Марина Цветаева в воспоминаниях Ирины Карсавиной. Часть 2
Часть 1
ИЗ ПИСЕМ И.Л. КАРСАВИНОЙ К Е.Л. МИРСКОЙ
ПИСЬМО IV.
Vilnius, 21. VI. 1982.
<…> Посылаю Вам продолжение о Марине Цветаевой; не удержалась и стала вспоминать Pontaillac (Понтайяк), что, конечно, только длиннит и не совсем кстати, но так приятно вспомнить, и ещё приятнее, что кто-то разделит Ваши воспоминания. Впрочем, если Вам будет скучно, Вы пропустите.
Теперь ведь этого всего нет. Это из того мира, который исчез после войны. <…>
Мои встречи с Мариной Ивановной Цветаевой и членами её семьи.
Лето 1929 г. было во Франции необычайно жарким. Даже в Кламаре, а Кламар ведь нечто вроде дачи. Когда вы выходили из дому, вам казалось, что вы влезаете в горячую духовку. Но и в доме, несмотря на окна, занавешенные мокрыми простынями, с которых вода буквально текла, делать что-либо было невозможно. В самом Париже каблуки увязали в асфальте. Вроде стояли каучуковые трубы, из которых били рассеянными веерами радужные фонтанчики. Прохожие нарочно проходили сквозь влажную завесу, но через двадцать шагов были опять совсем сухие и бросались в кафе поглощать мороженое и разные напитки со льдом. Доходило до 50 в тени.
Мы, т. е. наша семья, решили в этот год ехать отдыхать к морю. Это было против нашего обыкновения, обычно мы проводили лето в своём павильоне в Кламаре. Вокруг павильона был садик с вишнёвым деревом, кустами сирени и решёткой, обросшей настурциями. Лес был в пяти минутах ходьбы.
И вот 15-го июля мы всей семьёй выехали в Понтайяк (Pontaillac). Понтайяк - предместье Роаяна (Royan), а Роаян - морской курорт, небольшой городишко (12300 жителей), в начале «estuaire» (как по-русски estuaire?) Жиронды (lа Gironde). А Понтайяк даже предместьем-то трудно назвать: одна улица, по которой можно пройти на базар в Роаян. Но на этой единственной улице два отеля, мясник, булочная, молочная и колбасная (т.е. charcuterie, колбасная лавка, свинина продаётся в колбасной, а не у мясника). Улица эта в один ряд домов, перед домами площадь с каштанами и фиговыми деревьями, с площади идут три ступеньки вниз на пляж, который отгорожен балюстрадой. За балюстрадой на площади мороженщик продаёт целый день мороженое, peche-pistache (персиково-фисташковое). Пляж совсем маленький, полукруглый, наклонённый к морю, как в Бретани, по бокам скалы. Пляж Понтайяка, кроме того, что он естественно в «estuaire» Жиронды, лежит ещё в бухточке и оттого очень спокойный и рекомендован детям.
И вот ещё одна достопримечательность Понтайяка: по единственной его улице три раза в день проходит маленький, вроде как игрушечный, поезд. Паровоз чуть больше винной бочки с огромной, расширяющейся кверху трубой. Вагончики без стен. Крыша держится на четырёх столбиках по углам. К столбикам привязаны парусиновые занавески. Никто их никогда не отвязывает, т<ак> ч<то>, когда поездок сворачивает с улицы и идёт вдоль берега, через вагоны видно море, а с другой стороны - (поля не скажешь) трава не трава, а сухие какие-то листочки и купы зарослей «ronces», т.е. ежевики. Через эти пространства бежит асфальтовая дорога туда же, куда и поездок, на Сôte Sauvage: рыбачий посёлок с большим, но уже открытым в океан пляжем, в моё время совершенно пустым. В посёлке ни лавок, ни отелей, и рыбачки возят рыбу на базар в Роаян этим ужасно милым поездком.
На пространствах с ежевикой разбросаны так называемые «виллы», вокруг которых сады и есть деревья. Но «виллы» скорее «des masures» (лачуги), хоть бывают и двухэтажными.
