ли, что теперь получится? У вас теперь у каждой родится по ребенку!" Это был удар грома, все онемели. А злобная девушка, заметив, какое впечатление произвели ее слова, продолжала рисовать всякие ужасы. Девицы заревели, рев перешел в рыдание, и все толпой двинулись к начальнице, к их бывшей madame, которая всегда разрешала всякие сомнения. Увидав своих детей в необычайном волнении и слезах, она испугалась и вскричала: "Что случилось? Несчастье произошло? С кем? Говорите скорее!"
"Да, madame! С нами большое, непоправимое несчастье!" - и слезы мешают говорить. "Да что же такое? Говорите скорее!" - волнуется Дараган.
"У ... нас... у ... каждой будет ... по ребенку", - чуть слышно прошептала одна девушка, остальные зарыдали.
Начальница зашаталась - шесть лет оберегала! Она, верно, ослышалась? "Что, что? Повторите!"
Они подтверждают. Начальница схватывается за голову. Она проводит рукою по лицу, как бы желая убедиться, что она не спит.
"Молчите, дети, молчите! В этом надо разобраться. Откуда вы знаете, и как это с вами случилось? Говорите!"
"Нам сказала Покровская".
"А она откуда знает?"
"Она говорит, что учителя пожали нам руки, значит, мы родим по ребенку!"
"Ах, так это вот откуда!" - говорит начальница со вздохом облегчения. Она сразу все поняла и начала успокаивать бедняжек."
Разительный контраст с тем, что творилось в мужских учебных заведениях, где (даже если не брать в расчет гомосексуальные контакты, о которых сохранилось достаточно свидетельств), считалось нормальным то, что мальчики "имеют свои потребности", которые следовало по возможности удовлетворять. Известный военный педагог Н.Якубович, приехав с инспекцией в один из кадетских корпусов, был свидетелем того, как семнадцатилетний кадет, вызванный на ковер к директору из-за резкого ухудшения своего поведения, признался: "Мне стыдно сказать, но я ужасно мучаюсь... Мне хочется, я не могу с собой справиться...Мне нужна женщина". В итоге смущенный директор дал ему денег на проститутку, пояснив возмущенному Якубовичу: "Что же, по вашему мнению, лучше было бы, если бы он другим способом удовлетворил свое возбуждение?"
Известен и приказ начальника Александровского юнкерского училища от 1897 года:
"Дабы обезопасить юнкеров от заразы сифилисом при половых отправлениях, устанавливается следующее:
Для посещения юнкерами мною выбран дом терпимости Морозовой.
Для посещений устанавливаются понедельник, вторник и четверг...
В дни, указанные для посещения... врач училища предварительно осматривает женщин этого дома, где затем оставляет фельдшера, который обязан наблюдать:
а) чтобы после осмотра врача до 7 часов вечера никто посторонний не употреблял этих женщин;
б) чтобы юнкера не употребляли неосмотренных женщин или признанных нездоровыми;
в) предлагать юнкерам после сношения омовение жидкостью, составленной врачом".
Заняться сексом можно было "только раз и не дольше 1/2 часа времени", причем молодые люди должны были "во время совокупления соблюдать порядок и тишину".
"Желтый билет", выдаваемый проституткам. Девушку на нем, ИМХО, легко представить в пелеринке, благо на снимке виден светлый воротник
Что можно Юпитеру, то не позволено быку. Бывшая институтка Анастасия Вербицкая вспоминала: "До чего заброшенными росли мы; до чего мало обращали внимание на физическое воспитание девушки, видно хотя бы из того, что эти самые важные, самые критические моменты девичьей жизни мы встречали совершенно неподготовленными. На все вопросы половой сферы умышленно накидывалось покрывало. Все было неприлично. Позорно. Все вызывало отвращение, брезгливость, стыд".
