De Souveraineté p.3
Современная концепция суверенитета: якобинское изобретение.
Ален де Бенуа
Вопрос о суверенитете снова встал в Средние Века, когда многие начали интересоваться не только тем, какова наилучшая форма государственного устройства или каково предназначение полномочий, принадлежащих политическим силам, но и тем, какова политическая связь, объединяющая народ со своим правительством. Иначе говоря, как следует обозначить связь между управляющими и управляемыми в политическом сообществе?
Это вопрос, к которому Жан Боден пытался обратиться в своей известной книге La République (“Республика”), которая вышла в свет в 1576 году. Боден не изобрёл суверенитет, но первым произвёл концептуальный анализ и дал системную формулировку. Начальной точкой в его исследованиях было не наблюдение фактов, но двойственное стремление: во-первых, желание Бодена восстановить общественный порядок, который был совершенно нарушен религиозными войнами, и, во-вторых, потребность французских королей освободиться от всех форм преданности императору или Папе. Боденовская трактовка суверенитета вполне естественно положила начало идеологии земельных королевств на первых этапах их развития, когда те искали освобождения из-под опеки Священной Римском империи в процессе объединения преобразующейся власти вследствие получения королём власти над своим дворянством.
Боден начинает с отсылки, довольно верной, к тому, что суверенитет (или majestas), который являет собой краеугольный камень целой системы, - атрибут способности повелевать, которая сама составляет одну из основ политики. Как и многие авторы своего времени, он также объявляет, что правительство сильно только тогда, когда оно легитимно, и подчёркивает своё убеждение, что деятельность правительства должна соответствовать определённому набору ценностей, установленных справедливостью и разумом. Он, тем не менее, хорошо осознавал, что подобных соображений недостаточно для составления представления о суверенном государстве. По этой причине он заявляет, что источник власти лежит в праве. Компетенция по созданию и отмене законов принадлежит суверену. Именно это и является отличительной чертой суверенитета: законодательная власть и управленческая власть идентичны. Боден делает из этого коренной вывод: так как государь не может подчиняться решениям, которые принимает, или указам, которые издаёт, он непременно находится выше закона.
Эта формула появилась в среде древнеримских знатоков права: princeps solutus est ligibus (лат. «Повелитель свободен от закона», прим. пер.). «Являющийся сувереном», - пишет Боден, - «не должен никоим образом подчиняться приказам других…Поэтому законы указывают, что государь не подвержен силе законов… Законы государя зависят только от его чистой свободной воли». Государь, таким образом, обладает суверенной властью устанавливать законы, которые не ограничивают его самого, и использовать данную власть без согласия подчинённых, что означает, что верховная власть абсолютно независима от тех субъектов, для которых издаёт законы. Кардинал Ришелье позднее скажет в том же духе, что: «Государь - мастер юридических формальностей».
По причине своих законодательных полномочий, пишет Боден, верховная власть является и может быть лишь единственной и полной, откуда и происходит его определение суверена как «полной и непрерывной власти государства» - т.е., неограниченной властью в сфере людских отношений. Абсолютная власть суверена коренится в том факте, что суверен не подчиняется собственным законам, но может издавать и отменять их по собственному желанию. С другой стороны, способность к законотворчеству требует от суверенитета быть полным, так как законодательная власть не может быть разделена. Все остальные политические привилегии суверена возникают из этого начального утверждения. Боден выводит из этого коренную характеристику суверенитета как дарованного государю, не подчиняющемуся никаким нормам за пределами собственной воли, чья власть не ограничена и не зависима ни от кого, не является ни делегированной, ни временной, и не подлежит ответственности ни перед кем и ни при каких обстоятельствах. Фактически, если бы он начал зависеть от кого-либо кроме себя, внутри государства или за его пределами, он бы утратил законодательную власть. Он бы более не являлся сувереном.
Боденовский суверенитет, таким образом, полностью исключителен: назначая короля на роль единственного законодателя, он предоставляет государству неограниченные полномочия к действию. Это предполагает, что нация составляется государством и даже идентична ему. Согласно Бодену, страна может существовать исходя из своей истории, идентичности, традиций, но не существует политически кроме как до того предела, в котором она оформилась как суверенное государство. Суверенитет в таком случае - абсолютная власть, которая делает государство политическим образованием, единым и полным. Государство должно быть единым и неделимым, так как это не что иное, как выражение законодательной монополии, которой обладает суверен. Местные автономии могут быть признаны лишь в том масштабе, в котором они не сдерживают власть государя. Фактически, эти автономии никогда не перестанут превращаться во всё более ограниченные. Государство, таким образом, становится монадой, тогда как государь оказывается отделённым от народа - иначе говоря, оказывается в изоляции, граничащей с солипсизмом.
Значение этой новой теории очевидно. С одной стороны, она разделяет гражданское общество и политическое общество, и это разделение хорошо послужит политической мысли начала XVIII века. С другой стороны, она положила начало современному государству-нации, которая характеризуется неделимой природой своей верховной власти. С Боденом политическая теория обеими ногами вступает в современность.