Наша «вилла» находилась за другой, где поселился проф. Лосский, приехавший из Праги, чтобы познакомиться с молодой женой своего старшего сына. Приехал Николай Онуфриевич Лосский со всей семьёй, женой и тёщей Стоюниной, директрисой и владелицей когда-то очень модной в Петербурге гимназии, и 8-милетним сыном Андреем. У него было ещё два сына: старший Владимир, кот<орый> только что женился, и второй Борис, влюблённый в мою сестру Марианну. Он и уговорил нас ехать в Понтайяк.
Наша «вилла» была, конечно, тоже «masure», но во дворе росло громадное толстое фиговое дерево, а на нём жила зелёная лягушка не больше трёх сантиметров росту. На лапках у неё были присоски, а питалась она фиговыми листьями. Совсем ручная, [она] шла на ладонь и угощалась клубникой, ежевикой и фигами. Посередине двора был примитивный колодец, около которого по утрам, под предлогом извлечения из колодца ведра с водой, Борис Лосский принимал позы a la Michel Angelo, надо думать, для прельщения Марианны.
Когда мы решили ехать в Понтайяк, за нами потянулись все наши русские знакомые в Кламаре и в Мёдоне. Среди них были и Эфроны.
"Евразийское лето" 1928 г. в Понтайяке. Фото из книги И. Кудровой "Путь комет".
На переднем плане: Марина Цветаева с Муром и Алей, а также К.П. Макаева с маленьким сыном и ее мать К.И. Завадская.
Стоят: Лев Савинков, Вера Сувчинская (выглядывает из-за его плеча), Борис Лосский, Ирина и Марианна Карсавины, Н.Н. Алексеев, Вера Андреева (дочь писателя Леонида Андреева), неизвестная.
Я мало бывала на пляже. Мне никогда не нравилось жариться на солнце. Искупавшись и посидев под казино в тени (казино был на столбах ввиду приливов), я обычно уходила собирать ежевику. Иногда оставалась в куче наших знакомых поболтать. Русские собирались обычно около десяти утра и агломерировались в кучу на солнце. Вот здесь я и увидела в первый раз детей Марины Ивановны Цветаевой: Алю (Ариадну) 14-ти лет и Мура, не помню, было ему уже четыре года или ещё только три с половиной. Аля была некрасивой и слишком толстой для своих лет; очень похожа на фотографию своей матери в том же возрасте, только выражение лица было у Али приветливее, чем у Марины. Фотографию эту я видела в «Воспоминаниях» Анастасии Цветаевой, изданных в 1974 г. Современные психологи, психиатры и педиатры говорят, что преувеличенная полнота - признак «frustration» (фрустрация) и у детей, и у взрослых. Не знаю, как перевести слово frustration, в данном случае это отсутствие, лишение ребёнка или подростка любви и заботы, необходимой для его развития. У нас теперь журналисты придумали термин «дефицит доброты», но он не совсем подходит. Во всяком случае, Аля нигде не училась, а ведь ecole primaire (начальная школа) во Франции даровая и учебники, и пособия даёт даром. Это с 1881 г. В моё время ecole primaire имела 6 классов и держала детей до 16-ти лет. В своих «Воспоминаниях» Анастасия Цветаева приводит этот факт, но старается объяснить его бедностью Эфронов. Будто Марина Ивановна ей сказала, т. е. Анастасии Ивановне, что, вот, де, Аля нигде не учится, т. к. ей, Марине, нужно по утрам ходить на базар и готовить обед. Но я сама слыхала, как Марина Ивановна говорила одной нашей знакомой, назовём её Верочка: «Аля не может ходить в школу, она должна смотреть за Муром, потому что я должна писать каждое утро, а Аля должна прогуливать Мура». Марина Ив<ановна> действительно с 8 до 12 каждый день писала стихи; когда же у неё не было вдохновения, она писала столбцы рифм, так сказать, «на запас», когда будет вдохновение, например: стол, пол, мол, шёл, etc или мытый, бритый, многоочитый, etc.
Марина Цветаева с детьми.
Фото подписано ею: "Мур, Аля и я в волне. Понтайяк, 20-го июля 1928 г."