Целомудренно-стыдливое отношение, воспитываемое у девочек "из приличных семей", доходило у воспитанниц до глупости. Елизавета Цевловская вспоминала о том, как из-за институтских представлений о приличиях довела себя до лазарета и операции:
"...Я оступилась и полетела вниз с лестницы: на одном из ее поворотов я задержалась было, но сзади бегом спускавшиеся воспитанницы нечаянно толкнули меня, и я уже без всяких задержек полетела вниз, пока не упала на пол, недалеко от дверей столовой. Когда подруги подняли меня, я была в сознании, только сноп кровавых точек мелькал перед моими глазами. Я постояла с минуту и, не чувствуя никакой боли, вошла с другими в столовую. Скоро я совершенно успокоилась, а когда мы пришли в дортуар и улеглись спать, я тотчас уснула. Ночью я проснулась от боли в груди и от лихорадки, укрылась салопом, в надежде как-нибудь оправдаться перед дортуарной дамой, но меня никто не тревожил. Когда прозвонил колокол и наши начали вставать, я объявила им, что у меня кружится голова, и я не могу приподнять ее от подушки. Наконец мне удалось привстать, но приступ жестокой лихорадки так сковал мои члены, голова так кружилась, что я не могла шевельнуться. Мне помогали вставать подруги; то одна, то другая из них, указывала на то, что шея и грудь у меня распухли и покрылись кровоподтеками; они потолковали между собой по этому поводу и единогласно пришли к мысли, что при таком положении для меня немыслимо идти в лазарет: перед доктором придется обнажить грудь, и этим я не только опозорю себя, но и весь выпускной класс. Это обстоятельство, рассуждали они, должно заставить каждую порядочную девушку вынести всевозможные мучения скорее, чем идти в лазарет....
Когда на другой день я опять после бессонной ночи встала с постели с еще более значительною опухолью на шее и груди и двигалась еще с большим трудом, они решили, что это произошло оттого, что я накануне ничего не ела, и что они должны заставлять меня есть...Но когда мы пришли в класс после обеда, меня стало так тошнить, что подруги насилу вытащили меня в коридор к крану, где можно было скрыть последствия тошноты, и принялись обливать холодной водой мою несчастную голову, горевшую как в огне... Мне становилось все хуже. На третий день утром я заявила им, что не могу встать. Хотя то одна, то другая из них, осматривая меня, вскрикивала: "У нее еще более распухла грудь и посинела шея!" - тем не менее было решено, что мне нужно встать и отправиться в класс... Когда наши возвратились в класс, моя сторожиха стащила меня туда же и усадила на скамейку, а другие подошли к дежурной даме просить ее о дозволении для меня сидеть на уроках в пелеринке. Но та отвечала, что так как с тою же просьбою они уже обращались к ней третьего дня, то она убеждена, что это какой-нибудь фокус, а потому и приказала мне подойти к ней. Я встала, но, сделав несколько шагов, упала без чувств.
Когда я пришла в сознание, я лежала в отдельной комнате лазарета, предназначенной для труднобольных...
...Прошло уже около двух месяцев, как меня принесли в лазарет, а я была так слаба, что не могла сидеть и в постели. Тупое равнодушие овладело мною в такой степени, что мне не приходила даже в голову мысль о том позоре, которому я, по институтским понятиям, подвергала себя при ежедневных перевязках, когда доктора обнажали мою грудь; не терзалась я и беспокойством о том, как должны были краснеть за меня подруги... Но вот наконец, когда однажды я почувствовала себя несколько бодрее, доктор, делавший операцию, сел у моей кровати и начал расспрашивать меня о том, почему я не тотчас после падения с лестницы явилась в лазарет. Когда он несколько раз повторил свой вопрос, я отвечала:
- Просто так.
- Немыслимо, чтобы вы без серьезной причины решились выносить такие страдания!
- Я вам отвечу за нее, профессор… Я ведь знаю все их секреты! Хотя никто не сообщал мне, но я не сомневаюсь в том, что ее подруги и она сама считают позором обнажить грудь перед доктором, - вот милые подруженьки, вероятно, и уговаривали ее не ходить в лазарет.
- Однако этот институт - презловредное учреждение. - И, обращаясь ко мне, профессор добавил: - Понимаете ли вы, что из-за вашей пошлой конфузливости вы были на краю могилы?
Это меня жестоко возмутило. Когда доктор, проводив профессора, подошел ко мне, я со злостью сказала ему:
- Передайте вашему профессоришке, что, несмотря на его гениальность, он все-таки тупица, если не понимает того, что каждая порядочная девушка на моем месте поступила бы точно так же, как и я… "
Если в конце поста и нужно объявлять о каких-либо сделанных выводах, то можно сказать одно: все время существования институты и институтки были плотью от плоти эпохи своего создания, времени, которое, несмотря на географическую принадлежность, так и тянет назвать "типично-викторианским".
Целомудренность до дремучести, замалчивание до абсурда, крайняя невинность и дичайшая наивность аккурат до самого подножья брачного ложа. А там - сюрприз!
Плохо это или хорошо, но однозначно - это положение дел было приметой своего времени.
