Александр Тарасов (6-30 января 2012) "..посильнее «Фауста» Гёте!" (1 часть)
Предлагаю изумительную статью...
И он сообщил нам, что Герцен уехал за границу готовить Великую Октябрьскую революцию. Вместе с Марксом. «Доживем до понедельника»
Редакционная статья «Скепсиса» «Не наступать на грабли!»[1] и моя статья «Бунт кастратов»[2], посвященные анализу декабрьской митинговой активности и откровенно неразумному стремлению наших «левых активистов» очередной раз выступить в качестве «пушечного мяса» в политической игре классового врага, вызвали в среде левой (и «левой») интернет-аудитории нездоровое оживление. Очень многие на эти статьи обиделись и кинулись ругаться. Поскольку большинство этих людей - это всего лишь виртуальные р-р-революционеры, «сетевые хомячки», то и ругались они в своих уютных ЖЖшечках - совершенно так, как и принято в ЖЖ. Увы, немногие умеют использовать блоги для серьезной пропаганды.
Однако два человека сподобились написать полноценные статьи - Сергей Кутний на Украине[3] и Павел Андреев, чей отклик опубликован непосредственно на сайте «Скепсиса»[4]. Право ответить на статью С. Кутнего я предоставляю редакции «Скепсиса» (я в этой статье никак не задет), а вот студенту неназванного московского вуза хочу ответить лично.
Дорогой Павел! Вы уж извините, но я вынужден начать с того в вашей статье, что побудило меня взять в качестве эпиграфа цитату из известного советского фильма «Доживем до понедельника». Это не какое-то одно-единственное место в вашей статье. Таких мест, увы, много. ( Мои статьи)
Итак, первое. Столь понравившаяся вам цитата из Маркса. Ставлю ее на первое место только потому, что вы, Павел, требуете, чтобы именно «с Карла Генриха Маркса» «Скепсис» брал пример[5]. Дело в том, что вы не понимаете смысла этой цитаты. Вы ее наверняка нашли в интернете - в какой-нибудь подборке политических афоризмов (в сети таких подборок много). Я так уверенно об этом пишу потому, что уже дважды сталкивался с молодыми людьми, которые мне эту цитату гордо приводили - трактуя ее так же, как вы. И на вопрос, а где они ее прочитали, отвечали, что в такой-то вот интернетовской подборке. Вам, наверное, не раз говорили, что нельзя вырывать цитаты из контекста. Но вы сделали именно это.
Объясняю. Вкратце история такова. В октябре 1852 года Маркс опубликовал в газете «Нью-Йорк дейли трибьюн» статью, в которой рассказал, что «великие мужи эмиграции» Мадзини и Кошут, не сумев своими силами поднять антиавстрийские восстания, не нашли ничего лучшего, как обратиться за помощью к Луи Бонапарту. Да-да, к тому самому Наполеону Малому. И Маркс предупредил, что напрасно Мадзини с Кошутом думают, что смогут использовать Луи Бонапарта в своих целях. Напротив, полагал Маркс, это Луи Бонапарт, как человек, напрочь лишенный моральных принципов, использует Мадзини и Кошута. Дословно: «Если вы теперь спросите, каково мое мнение об этом, то я нахожу, что Луи Бонапарт хочет одним выстрелом убить двух зайцев. Он старается втереться в доверие к Кошуту и Мадзини, чтобы потом выдать их австрийцам, взамен чего последние должны будут санкционировать захват им императорской короны Франции. К тому же, он рассчитывает, что Кошут и Мадзини потеряют всякое влияние среди революционной партии, как только станет известно, что они вели с ним переговоры или установили с ним какие-то связи»[6]. И далее Маркс предупреждал, что заигрывание итальянской и венгерской революционно-демократической эмиграции с Луи Бонапартом может быть - в лучшем случае - использовано Наполеоном Малым в качестве способа давления на Габсбургов, не желавших видеть его императором (Наполеоном III Луи Бонапарт станет лишь в декабре 1852 года), и что относительно Италии у Луи Бонапарта совсем другие планы, не совпадающие с планами итальянской революционно-демократической эмиграции. Если вы, Павел, не поленитесь и посмотрите в литературе, как Наполеон III предал итальянских союзников в Австро-итало-французской войне 1859 года, вы увидите, что Маркс был прав.