К сожалению, даже здесь на пляже, среди знакомых и друзей, находились злые и глупые люди, которые, чтобы уколоть Марину Ивановну, спрашивали Алю при матери: «Аля, почему ты нигде не учишься?» (Я помню, как сейчас, Алино напряжённое личико и слабую улыбку, когда она отвечала: «А зато я читала «Тристана и Изольду».) Верочка, кот<орую> я уже упоминала и которая хорошо знала английский язык, предложила Але, в отсутствие её матери, научить её [говорить] по-английски; давать ей уроки каждый день после обеда, на своей «вилле», пока Мур спит. Это было при мне, и я видала, какой радостью вспыхнуло лицо Али и с каким восторгом она согласилась.
На второй же урок к Верочке на «виллу» ворвалась Марина Ивановна с криком: «Аля не смеет учиться, я запрещаю, она должна смотреть за Муром. Сейчас же иди домой, Аля, Мур проснулся. А я должна писать». Тем и кончились уроки английского языка. Верочка сама рассказывала мне об этом; она была очень расстроена за Алю и возмущена до глубины души. Но ничего поделать было нельзя. Всё могло только ухудшить Алино положение.
Что касается Мура, Марина Ивановна его обожала. Но как-то по-бабьи, как-то плотски. Закармливала его, как гуся к Рождеству; на пляж приносились две полулитровые бутылки: одна с молоком, другая - с жидкой манной кашей. Всё это Мур должен был съесть на пляже утром, sans prejudice pour le diner (без ущерба для ужина). Для этого его сажали на песок, Аля держала его за плечи сзади, а Марина Ив<ановна>, стоя на коленях, причём видны были её слишком широкие бёдра и нелепые ноги, пихала ему в рот по очереди кашу и молоко. Мур с отвращением глотал. Она не давала Муру отойти от себя даже на десять шагов, словно, если он удалялся от неё, отрывалась какая-то часть собственного тела.
Анастасия Ивановна пишет, что Мур был в детстве красив, как дети на картинах Bronzino. Я плохо помню детей, [изображенных], но никакой красоты в Муре я не замечала.
Во-первых, он был слишком толст и оттого двигался неловко, во-вторых, у него была слишком большая голова, и, наконец, черты его лица, очень тонкие ненужной полнотой, были неприятны.
Но по характеру, как ребёнок, он был очень милый, и улыбка у него была милая. Общительный, очень спокойный и очень рассудительный. Ему очень хотелось поиграть с детьми, и он шёл к ним, нёс свои игрушки. Но сейчас же раздавался окрик Марины Ив<ановны>: «Мур, не смей давать свои игрушки чужим детям, не смей уходить так далеко, иди сиди тут!» Он покорно возвращался. Купаться он не любил. Аля с матерью купали его насильно. Он приходил ещё мокрый, ложился на живот и говорил: «Вот, выкупали». Однажды я спросила его: «Так зачем же ты даёшь себя купать, Мур?» «Так ведь они большие, а я маленький», - ответил он спокойно. Он очень бывал рад, если кто-либо из взрослых обращал на него внимание и соглашался с ним поиграть или просто поговорить. Но и тут окрик: «Мур, иди сюда сейчас же». Неудивительно, что от такого воспитания к пяти годам Мур вырос совершенным эгоистом, маленьким монстром эгоизма и упоения самим собой.
Мур и Аля.
Подпись М. Цветаевой: "Мур спросонья (3 г. 7 мес. 3 нед.) Понтайяк, 20-го сентября 1928 г."
ПИСЬМО V.
Vilnius, 5. VII. 1982, понедельник.
Дорогая Ева Львовна, <…> Очень рада, что моё писание доставляет Вам удовольствие, но Вы слишком добры, считая это достойным печати, а кроме того, никто и не станет печатать, для этого надо особые связи и т. д., которых у меня нет и кот<орые> заводить я не собираюсь. Поздно уже. Да и видеть себя в печати мне не хочется.