Писать пост на эту тему, в общем-то, самоубийственно: что можно рассказать о времени, когда приличным девушкам полагалось быть целомудренными до дремучести и выходить замуж во всех смыслах невинными? Или о специфических особенностях места, немногочисленные воспоминания о котором похожи друг на друга как две капли воды и столь же прозрачны?
Ни-че-го. Но я все равно попробую.
Десятки юных, а потому - прекрасных дев, собранных в стенах дортуаров под бдительным надзором строгих классных дам, навевали на извращенные умы всякие гнусные ассоциации. Если вы думаете, что только на современные извращенные умы, то глубоко заблуждаетесь.
Еще А.Энгельгардт возмущенно писала: "Для меня несомненно, что общество зачастую судило вкривь и вкось о том, чего хорошенько не знало. Есть у Помяловского один двусмысленный пассаж, в котором он так заставляет институток выражаться про свою классную даму: "что она такая душечка, кошечка, зелененькая, что губы у ней такие мягкие и что их приятно целовать"; что-то в этом роде, подлинных слов не помню, но смысл тот".
В конце концов, сапфическую любовь придумали отнюдь не в XX веке. Ряд исследователей считает, что такое специфическое явление как обожание на проверку являло собой реализацию скрытого гомосексуального влечения. Разумеется, речь шла об обожании лиц того же пола, обычно - воспитанниц старшего возраста, хотя в пассаже Энгельгардт говорится о классной даме.
Кстати, можно ли было ее поцеловать?
Да... но только в те части тела, которые считались приличными:
"- Ах, тетечка, - вдруг закричала я в восторге от того, что поступила к такой, как мне показалось, веселой и доброй даме. - Какая вы добрая! Какая вы красавица! - И я бросилась к ней на шею и расцеловала ее в губы. Воспитанницы, поступившие в институт за три месяца до меня и уже успевшие освоиться с институтскими нравами, с ужасом наблюдали эту сцену. Поцеловать классной даме руку или плечо не только дозволялось, но считалось похвальною почтительностью, поцеловать же ее в губы было верхом неприличия и фамильярности; впрочем, это случалось только с новенькими, да и то в редких случаях".
Классная дама и воспитанница, иллюстрация Табурина к Л.Чарской
Подобная сцена описывается практически в каждых мемуарах и именно с такими интонациями - как исключение, характерное для незнакомых с правилами жизни в закрытом учебном учреждении девочек.
Что касается менее связанных "этикетом" отношений институток между собой, действительно ли дело было в гомосексуальном интересе?
Уверена, что в большинстве случаев нет. Скорее о разновидности восхищения, смешанном со специфическим (но принятым и легализованным в институтской среде) видом выражения своих чувств и эмоций.
Дружить можно было только с равными, но не со старшими. Кстати, в большинстве случаев старшие обладали какими-нибудь выдающимися качествами, например, ангельски пели, виртуозно играли на пианино, в совершенстве владели французским, были отчаянно добры... ну или хотя бы - чертовски привлекательны. Как писала одна из выпускниц, "во время прогулок по коридорам обожаемые гордо выступали среди обожательниц, которые выражали избыток своих чувств поцелуями в плечо... Предметами обожания выбирались хорошенькие или выдающиеся чем-нибудь, например, лучшие певицы и пианистки".
Строго говоря, это не означало, что "противоестественных" (впрочем, посмотрела бы я на тех, кто счел бы для институток естественными отношения с мальчиками) связей вообще не было или быть не могло.
"По ночам в институте бывало страшно. Я помню целую полосу - длинный ряд ночей, когда я переживала мучительное чувство страха, а приближение ночи ощущала как наступление какого-то кошмара...
Бледный свет крошечной лампочки под высоким потолком слабо освещает огромную комнату, поделенную пополам аркой. Серыми пространствами выделяются высокие окна, закрытые голубоватыми занавесками. Ровными рядами расставлены кровати. В них спят чужие, незнакомые девочки. Тишина.
Страшна, тосклива такая тишина среди большого количества спящих, когда у тебя нет сна... Однажды, в одну из таких бессонных ночей, девочка в стоявшей у стены кровати вдруг спросила: "Ты не спишь?" - "Не сплю, - ответила я, - страшно". - "Ну, хочешь, иди ко мне", - тихо сказала она. Я оставила свою постель и скользнула к ней под одеяло. Близость теплого живого существа сразу уменьшила страх.