Эта статья Маркса вызвала большой шум в эмигрантских кругах. И не только в эмигрантских. В бонапартистских тоже. Маркса обвинили в том же, в чем вы сейчас обвиняете «Скепсис»: что он пытается противодействовать революционному порыву угнетенных масс, стремится сорвать восстание (то есть предлагает «сидеть в теплых квартирах», вашими словами) - вместо того, чтобы помочь народам свергнуть иго тирании. Маркс был вынужден ответить на это специальным письмом, опубликованном в «Нью-Йорк дейли трибьюн» 1 декабря 1852 года. И вот там-то он и написал цитируемые вами строки. Всё вместе это звучит так: «…своей статьей я имел в виду не столько выступить против Кошута, сколько предостеречь его. В политике ради известной цели можно заключать союз даже с самим чертом, - нужно только быть уверенным, что ты проведешь черта, а не черт тебя»[7].
Маркс мог писать разными стилями. Здесь он прибегает к довольно редкому для него приему внешне сдержанной, но очень жестокой иронии. Он, как видите, апеллирует к тому же «Фаусту» Гёте, цитату из которого Вы, Павел, взяли в качестве эпиграфа к своей статье. Маркс напоминает, что союз (то есть соглашение) с чертом заканчивается всегда плохо. И что прибегать к нему можно, только если ты уверен, что ты - гений такого надчеловеческого уровня, что и Отца лжи можешь обмануть. И дает понять, что не считает ни Мадзини, ни Кошута такими запредельными, надчеловеческими гениями[8].
То есть смысл приведенной вами, Павел, цитаты из Маркса - прямо противоположный тому, что вы в нее вкладываете!
Второе. Утопический социализм. Дорогой Павел, судя по тому, что вы увидели «превращение» «Скепсиса» в «рупор утопических социалистов», вы не имеете ни малейшего понятия о том, что такое утопический социализм! Пожалуйста, почитайте по этой теме какую-нибудь качественную литературу![9] Знаете, Ленин когда-то очень хорошо написал об утопическом социализме: «Он критиковал капиталистическое общество, осуждал, проклинал его, мечтал об уничтожении его, фантазировал о лучшем строе, убеждал богатых в безнравственности эксплуатации. Но … он не умел ни разъяснить сущность наемного рабства при капитализме, ни открыть законы его развития, ни найти ту общественную силу, которая способна стать творцом нового общества»[10]. Вот покажите мне, где «Скепсис» занимается фантазиями о лучшем строе? Где, в каких материалах «Скепсис» убеждает богатых в безнравственности эксплуатации? Какие материалы «Скепсиса» вообще обращены к богачам, к их «нравственному чувству» (которое у них, по определению, отсутствует)? Из каких материалов вы выводите, что «Скепсису» неизвестна сущность наемного рабства при капитализме? И т.д. А ведь это и есть признаки утопического социализма, присущих ему идеализма, морализма и волюнтаризма.
Дорогой Павел, я понимаю, конечно, что вы - жертва неолиберальной контрреформы образования (о которой столько писал - с разоблачениями - «Скепсис»[11]), что ваша личная доля вины в вашем невежестве - меньшая. Но все-таки студент-гуманитарий московского вуза, искренне интересующийся революционной практикой, революционной теорией и революционной историей, не должен так позориться!
Третье. У вас - самые что ни на есть дикие представления о французской истории XIX века, в частности, о Революции 1848 года.
Начну с того, что Революция 1848 года вовсе не «уничтожила абсолютизм во Франции». Июльская монархия Луи-Филиппа была конституционной монархией. Об этом везде написано. Сам Луи-Филипп это знал и пользовался именно таким термином. Открывая последнюю, предреволюционную сессию парламента 28 декабря 1847 года, он так и сказал: «В конституционной монархии… мы имеем верное средство преодолеть все препятствия и удовлетворить все духовные и материальные потребности нашего дорогого отечества»[12]. С этого, собственно, всё и началось. Буржуазные республиканцы и республиканцы-социалисты (и те, и другие были представлены в Палате депутатов), ожидавшие от короля хоть каких-то предложений о реформах, были оскорблены и возмущены. Далее последовала «банкетная кампания» (как легальная форма собраний), далее - запрет банкетов, затем - манифестация против запрета, баррикады, вооруженное восстание. И парламент вовсе не был бутафорией: хорошо известны, например, министерский кризис 1839 года, когда объединившиеся в Палате депутатов легитимисты и республиканцы вынудили уйти в отставку кабинет Моле, и кризис 1840 года, когда из-за конфликта с Палатой депутатов в отставку ушел кабинет Сульта.