Согласно Бодену, суверенитет в первую очередь неотделим от идеи политического общества; он отменяет частные связи и приверженности и сам по себе разворачивается на руинах определённых сообществ. Косвенным образом, общественные узы уже превратились в правительственный договор, в котором участвуют лишь индивиды: он уничтожает любое посредничество между членами сообщества и правительственной властью. Этот разрыв связей между дополитическими сообществами и политическими единицами будет вызван изначально абсолютной монархией и после - государством-нацией, которая обозначает себя в первую очередь своим однородным характером, независимо от того, является ли эта однородность естественной (как то культурной или этнической) или приобретённой (переведением всех коллективных различий в сферу частной жизни).
Нетрудно увидеть религиозный подтекст данной доктрины: то, как Боден представляет политическую власть - лишь светская аналогия представления абсолютистов о том, как Бог использует свою власть - и того, как Папа Римский управляет христианским миром. Это верно даже несмотря на то, что он отвергает средневековую концепцию власти как простого дарования власти Богом. Согласно Бодену, государю более необязательно обладать властью «по божественному праву». Он сам, получив власть создавать и отменять законы, действует подобно Богу. Он сам по себе составляет отдельную целостность, которая управляет общественной целостностью, так же, как Бог властвует космосом. То же самое справедливо и для абсолютной праведности суверена, которая просто преобразует в политическую сферу атрибуты картезианского бога, который может делать всё, что пожелает, но неспособен желать того, что является злом.
От суверенитета это небольшой тайный шаг к представлению о непогрешимости. Другими словами, Боден десакрализует суверенитет, забирая его от Бога, но тотчас же ресакрализует его в светской форме: он оставляет монополистический и абсолютный суверенитет Бога для того, чтобы покончить с монополистической и абсолютной властью государства. Вся современность с момента своего становления пребывает в этой неопределённости: с одной стороны, политическая власть становится светской; с другой, суверенитет - впредь тождественный государству - становится личностью, наделённой почти божественной политической силой. Это идеальная иллюстрация к тезису Карла Шмитта: «Все многозначительные современные концепции в теории государства - секуляризированные теологические концепции».
Боденовская концепция суверенитета, тем не менее, не предполагает определённого типа политического режима. Он предпочитает монархию, так как власть в монархии наиболее сосредоточена, но он также понимает, что она равно совместима с аристократической или демократической властью, хотя риск разделения властей наиболее велик в демократии.
Есть нечто парадоксальное в современной формулировке суверенитета. Боден прилагает все усилия для разделения тирании и власти суверена, но ссылаясь на идеи, которые, говоря объективно, вводят ограничение суверенитета, хотя он определяет последний как неделимый и абсолютный. Это ограничение может основывается на необходимости для государя уважать определённые природные и божественные законы; оно также может основываться на конечной цели власти, которая заключается в служении всеобщему благу без ущерба для прав членов общества; она также может основываться на критерии своего легитимного использования. Но весь этот теоретический бастион против тирании очень быстро падёт по причине динамизма самого абсолютизма.
Концепция суверенитета, характерного для абсолютной монархии, была сохранёна во всей своей полноте Французской революцией, которая ограничила себя приписыванием такой власти нации. Из этого появилось затруднение, с которым столкнулась Республика, пытаясь примирить первые две статьи Декларации прав человека и гражданина, которые провозгласили примат личных универсальных прав, с третьей статьёй, которая наделяет лишь нацию силой судить в пределах своей компетенции.
Одно из достоинств недавней книги Ладана Боромана - это то, что ему удалось установить, основываясь на внимательном изучении текстов, не только преемственность идеи абсолютного суверенитета от Ancien Régime (фр. «старый режим», прим. пер.) до Революции, но и то, что признание революцией верховенства национального суверенитета берёт начало не в 1792 или 1793 гг., во время подъёма якобинской партии, но в самом начале этого движения. Ключевой момент достигается, когда третье сословие совершает одностороннее решение в мае 1789, принимая на себя ответственность по проверке верительных грамот депутатов, решение, которые приводит к превращению Генерального собрания в Национальное собрание и наделяет депутатов политическим суверенитетом.
Предложению аббата Сийе, призвавшего коммуны провозгласить себя Национальным собранием, противостояла инициатива Мирабо, который предлагал альтернативное название, «Собрание народных представителей». Борьба двух инициатив обнаруживает открытую сложность попыток дать определение нации. В итоге предложение Сийе будет принято, тогда как предложение Мирабо отклонено как вредоносное для права нации. Для Сийе, тем не менее, нация - это «живой орган из единомышленников, объединённых общим правом», орган строго однородный в своей сущности и отделённый от любой дополитической цели. Именно этим органом и лишь им одним должен быть гарантирован суверенитет. «Нация существует прежде всего, это исток всего. Её воля всегда законна, она есть право по отношению сама к себе».
17 июля 1789 года предложенное Сийе название, «Национальное собрание», принимается с девизом, что представительство нации должно быть «единым и неделимым».