Обняв меня одной рукой, она шепотом объяснила, что страшные звуки - это девочки, у которых глисты, скрежещут зубами. В прошлом году было еще страшнее. Была девочка-лунатик. Она бродила по ночам, влезала на подоконник, уходила в коридор и однажды поднялась высоко по лестнице. Ее взяли домой.
Она заговорила о чем-то другом. Голос звучал сонно. Она заснула.
Я лежала тихо. Страха не было. В душе откладывалось чувство тепла и благодарности. Немного погодя заснула и я.
Под утро, когда стало светать и бледный свет стал явственней проникать сквозь голубые занавески, девочка разбудила меня: "Теперь иди. Несколько лет назад двух девочек застали в одной постели и с позором исключили из института"".
Вот так. Руководство сочло возможным (и необходимым) засчитать такое поведение как "позорное", виновниц выгнать и ославить. Значит...
А что значит? Однозначно - только то, что у начальницы возникали "похабные" мысли.
На пустом ли месте?
Свечку никто не держал.
Дортуар Екатерининского института (СПб), 1908 г.
Но говоря о возможности возникновения каких-либо личных тесных связей, нельзя забывать об одной особенности институтской жизни: по большому счету, девочка нигде и никогда не оставалась одна, чему крайне способствовало стремление начальства заставить воспитанниц жить по единому графику в условиях замкнутого пространства. "И воспитанницы, и классные дамы, и пепиньерки жили словно под стеклянным колпаком, через который ежеминутно их могли видеть десятки глаз. Следовательно, в стенах институтских буквально невозможна была никакая интрига, разве под условием заговора, в который пришлось бы замешать множество лиц, что, во всяком случае, не легко устраивается," - вспоминала одна из выпускниц.
Это не означало, разумеется, что таких заговоров никогда не устраивалось. Были, но крайне редко, а потому - сразу же становились легендарными. И все дошедшие до нас легенды говорят об увлечении противоположным полом ;-)
К примеру: "Про наш институт было, например, известно, что лет за двадцать пять до моего поступления сын директрисы увез одну институтку и обвенчался с ней. Эта история в свое время наделала много шуму и передавалась институтками из рода в род".
Однако кого из мужчин пускали в институт? Ближайших родственников, учителей и "обслуживающий персонал".
Обожание преподавателей начальство предвидело и старалось пресечь. Кое-где вообще старались заранее не приглашать привлекательных мужчин на работу - во избежании соблазнов. Как писала Водовозова, "по внешности, кроме француза, они представляли, точно на подбор, отовсюду набранных, отживших стариков, навсегда сданных в архив в эту, так сказать, учительскую богадельню Смольного. Случалось, - впрочем, крайне редко, - что вследствие болезни или смерти тот или другой из престарелых педагогов выбывал из строя, и его место замещал еще не совсем старый человек, но после нескольких уроков такие учителя обыкновенно исчезали с нашего горизонта по неизвестной для нас причине".
Педагогический коллектив Смольного
Если же девушка все равно заинтересовалась каким-нибудь педагогом и пыталась выразить свое к нему отношение, принимались репрессивные меры. Как вспоминала некая М.Дол-ева, "за это развлечение дорого платила бедная институтка. Предположение: надо обожать так, чтобы вас и не подозревали дамы - почти никогда не удается. Обожание строго преследовалось. Дамы ловили несчастных обожательниц на каждом шагу и строго наказывали... Говорить с учителем вне класса считалось чем-то очень предрассудительным. Классная дама, увидев воспитанниц, разговариващих с учителем вне класса, обыкновенно спрашивала их потом, а иногда и тут же при учителе, о чем они с ним говорили? Если она найдет, что причина остановить учителя не достаточно основательна, то воспитанница подвергалась наказанию. В противном случае дается материнский выговор зачем она остановила учителя в коридоре, а не спросила об этом в классе, а иногда, смотря по обстоятельствам, за таким выговором тоже следует наказание".
Она же приводит в качестве подтверждения своих слов о том, что многие влюблялись в своих учителей, выдержки из дневника ученицы старшего класса, правда, к сожалению, только цитатами:
"9-е марта. Как я ждала этого дня и вот он веселый, светлый. Как приятно проснулась я, но...я утром его еще не видела...
10-е марта. Я совсем не ждала его так хорошо видеть. После завтрака, когда мы с NN обдумывали, как подождать его...
11-е марта. В час, после завтрака я употребила маленькую хитрость, чтобы остаться в зале, чтобы увидеть... и видела...
12-е марта. О, счастливейший день в жизни! Я только и ждала этого дня, потому что мы с NN хотели подойти к N и спросить его..."