А насчёт Марины Ив<ановны> и её поэзии я напишу Вам в заключение, как я её понимаю. Но она мне глубоко несимпатична как человек. Я лично с ней мало говорила - и только банальные вещи. Но я не могу понять, хотя в каком-то смысле могу найти объяснения её мелким и низким чувствам, зависти, дикой злобы на Алю. Ладно, она разонравилась Эфрону, но ведь Аля не виновата. Не думаю, чтоб Аля не сохранила к ней горьких чувств: но жить ведь надо было ей; осталась она одна, после потрясений, без образования. А у нас принято про людей известных и знаменитых говорить одно хорошее: иначе не напечатают. Да и неприятно, что мать у тебя хамка. Что касается Мура, история, что он «будущий воин», - вздор. Тут скорее подойдёт фрейдианское объяснение. Из всей семьи мне жаль только Алю и немного совершенно развращённого эгоизмом Мура. Но сама Марина это сделала. Да ещё повесилась, чтобы он лез под пули от угрызения совести. Вот стихи её, очень хорошо сделанные, но выражающие такие низкие чувства, что Сусанна расхохоталась, когда прочла:
* * *
Никуда не уехали - ты да я -
Обернулись прорехами - все моря!
Совладельцам пятёрки рваной -
Океаны не по карману!
Нищеты вековечная сухомятъ!
Снова лето, как корку, всухую мять!
Обернулось нам море - мелью:
Наше лето - другие съели!
С жиру лопающиеся: жир - их «лоск»,
Что не только что масло едят, а мозг
Наш - в поэмах, в сонатах, в сводах:
Людоеды в парижских модах!
Нами - лакомящиеся: франк - за вход.
О, урод, как водой туалетной - рот
Сполоснувший - бессмертной песней!
Будьте прокляты вы за весь мой
Стыд: вам руку жать, когда зуд в горсти, -
Пятью пальцами - да от всех пяти
Чувств - на память о чувствах добрых -
Через всё вам лицо - автограф!
Противно. Правда? Что она воображает, что её как королеву должны встречать и во Франции платить ей бешеные деньги за русские стихи, когда их могли печатать только в двух русских и весьма небогатых изданиях?
Кстати, Фавьер - морской курорт. А поехала она туда на средства одной дамы, кот<орая> её жалела. Это в комментариях к двухтомнику. Как только перепишу дальше, пошлю Вам. Пока спасибо Вам за приезд, за визит, за приглашение и за добрые ко мне чувства.
Ваша И. Карсавина.
(Окончание следует.)
ИЗ ПИСЕМ И.Л. КАРСАВИНОЙ К Е.Л. МИРСКОЙ
ПИСЬМО IV.
Vilnius, 21. VI. 1982.
<…> Посылаю Вам продолжение о Марине Цветаевой; не удержалась и стала вспоминать Pontaillac (Понтайяк), что, конечно, только длиннит и не совсем кстати, но так приятно вспомнить, и ещё приятнее, что кто-то разделит Ваши воспоминания. Впрочем, если Вам будет скучно, Вы пропустите.
Теперь ведь этого всего нет. Это из того мира, который исчез после войны. <…>
Мои встречи с Мариной Ивановной Цветаевой и членами её семьи.
Лето 1929 г. было во Франции необычайно жарким. Даже в Кламаре, а Кламар ведь нечто вроде дачи. Когда вы выходили из дому, вам казалось, что вы влезаете в горячую духовку. Но и в доме, несмотря на окна, занавешенные мокрыми простынями, с которых вода буквально текла, делать что-либо было невозможно. В самом Париже каблуки увязали в асфальте. Вроде стояли каучуковые трубы, из которых били рассеянными веерами радужные фонтанчики. Прохожие нарочно проходили сквозь влажную завесу, но через двадцать шагов были опять совсем сухие и бросались в кафе поглощать мороженое и разные напитки со льдом. Доходило до 50 в тени.
Мы, т. е. наша семья, решили в этот год ехать отдыхать к морю. Это было против нашего обыкновения, обычно мы проводили лето в своём павильоне в Кламаре. Вокруг павильона был садик с вишнёвым деревом, кустами сирени и решёткой, обросшей настурциями. Лес был в пяти минутах ходьбы.