Вас в вашем вузе учили, что «монархия банкиров» Луи-Филиппа была абсолютной? Плюньте в лицо тому преподавателю, кто вам это сказал. Он получает свои деньги зря. Во-вторых, рабочие в 1848 году вовсе не «поддержали представителей буржуазии». С самого начала рабочие вели борьбу за социальную республику, демонстрируя неприязнь и даже ненависть к буржуазии. Буржуазия, впрочем - и крупная, и мелкая - отвечала рабочим тем же.
Сначала рабочие - угрозой применения оружия - буквально заставили Палату депутатов (откуда уже бежали сторонники Июльской монархии) отказаться от планов регентства и создать Временное правительство. А затем - тоже угрозой применения оружия - заставили Временное правительство перейти в Ратушу и там провозгласить республику[13]. Затем рабочие - также угрожая применить оружие - вынудили правительство принять их требования о «праве на труд» и об «организации работ»[14]. Но буржуазия (и ее фактическая агентура - в первую очередь «социалист» Луи Блан, вошедший в правительство) обманула рабочих, создав Национальные мастерские - то есть то, что давно пропагандировал Л. Блан, - полностью изменив их смысл: вместо государственных учреждений, управлявшихся рабочими ассоциациями, были созданы, по справедливому заключению К. Маркса, «английские работные дома под открытым небом»[15]. Виктор Марук охарактеризовал Национальные мастерские как сознательное унижение буржуазией рабочих, унижение, навязанное под угрозой голодной смерти: «Только голод, вызванный острым промышленным кризисом, начавшимся еще до революции и осложнившимся благодаря последним событиям, мог заставить парижских рабочих поступиться своим человеческим достоинством и обратиться к национальным мастерским. Крупная буржуазия желала, чтобы кризис осложнился, во всяком случае она всеми силами ему способствовала. Она поспешила изъять из промышленности свои капиталы, припрятать свои богатства и, таким образом, объявить войну новому режиму. Естественно, что параллельно с тем, как возрастала нужда трудящихся масс, усиливался наплыв в национальные мастерские. Число занятых в мастерских рабочих 11 марта равнялось 5100, 31 марта - 23 250, в конце апреля - 34 520, а в июне достигло 117 310»[16].
Всем было понятно, что это - не решение. Поэтому рабочие - опять-таки угрожая применить силу - вынудили Временное правительство создать орган для решения «рабочего вопроса»[17]. Буржуазное правительство вновь обмануло рабочих, создав вместо министерства труда и прогресса, как те требовали, Люксембургскую комиссию, которая и должна была выработать рекомендации (даже не законы!) по решению «рабочего вопроса». Она не получила «никакой реальной власти, ни денежных средств, она сделалась “министерством благих пожеланий”»[18]. Столь уважаемый вами, Павел, Карл Генрих Маркс так написал - со злой язвительностью и плохо скрываемым гневом - об этом «серьезном результате» и «завоевании» (это ваши слова, Павел) рабочих: «Рядом с министерствами финансов, торговли, общественных работ, рядом с банком и биржей воздвигалась социалистическая синагога, первосвященники которой, Луи Блан и Альбер, имели своей задачей открыть обетованную землю, возвестить новое евангелие и дать работу (это место можно перевести и как «отвлечь внимание». - А.Т.) парижскому пролетариату. В отличие от всякой мирской государственной власти они не располагали никаким бюджетом, никакой исполнительной властью. Они должны были своим собственным лбом разбить устои буржуазного строя»[19]. Позже Луи Блан признавался: он прекрасно понимал, что буржуазия отрядила его обманывать рабочих, но он пошел на это, так как перед ним «появился призрак гражданской войны» - Гревская площадь, заполненная рабочими, и делегаты демонстрантов, сидящие в соседней комнате и требующие немедленного ответа. То есть «социалист» Блан так же, как буржуазия, панически боялся вооруженных рабочих и готов был пожертвовать и своей репутацией, и своей карьерой («я пошел в Люксембург, убежденный в том, что я - конченный человек»), лишь бы не дать рабочим победить[20].