Редко (а как иначе, если преподаватель обычно соответствовал требованиям начальства: не молод, не слишком привлекателен, добропорядочен и по возможности женат, etc, etc?), но бывало, что выпускница все же становилась женой своего учителя - примером может служить Елизавета Цевловская, вышедшая за Василия Водовозова.
Учителя Александровского института (Орел), 1912-1913 гг.
С учителями все ясно. С обслуживающим персоналом, полагаю, тоже. Тем более, что отбирали его еще строже, чем учителей, благо с профессионализмом тут было проще.
Что касается родственников мужского пола, то их присутствие в жизни институток было строго регламентировано. Думаю, что пересказывать историю Водовозовой, чуть было не выгнанной с позором из Смольного за то, что классная дама решила: старший брат, с которым воспитанница поцеловалась, был вовсе не братом, смысла нет.
С появлением в жизни бывших затворниц каникул, проводимых дома, появились и знакомства с молодыми людьми, обычно продолжаемые в мечтах, но иногда и в письмах.
"Это, вероятно, произошло в IV классе. Из института загадочно исчезла Вера Кулакова. Ее задержали на одной из станций под Харьковом в обществе молодого офицера и отправили домой. Больше в институте она не появлялась. Летом во время каникул при переходе в III класс Варя Яржембская познакомилась где-то с каким-то юнкером или молодым офицером. Он влюбился в нее и стал писать ей в институт" ... Примерно в те же дни, когда разыгрывался "роман в письмах" Вари, Женя Лобова как-то подошла ко мне и тихо сказала: "Пойдем, я что-то покажу". Мы подошли к ее парте, Женя подняла ее крышку, вынула небольшой конверт, а из него фотографическую карточку. На меня открыто и прямо глянуло привлекательное умное лицо молодого офицера (опять офицер!!!). "Он сказал моей маме, - произнесла Женя шепотом, - я надеюсь, когда Женя окончит институт, она будет моею..." Женя тихо счастливо засмеялась и, совсем по-институтски воскликнув: "Дуся!", поцеловала карточку".
Прием родных в институте
Но была еще одна категория людей, обожание которых начальством даже приветствовалось, поскольку соответствовало одной из целей воспитания: с юных лет внушать любовь к царской семье. Другое дело, что подразумевалась все-таки не столько влюбленность, сколько благоговение. Вот только, как мы знаем, вспоминая любовную историю одного царя-освободителя и экс-институтки, великие князья бесполыми не были. Особенно молодые великие князья. Впрочем, высочайшее внимание оказывалось далеко не всем институтам и уж тем более далеко не всем институткам, но зато как оно кружило голову...
"Бал открывался вальсом, в течение которого великий князь Николай Николаевич (тогда он был еще совсем молод и это только потом, в отличие уже от его ныне здравствующего сына, великого князя Николая Николаевича, стали называть "Старшим"…) почти не отходил от красавицы Л., не получившей при ее слишком скромных успехах в науках никакой награды и потому в "танцевальный церемониал" не вошедшей вовсе (впрочем, в других танцах она кавалерами не была обойдена отнюдь)....
После следовавшей за нею польки-мазурки, оркестр проиграл ритурнель второй кадрили, которую великий князь Николай Николаевич должен был танцевать с воспитанницей, удостоенной почетного второго шифра, но замечательно некрасивой особой. Она, предупрежденная о том, что танцует с великим князем Николаем Николаевичем, сидит и ждет своего августейшего кавалера. Никто другой ее, конечно, не приглашает, а между тем все другие воспитанницы уже приглашены, уже стоят в парах… Бедная "почетная шифристка" сидит и чуть не плачет. Кадрили этой, однако, не начинают, ждут Его высочества…
Государь видит замешательство и окидывает залу пристальным взглядом. Наконец вдали, в одном из задних каре, видит он великого князя Николая Николаевича с красавицей Л., которой тот что-то нашептывает и которая ему улыбается…
Государь сдвигает брови и подзывает наследника (будущего императора Александра II). Выслушав отца, Александр Николаевич моментально отстегивает саблю и, подойдя к обойденной "шифристке", приглашает ее на кадриль. Та встает растерянная, потрясенная вдруг столь неожиданным своим торжеством: танцевать с цесаревичем!..