И вот 15-го июля мы всей семьёй выехали в Понтайяк (Pontaillac). Понтайяк - предместье Роаяна (Royan), а Роаян - морской курорт, небольшой городишко (12300 жителей), в начале «estuaire» (как по-русски estuaire?) Жиронды (lа Gironde). А Понтайяк даже предместьем-то трудно назвать: одна улица, по которой можно пройти на базар в Роаян. Но на этой единственной улице два отеля, мясник, булочная, молочная и колбасная (т.е. charcuterie, колбасная лавка, свинина продаётся в колбасной, а не у мясника). Улица эта в один ряд домов, перед домами площадь с каштанами и фиговыми деревьями, с площади идут три ступеньки вниз на пляж, который отгорожен балюстрадой. За балюстрадой на площади мороженщик продаёт целый день мороженое, peche-pistache (персиково-фисташковое). Пляж совсем маленький, полукруглый, наклонённый к морю, как в Бретани, по бокам скалы. Пляж Понтайяка, кроме того, что он естественно в «estuaire» Жиронды, лежит ещё в бухточке и оттого очень спокойный и рекомендован детям.
И вот ещё одна достопримечательность Понтайяка: по единственной его улице три раза в день проходит маленький, вроде как игрушечный, поезд. Паровоз чуть больше винной бочки с огромной, расширяющейся кверху трубой. Вагончики без стен. Крыша держится на четырёх столбиках по углам. К столбикам привязаны парусиновые занавески. Никто их никогда не отвязывает, т<ак> ч<то>, когда поездок сворачивает с улицы и идёт вдоль берега, через вагоны видно море, а с другой стороны - (поля не скажешь) трава не трава, а сухие какие-то листочки и купы зарослей «ronces», т.е. ежевики. Через эти пространства бежит асфальтовая дорога туда же, куда и поездок, на Сôte Sauvage: рыбачий посёлок с большим, но уже открытым в океан пляжем, в моё время совершенно пустым. В посёлке ни лавок, ни отелей, и рыбачки возят рыбу на базар в Роаян этим ужасно милым поездком.
На пространствах с ежевикой разбросаны так называемые «виллы», вокруг которых сады и есть деревья. Но «виллы» скорее «des masures» (лачуги), хоть бывают и двухэтажными.
Наша «вилла» находилась за другой, где поселился проф. Лосский, приехавший из Праги, чтобы познакомиться с молодой женой своего старшего сына. Приехал Николай Онуфриевич Лосский со всей семьёй, женой и тёщей Стоюниной, директрисой и владелицей когда-то очень модной в Петербурге гимназии, и 8-милетним сыном Андреем. У него было ещё два сына: старший Владимир, кот<орый> только что женился, и второй Борис, влюблённый в мою сестру Марианну. Он и уговорил нас ехать в Понтайяк.
Наша «вилла» была, конечно, тоже «masure», но во дворе росло громадное толстое фиговое дерево, а на нём жила зелёная лягушка не больше трёх сантиметров росту. На лапках у неё были присоски, а питалась она фиговыми листьями. Совсем ручная, [она] шла на ладонь и угощалась клубникой, ежевикой и фигами. Посередине двора был примитивный колодец, около которого по утрам, под предлогом извлечения из колодца ведра с водой, Борис Лосский принимал позы a la Michel Angelo, надо думать, для прельщения Марианны.
Когда мы решили ехать в Понтайяк, за нами потянулись все наши русские знакомые в Кламаре и в Мёдоне. Среди них были и Эфроны.
"Евразийское лето" 1928 г. в Понтайяке. Фото из книги И. Кудровой "Путь комет".
На переднем плане: Марина Цветаева с Муром и Алей, а также К.П. Макаева с маленьким сыном и ее мать К.И. Завадская.
Стоят: Лев Савинков, Вера Сувчинская (выглядывает из-за его плеча), Борис Лосский, Ирина и Марианна Карсавины, Н.Н. Алексеев, Вера Андреева (дочь писателя Леонида Андреева), неизвестная.