Так как считается, что Всеобщая Воля принимает форму только в законодательном органе, национальное представительство путают с нацией. С этого момента суверенитет становится собственностью нации и передаётся Собранию для того, чтобы быть использованным сверху. С этого времени нация соответствует сфере коллективного суверенитета, который воплощён в Национальном собрании. Революционный суверенитет, тем не менее, изначально происходит не из выборного органа, но представляет собой простую передачу от королевской власти.
Конституция 1791 года идёт далее, добавляя оговорку, что «суверенитет неделим, неотчуждаем и неотъемлем». Тем не менее, в августе 1791, в ходе дискуссии, которая предшествовала окончательному составлению данной статьи, первый её проект наделял суверенитет лишь качеством неделимости. Неотчуждаемость была добавлена по требованию Робеспьера. 7 сентября Сийе провозглашает: «Франция не должна быть собранием мелких народов, которые управляли бы собой самостоятельно в качестве демократий; это не совокупность государств; это уникальная целостность, составленная из интегрированных частей». В дополнении 25 сентября 1792 сама Французская республика была провозглашена «единой и неделимой». Таким образом, промежуточным органам и основным формам жизни сообществ было отказано в какой-либо собственной легитимности. Годом позже якобинцы, порицающие «федералистскую угрозу», повторят этот аргумент. Действуя по тому же принципу, революционеры заставят исчезнуть региональные диалекты и потребуют замещения бывших провинций геометрически равными округами.
Аналогично этому, концепция народности получает чисто абстрактное определение, соответствующее идее нации, чей приоритет немедленно провозглашается. Это обязательное условие для народа, в свою очередь, чтобы быть объявленным сувереном.
«Это объективная реальность, - пишет Ладан Бороман, - народ не может быть допущен в сферу национального суверенитета, метафизической сущности par exelence, его метаморфозы в идеальное образование дают ему право быть задействованным в логике национального суверенитета, не подвергая опасности трансцендентное существование нации, которое воплощается в [политическом процессе] представительства».
Представительство, тем не менее, само по себе понимается как принцип единства и «неделимости» народа, таким образом, исключается идея о том, что народ формируется из частных сообществ и отдельных образований. Идея нации, созданной как единая трансцендентная сущность, чьи единство и неделимость обязательно независимы от какого-либо внешнего принципа, заканчивает восстановление концепции народности до той степени, когда новая идея замещает старую, вводя в действие традицию, которую французское право никогда не переставало увековечивать. В конце концов, революционная концепция суверенитета делает национальность и гражданство синонимами: с тех пор не будет ни одного француза, который не был бы французским гражданином (кроме как у граждан без гражданских прав), как и ни одного гражданина, не принадлежащего к соответствующей национальности. Народ в целом настолько неделим и един, что стал простой абстракцией. Поэтому Франция, даже сегодня, не федеральное государство и неспособно признать существование корсиканской и бретонской народностей.
Таким образом, под флагом Революции, так же, как и под флагом «Старого Режима», находится та же самая концепция суверенитета как «абсолютной и вечной власти» республики - источника всех прав и обязанностей граждан. Суверенитет якобинцев подразумевает не большую ограниченность, чем суверенитет Бодена. Революционеры обличали федерализм в тех же самых выражениях, которые использовали абсолютисты, попрекая, к примеру, протестантов за желание «кантонизации» Франции по образцу Швейцарии. Они мечут проклятия и борются против местного партикуляризма так же, как королевская власть пыталась всеми средствами урезать самостоятельность феодального дворянства. Чтобы узаконить революционное правосудие, они выдвигают те же аргументы, что использовал кардинал Ришелье для защиты дискреционной власти правителя. С приходом революции национальный суверенитет противопоставлен королевскому абсолютизму, но не потому, что отвергает абсолютизм как таковой, а из-за того, что передаёт абсолютные полномочия короля нации.
«Конечно, - как писала Мона Озуф, - революционеры являются для того, чтобы покончить со старым миром, создавая общество свободных и равных индивидов. В действительности же они наследуют от абсолютизма идею куда более старую и жёсткую: идею национального суверенитета, легендарного трансцендентного органа под началом отдельных лиц. И эта идея очень быстро вновь обретает эффективность, и абсолютный суверенитет нации появляется, чтобы занять пустующее место абсолютного суверенитета короля… Сам Террор, будучи отнюдь не придуманной республиканцами на краю своего краха мерой, логически следует из того, что они позаимствовали у «старого режима».»
И если по всем свидетельствам Террор нарушает естественные права отдельных лиц, то совсем не права нации, которые он, напротив, намерен гарантировать и защищать. «Сходства между абсолютизмом и якобинством, - пишет Ладан Бороман, - легко объяснимы. Если политические обыкновения и приёмы до и после 1789 года одинаковы, то это благодаря факту, что они оформлены одним и тем же принципом: суверенитетом нации».
Итак, как отметил Генри Мендрас: «Что было высказыванием в XVI веке, стало во Франции абсолютной доктриной, неуловимым принципом монархии на протяжении двух веков, после - для конституций, начиная с 1791 года. Этот принцип был юридической фикцией, абстракцией, которая воплотилась в короле как абсолютном правителе. С уходом короля эстафету переняла Республика».