По окончании кадрили наследник доводит свою торжествующую даму до ее прежнего места, а подозванный к государю великий князь Николай Николаевич, наоборот, с убитым видом надевает оружие, что означает: танцевать он больше не смеет, и садится сзади императрицы-матери. Та качает головой и в ответ на его объяснения ей разводит руками. Явно, что танцевать сегодня государь ему больше не разрешает… И лишь когда прошла добрая треть всего бала, императрица, видимо, упросила своего супруга разрешить их сыну продолжить танцевать. Один миг - и великий князь вновь подле красавицы Л., опять он нашептывает ей объяснения…"
Сергей Зарянко, портрет великого князя Николая Николаевича
В мечтах институток, зачастую коллективных, мелькали балы, ухажеры и наивные до неприличия мысли о любви с первого взгляда, заканчивающейся удачным замужеством, но, пожалуй, дальше алтаря мысли девочек не заходили. Все было чисто и прилично.
Да и как иначе? В "Наставлениях для образования воспитанниц женских учебных учреждений" принца Петра Ольденбургского, утверджденных императрицей Александрой в 1832 году, в разделе, описывающем средства достижения поставленных целей образования, первым пунктом шло: "Избегать всего, что могло бы оскорблять скромность пола и возраста и что было бы противно приличию и нравственности". Воспитание в институтах полностью соответствовало этому положению. Доходило до такого абсурда, к примеру, как до заклеивания заповеди "не прелюбодействуй", чтобы не потревожить невинность воспитанниц. Даже биологию изучали самым деликатным образом: как вспоминала смолянка 1876 года выпуска А.Ешевская, в выпускном классе проходили "анатомию человека до мочевого пузыря и прямой кишки. Более подробно изучать строение человеческого тела по институтским правилам было неприличным".
После того, как девочек стали отпускать на каникулы, ситуация несколько изменилась: в короткие летние месяцы у них была возможность выйти за пределы ограниченного круга общения или увидеть беременных женщин (часто - беременную мать, поскольку рожали тогда часто), в общем - получить новые сведения по деликатному вопросу.
Татьяна Морозова, учившаяся в Харьковском институте в лихие военные-революционные годы, вспоминала:
"Вечер. В белой нижней юбке и ночной кофточке я стою у своей кровати с мыльницей и полотенцем в руках, собираясь идти умываться. Вблизи меня в проходе столпилась небольшая группка моих одноклассниц.
Между ними идет какой-то таинственный тихий разговор: "После свадьбы? Муж и жена? Что делают? Как это? Рождаются дети?"
Ближе всех, спиной ко мне, стояла Аня Кондратьева. "Ты знаешь?" - вдруг повернувшись ко мне, спросила она. "Нет", - ответила я. Аня помолчала, как бы испытывая какое-то затруднение. Потом сложила пальцы левой руки в неплотный кулачок и, убрав все пальцы правой руки, кроме среднего, быстро сунула выставленный палец в кулачок левой. "Понимаешь?" Я поняла. В прошлом году, когда мы жили на даче в Ораниенбауме, незнакомая девочка Тася рассказала мне об этом какими-то простыми словами. Я не поверила, пересказала все маме, заключив: "Я не верю". И забыла. И вот теперь опять...
Я спросила Олю: "Аня говорит... Как ты думаешь, это правда?"
"Правда, Васенька, - ответила Оля. - Моя мама акушерка. У нее есть такая книга... Я прочла..." А через несколько минут Оля добавила: "Я думаю, что, когда люди делают это, у них горячка. Иначе как они могли бы это делать?!"
Это было первое полугодие моего пребывания в институте. И больше в течение всей моей институтской жизни разговора на эту тему ни с Олей, ни с кем другим не было".
Девочки что-то разглядывают, но вряд ли порнографический журнал или пособие "Как я появился на свет" ;-) Выбор разрешенного чтения в институтах строго контролировался начальством
Но это было уже позже, почти у порога сексуальной революции. А в целомудренные затворнические годы дореформенных институтов без возникновения анекдотичных ситуаций обойтись просто не могло:
"Я припоминаю рассказ одного почтенного полковника М., у которого жена была институтка; вот что она ему сообщила. Она кончила курс в одном из Петербургских институтов. На акте собралось много гостей, родные, начальство, учителя. Ученицы сняли свои зеленые платья и все надели белые, модные и сияли молодою прелестью и туалетом.... Среди учениц была одна несчастливица, не получившая диплома, она была в стороне, никто не обращал на нее внимания. Она завидовала и была полна злобы. Когда дипломницы вошли в дортуар, их там встретила неудачница такими словами: "Ну, чего вы радуетесь, дуры? Учителя вам руки пожали, а вы в восторге? Да вы знаете ли, что теперь получится? У вас теперь у каждой родится по ребенку!" Это был удар грома, все онемели. А злобная девушка, заметив, какое впечатление произвели ее слова, продолжала рисовать всякие ужасы. Девицы заревели, рев перешел в рыдание, и все толпой двинулись к начальнице, к их бывшей madame, которая всегда разрешала всякие сомнения. Увидав своих детей в необычайном волнении и слезах, она испугалась и вскричала: "Что случилось? Несчастье произошло? С кем? Говорите скорее!"