Я мало бывала на пляже. Мне никогда не нравилось жариться на солнце. Искупавшись и посидев под казино в тени (казино был на столбах ввиду приливов), я обычно уходила собирать ежевику. Иногда оставалась в куче наших знакомых поболтать. Русские собирались обычно около десяти утра и агломерировались в кучу на солнце. Вот здесь я и увидела в первый раз детей Марины Ивановны Цветаевой: Алю (Ариадну) 14-ти лет и Мура, не помню, было ему уже четыре года или ещё только три с половиной. Аля была некрасивой и слишком толстой для своих лет; очень похожа на фотографию своей матери в том же возрасте, только выражение лица было у Али приветливее, чем у Марины. Фотографию эту я видела в «Воспоминаниях» Анастасии Цветаевой, изданных в 1974 г. Современные психологи, психиатры и педиатры говорят, что преувеличенная полнота - признак «frustration» (фрустрация) и у детей, и у взрослых. Не знаю, как перевести слово frustration, в данном случае это отсутствие, лишение ребёнка или подростка любви и заботы, необходимой для его развития. У нас теперь журналисты придумали термин «дефицит доброты», но он не совсем подходит. Во всяком случае, Аля нигде не училась, а ведь ecole primaire (начальная школа) во Франции даровая и учебники, и пособия даёт даром. Это с 1881 г. В моё время ecole primaire имела 6 классов и держала детей до 16-ти лет. В своих «Воспоминаниях» Анастасия Цветаева приводит этот факт, но старается объяснить его бедностью Эфронов. Будто Марина Ивановна ей сказала, т. е. Анастасии Ивановне, что, вот, де, Аля нигде не учится, т. к. ей, Марине, нужно по утрам ходить на базар и готовить обед. Но я сама слыхала, как Марина Ивановна говорила одной нашей знакомой, назовём её Верочка: «Аля не может ходить в школу, она должна смотреть за Муром, потому что я должна писать каждое утро, а Аля должна прогуливать Мура». Марина Ив<ановна> действительно с 8 до 12 каждый день писала стихи; когда же у неё не было вдохновения, она писала столбцы рифм, так сказать, «на запас», когда будет вдохновение, например: стол, пол, мол, шёл, etc или мытый, бритый, многоочитый, etc.
Марина Цветаева с детьми.
Фото подписано ею: "Мур, Аля и я в волне. Понтайяк, 20-го июля 1928 г."
К сожалению, даже здесь на пляже, среди знакомых и друзей, находились злые и глупые люди, которые, чтобы уколоть Марину Ивановну, спрашивали Алю при матери: «Аля, почему ты нигде не учишься?» (Я помню, как сейчас, Алино напряжённое личико и слабую улыбку, когда она отвечала: «А зато я читала «Тристана и Изольду».) Верочка, кот<орую> я уже упоминала и которая хорошо знала английский язык, предложила Але, в отсутствие её матери, научить её [говорить] по-английски; давать ей уроки каждый день после обеда, на своей «вилле», пока Мур спит. Это было при мне, и я видала, какой радостью вспыхнуло лицо Али и с каким восторгом она согласилась.
На второй же урок к Верочке на «виллу» ворвалась Марина Ивановна с криком: «Аля не смеет учиться, я запрещаю, она должна смотреть за Муром. Сейчас же иди домой, Аля, Мур проснулся. А я должна писать». Тем и кончились уроки английского языка. Верочка сама рассказывала мне об этом; она была очень расстроена за Алю и возмущена до глубины души. Но ничего поделать было нельзя. Всё могло только ухудшить Алино положение.
Что касается Мура, Марина Ивановна его обожала. Но как-то по-бабьи, как-то плотски. Закармливала его, как гуся к Рождеству; на пляж приносились две полулитровые бутылки: одна с молоком, другая - с жидкой манной кашей. Всё это Мур должен был съесть на пляже утром, sans prejudice pour le diner (без ущерба для ужина). Для этого его сажали на песок, Аля держала его за плечи сзади, а Марина Ив<ановна>, стоя на коленях, причём видны были её слишком широкие бёдра и нелепые ноги, пихала ему в рот по очереди кашу и молоко. Мур с отвращением глотал. Она не давала Муру отойти от себя даже на десять шагов, словно, если он удалялся от неё, отрывалась какая-то часть собственного тела.
Анастасия Ивановна пишет, что Мур был в детстве красив, как дети на картинах Bronzino. Я плохо помню детей, [изображенных], но никакой красоты в Муре я не замечала.
Во-первых, он был слишком толст и оттого двигался неловко, во-вторых, у него была слишком большая голова, и, наконец, черты его лица, очень тонкие ненужной полнотой, были неприятны.