Так же - путем давления - рабочие добились и сокращения на 1 час рабочего дня, и отмены маршандажа[21]. Что такое маршандаж? Это система заемного труда (ставшего очень модным у капиталистов сейчас, при неолиберальном наступлении). При заемном труде работников набирает не капиталист напрямую, а специальный подрядчик, (выделил я) рабочие имеют все дела не с капиталистом, а с подрядчиком, что резко ограничивает их возможности в случае трудового конфликта (иногда они даже не знают, на кого они работают, а если и знают, работодатель может быть так далеко, что с ним не поспоришь - как в случае с аутсорсингом). Как видите, Павел, ничего нового в этой системе нет, напротив, она отбрасывает наемного работника на 150 лет назад. Во Франции в середине XIX века маршандаж позволял занижать стоимость рабочей силы вдвое.
Кстати, Павел, вы ничего не слышали о том, что собравшиеся на Болотной и на Сахарова требовали ликвидации заемного труда? Я тоже не слышал.
И еще: вы написали, что рабочие добились 10-часового дня. Это, мягко говоря, не совсем так. 10-часовой рабочий день - это для Парижа. Для остальной Франции - 11-часовой. Но главное, как указал Эритье, то, что «этот декрет остался мертвой буквой, так как он не намечал ни учреждений для проведения его в жизнь, ни наказаний, которые должны были последовать за его нарушение. Он имел только то значение, что положил начало фабричному законодательству, на которое впоследствии можно было ссылаться»[22].
Изначальный конфликт рабочих и буржуазии имел даже внешнее символическое выражение. Рабочие в феврале свергли монархию под красным знаменем. Именно красное знамя они хотели затем видеть в качестве знамени социальной республики[23]. Однако буржуазии красное знамя было ненавистно. Буржуазия рассматривала его как «знамя террора», «кровавое воспоминание о самых ужасных днях 1793 года и весьма вразумительное изображение целей народного возмущения и средств, которыми эти цели должны … достигаться»[24], - так, словно якобинская диктатура пользовалась красным, а не трехцветным национальным знаменем! Путем долгих переговоров и искусной демагогии буржуазия сохранила триколор, но вынуждена была прикрепить к нему красную розетку. Красную розетку обязаны были носить также все должностные лица республики.
Говоря иначе, с самого начала революции друг другу противостояли социальная республика, которой добивались рабочие, и буржуазная республика, которую мечтала сохранить буржуазия (и крупная, и мелкая). Вплоть до июньской бойни «февральская республика… не была и не могла быть ничем иным, как буржуазной республикой, но … под непосредственным давлением пролетариата временное правительство принуждено было объявить ее республикой с социальными учреждениями; … парижский пролетариат не был еще в состоянии выйти из рамок буржуазной республики иначе, как в своих представлениях, в воображении», но «данные ему обещания сделались невыносимой опасностью для новой республики и … всё существование временного правительства свелось к беспрестанной борьбе против требований пролетариата»[25]. Это противостояние двух республик предельно откровенно проявилось в уличном противостоянии 16-17 марта 1848 года в Париже, когда сначала (16 марта) на Гревскую площадь выходят «элитные» - богатые буржуазные - батальоны Национальной гвардии («медвежьи шапки») с примкнувшими к ним представителями имущих классов (всего 60 тысяч человек), а на следующий день происходит контрдемонстрация трудящихся во главе с «монтаньярами» (революционной полицией Парижа) и лидерами коммунистических клубов, в которой участвуют, по разным данным, от 100 до 200 тысяч человек[26]. С этого момента до того внешне не афишируемый конфликт стал открытым.