"Да, madame! С нами большое, непоправимое несчастье!" - и слезы мешают говорить. "Да что же такое? Говорите скорее!" - волнуется Дараган.
"У ... нас... у ... каждой будет ... по ребенку", - чуть слышно прошептала одна девушка, остальные зарыдали.
Начальница зашаталась - шесть лет оберегала! Она, верно, ослышалась? "Что, что? Повторите!"
Они подтверждают. Начальница схватывается за голову. Она проводит рукою по лицу, как бы желая убедиться, что она не спит.
"Молчите, дети, молчите! В этом надо разобраться. Откуда вы знаете, и как это с вами случилось? Говорите!"
"Нам сказала Покровская".
"А она откуда знает?"
"Она говорит, что учителя пожали нам руки, значит, мы родим по ребенку!"
"Ах, так это вот откуда!" - говорит начальница со вздохом облегчения. Она сразу все поняла и начала успокаивать бедняжек."
Разительный контраст с тем, что творилось в мужских учебных заведениях, где (даже если не брать в расчет гомосексуальные контакты, о которых сохранилось достаточно свидетельств), считалось нормальным то, что мальчики "имеют свои потребности", которые следовало по возможности удовлетворять. Известный военный педагог Н.Якубович, приехав с инспекцией в один из кадетских корпусов, был свидетелем того, как семнадцатилетний кадет, вызванный на ковер к директору из-за резкого ухудшения своего поведения, признался: "Мне стыдно сказать, но я ужасно мучаюсь... Мне хочется, я не могу с собой справиться...Мне нужна женщина". В итоге смущенный директор дал ему денег на проститутку, пояснив возмущенному Якубовичу: "Что же, по вашему мнению, лучше было бы, если бы он другим способом удовлетворил свое возбуждение?"
Известен и приказ начальника Александровского юнкерского училища от 1897 года:
"Дабы обезопасить юнкеров от заразы сифилисом при половых отправлениях, устанавливается следующее:
Для посещения юнкерами мною выбран дом терпимости Морозовой.
Для посещений устанавливаются понедельник, вторник и четверг...
В дни, указанные для посещения... врач училища предварительно осматривает женщин этого дома, где затем оставляет фельдшера, который обязан наблюдать:
а) чтобы после осмотра врача до 7 часов вечера никто посторонний не употреблял этих женщин;
б) чтобы юнкера не употребляли неосмотренных женщин или признанных нездоровыми;
в) предлагать юнкерам после сношения омовение жидкостью, составленной врачом".
Заняться сексом можно было "только раз и не дольше 1/2 часа времени", причем молодые люди должны были "во время совокупления соблюдать порядок и тишину".
"Желтый билет", выдаваемый проституткам. Девушку на нем, ИМХО, легко представить в пелеринке, благо на снимке виден светлый воротник
Что можно Юпитеру, то не позволено быку. Бывшая институтка Анастасия Вербицкая вспоминала: "До чего заброшенными росли мы; до чего мало обращали внимание на физическое воспитание девушки, видно хотя бы из того, что эти самые важные, самые критические моменты девичьей жизни мы встречали совершенно неподготовленными. На все вопросы половой сферы умышленно накидывалось покрывало. Все было неприлично. Позорно. Все вызывало отвращение, брезгливость, стыд".