Но по характеру, как ребёнок, он был очень милый, и улыбка у него была милая. Общительный, очень спокойный и очень рассудительный. Ему очень хотелось поиграть с детьми, и он шёл к ним, нёс свои игрушки. Но сейчас же раздавался окрик Марины Ив<ановны>: «Мур, не смей давать свои игрушки чужим детям, не смей уходить так далеко, иди сиди тут!» Он покорно возвращался. Купаться он не любил. Аля с матерью купали его насильно. Он приходил ещё мокрый, ложился на живот и говорил: «Вот, выкупали». Однажды я спросила его: «Так зачем же ты даёшь себя купать, Мур?» «Так ведь они большие, а я маленький», - ответил он спокойно. Он очень бывал рад, если кто-либо из взрослых обращал на него внимание и соглашался с ним поиграть или просто поговорить. Но и тут окрик: «Мур, иди сюда сейчас же». Неудивительно, что от такого воспитания к пяти годам Мур вырос совершенным эгоистом, маленьким монстром эгоизма и упоения самим собой.
Мур и Аля.
Подпись М. Цветаевой: "Мур спросонья (3 г. 7 мес. 3 нед.) Понтайяк, 20-го сентября 1928 г."
ПИСЬМО V.
Vilnius, 5. VII. 1982, понедельник.
Дорогая Ева Львовна, <…> Очень рада, что моё писание доставляет Вам удовольствие, но Вы слишком добры, считая это достойным печати, а кроме того, никто и не станет печатать, для этого надо особые связи и т. д., которых у меня нет и кот<орые> заводить я не собираюсь. Поздно уже. Да и видеть себя в печати мне не хочется.
А насчёт Марины Ив<ановны> и её поэзии я напишу Вам в заключение, как я её понимаю. Но она мне глубоко несимпатична как человек. Я лично с ней мало говорила - и только банальные вещи. Но я не могу понять, хотя в каком-то смысле могу найти объяснения её мелким и низким чувствам, зависти, дикой злобы на Алю. Ладно, она разонравилась Эфрону, но ведь Аля не виновата. Не думаю, чтоб Аля не сохранила к ней горьких чувств: но жить ведь надо было ей; осталась она одна, после потрясений, без образования. А у нас принято про людей известных и знаменитых говорить одно хорошее: иначе не напечатают. Да и неприятно, что мать у тебя хамка. Что касается Мура, история, что он «будущий воин», - вздор. Тут скорее подойдёт фрейдианское объяснение. Из всей семьи мне жаль только Алю и немного совершенно развращённого эгоизмом Мура. Но сама Марина это сделала. Да ещё повесилась, чтобы он лез под пули от угрызения совести. Вот стихи её, очень хорошо сделанные, но выражающие такие низкие чувства, что Сусанна расхохоталась, когда прочла:
* * *
Никуда не уехали - ты да я -
Обернулись прорехами - все моря!
Совладельцам пятёрки рваной -
Океаны не по карману!
Нищеты вековечная сухомятъ!
Снова лето, как корку, всухую мять!
Обернулось нам море - мелью:
Наше лето - другие съели!
С жиру лопающиеся: жир - их «лоск»,
Что не только что масло едят, а мозг
Наш - в поэмах, в сонатах, в сводах:
Людоеды в парижских модах!
Нами - лакомящиеся: франк - за вход.
О, урод, как водой туалетной - рот
Сполоснувший - бессмертной песней!
Будьте прокляты вы за весь мой
Стыд: вам руку жать, когда зуд в горсти, -
Пятью пальцами - да от всех пяти
Чувств - на память о чувствах добрых -
Через всё вам лицо - автограф!
Противно. Правда? Что она воображает, что её как королеву должны встречать и во Франции платить ей бешеные деньги за русские стихи, когда их могли печатать только в двух русских и весьма небогатых изданиях?
Кстати, Фавьер - морской курорт. А поехала она туда на средства одной дамы, кот<орая> её жалела. Это в комментариях к двухтомнику. Как только перепишу дальше, пошлю Вам. Пока спасибо Вам за приезд, за визит, за приглашение и за добрые ко мне чувства.
Ваша И. Карсавина.
(Окончание следует.)