Целомудренно-стыдливое отношение, воспитываемое у девочек "из приличных семей", доходило у воспитанниц до глупости. Елизавета Цевловская вспоминала о том, как из-за институтских представлений о приличиях довела себя до лазарета и операции:
"...Я оступилась и полетела вниз с лестницы: на одном из ее поворотов я задержалась было, но сзади бегом спускавшиеся воспитанницы нечаянно толкнули меня, и я уже без всяких задержек полетела вниз, пока не упала на пол, недалеко от дверей столовой. Когда подруги подняли меня, я была в сознании, только сноп кровавых точек мелькал перед моими глазами. Я постояла с минуту и, не чувствуя никакой боли, вошла с другими в столовую. Скоро я совершенно успокоилась, а когда мы пришли в дортуар и улеглись спать, я тотчас уснула. Ночью я проснулась от боли в груди и от лихорадки, укрылась салопом, в надежде как-нибудь оправдаться перед дортуарной дамой, но меня никто не тревожил. Когда прозвонил колокол и наши начали вставать, я объявила им, что у меня кружится голова, и я не могу приподнять ее от подушки. Наконец мне удалось привстать, но приступ жестокой лихорадки так сковал мои члены, голова так кружилась, что я не могла шевельнуться. Мне помогали вставать подруги; то одна, то другая из них, указывала на то, что шея и грудь у меня распухли и покрылись кровоподтеками; они потолковали между собой по этому поводу и единогласно пришли к мысли, что при таком положении для меня немыслимо идти в лазарет: перед доктором придется обнажить грудь, и этим я не только опозорю себя, но и весь выпускной класс. Это обстоятельство, рассуждали они, должно заставить каждую порядочную девушку вынести всевозможные мучения скорее, чем идти в лазарет....
Когда на другой день я опять после бессонной ночи встала с постели с еще более значительною опухолью на шее и груди и двигалась еще с большим трудом, они решили, что это произошло оттого, что я накануне ничего не ела, и что они должны заставлять меня есть...Но когда мы пришли в класс после обеда, меня стало так тошнить, что подруги насилу вытащили меня в коридор к крану, где можно было скрыть последствия тошноты, и принялись обливать холодной водой мою несчастную голову, горевшую как в огне... Мне становилось все хуже. На третий день утром я заявила им, что не могу встать. Хотя то одна, то другая из них, осматривая меня, вскрикивала: "У нее еще более распухла грудь и посинела шея!" - тем не менее было решено, что мне нужно встать и отправиться в класс... Когда наши возвратились в класс, моя сторожиха стащила меня туда же и усадила на скамейку, а другие подошли к дежурной даме просить ее о дозволении для меня сидеть на уроках в пелеринке. Но та отвечала, что так как с тою же просьбою они уже обращались к ней третьего дня, то она убеждена, что это какой-нибудь фокус, а потому и приказала мне подойти к ней. Я встала, но, сделав несколько шагов, упала без чувств.
Когда я пришла в сознание, я лежала в отдельной комнате лазарета, предназначенной для труднобольных...
...Прошло уже около двух месяцев, как меня принесли в лазарет, а я была так слаба, что не могла сидеть и в постели. Тупое равнодушие овладело мною в такой степени, что мне не приходила даже в голову мысль о том позоре, которому я, по институтским понятиям, подвергала себя при ежедневных перевязках, когда доктора обнажали мою грудь; не терзалась я и беспокойством о том, как должны были краснеть за меня подруги... Но вот наконец, когда однажды я почувствовала себя несколько бодрее, доктор, делавший операцию, сел у моей кровати и начал расспрашивать меня о том, почему я не тотчас после падения с лестницы явилась в лазарет. Когда он несколько раз повторил свой вопрос, я отвечала:
- Просто так.
- Немыслимо, чтобы вы без серьезной причины решились выносить такие страдания!
- Я вам отвечу за нее, профессор… Я ведь знаю все их секреты! Хотя никто не сообщал мне, но я не сомневаюсь в том, что ее подруги и она сама считают позором обнажить грудь перед доктором, - вот милые подруженьки, вероятно, и уговаривали ее не ходить в лазарет.
- Однако этот институт - презловредное учреждение. - И, обращаясь ко мне, профессор добавил: - Понимаете ли вы, что из-за вашей пошлой конфузливости вы были на краю могилы?
Это меня жестоко возмутило. Когда доктор, проводив профессора, подошел ко мне, я со злостью сказала ему:
- Передайте вашему профессоришке, что, несмотря на его гениальность, он все-таки тупица, если не понимает того, что каждая порядочная девушка на моем месте поступила бы точно так же, как и я… "
Если в конце поста и нужно объявлять о каких-либо сделанных выводах, то можно сказать одно: все время существования институты и институтки были плотью от плоти эпохи своего создания, времени, которое, несмотря на географическую принадлежность, так и тянет назвать "типично-викторианским".
Целомудренность до дремучести, замалчивание до абсурда, крайняя невинность и дичайшая наивность аккурат до самого подножья брачного ложа. А там - сюрприз!
Плохо это или хорошо, но однозначно - это положение дел было приметой своего времени.