То самое «общегражданское единство», призрак которого вы, Павел, увидели на Болотной площади и которым французская буржуазия усиленно морочила голову французским рабочим, совершенно не мешало этой буржуазии готовить расправу над рабочими. Для этой цели буржуазия создала в Париже мобильную гвардию, куда навербовала 24 тысячи молодых люмпен-пролетариев и безработных (оторвав таким образом от парижских низов часть «горючего материала»), прибегла к локаутам, переводу своих предприятий на сокращенную рабочую неделю или к резкому (до 50 %) сокращению штатов. Буржуазия приступила к массированному вывозу денег из страны и изъятию вкладов из банков. Многие банки разорились, началась банковская, денежная и биржевая паника. Экономический кризис, разразившийся еще до революции, резко обострился. Особенно сильно пострадала мелкая буржуазия, сразу превратившаяся от этого в контрреволюционную силу[27].
Буржуазия перешла в контрнаступление. 16 апреля она устроила 100-тысячную мобилизацию своих сил под лозунгами «Долой коммунистов! Долой Кабе! Долой Бланки! Да здравствует армия!». Национальная гвардия на ночь разбила бивуаки прямо на городских площадях. На дома известных социалистов и левые клубы были совершены нападения, помещения подверглись погромам, тех, кто пытался остановить гвардейцев, избивали, «слишком левых» арестовывали. Доносы сыпались дождем и, как говорил начальник столичной полиции Марк Коссидьер, было такое впечатление, что половина города хочет бросить в тюрьму вторую половину. Реакционная вакханалия затянулась по 20 апреля. В Париж были возвращены войска, выведенные из города по требованию рабочей демонстрации 17 марта. Реакция к 20-му поставила под ружье 200 тысяч человек[28].
Вот чем кончилось, дорогой Павел, столь любезное вашему сердцу «общегражданское единение» и «совместное выступление».
В-третьих, вопреки тому, чему вас, видимо, учат в вашем вузе, ни Луи Блан, ни Прудон, ни Бланки (Выделяю всюду я) вовсе не были «“лидерами” рабочего движения», которые «выпрашивали у господствующего класса в виде милостыни какие-то поблажки для народа»[29]. Не были, поскольку еще не было самого рабочего движения! Это - с одной стороны. С другой стороны, кто из рабочих знал Луи Блана, этого напыщенного, велеречивого, самовлюбленного краснобая, которого просто читать невозможно (его книги изданы по-русски, можете убедиться)? Его исторические работы читала буржуазия (хотя, конечно, в первую очередь республикански настроенная), его «Организация труда» была известна лишь незначительному меньшинству рабочих[30] (так что потом, в революцию, именно эти люди на вопрос «кто это такой?», отвечали товарищам: «Это Луи Блан. Он - за нас, он - социалист, он придумал “организацию труда”!»). Куда больше Блан был известен как один из основателей и ведущих публицистов левореспубликанской газеты «Реформ». Но и влияние «Реформ» было не столь уж большим (особенно в рабочей среде) - на момент февральской революции 1848 года число подписчиков газеты не доходило и до 2 тысяч[31]. Никаких организаций «луиблановцев» среди парижских рабочих не было. По-настоящему популярен Блан стал только после создания Люксембургской комиссии.
То же самое можно сказать и о Прудоне. Прудон, конечно, составил себе имя книгой «Что такое собственность?», но «лидером рабочих» это его не сделало. «Февральская революция, - ехидно указывал Маркс, - произошла для Прудона … совсем некстати, ведь он всего лишь за несколько недель до нее неопровержимо доказал, что “эра революций” навсегда миновала»[32]. Поэтому в февральской революции 1848 года Прудон, как верно заметил Туган-Барановский, «не принимал никакого участия»[33]. В Национальное собрание Прудон был избран на дополнительных выборах накануне июньской бойни - то есть тогда, когда все действительные лидеры социалистов уже были арестованы или скрывались. Это называется «на безрыбье и рак рыба». Никаких прудонистов среди французских рабочих тогда еще и в помине не было - они появились лишь при Второй империи.
Точно так же не был «лидером» и Бланки. Осужденный на смерть (с заменой смертной казни пожизненным заключением) за восстание 1839 года, он только что вышел из тюрьмы - и лишь 25 февраля 1848 года приехал в Париж[34] (то есть уже после свержения монархии и провозглашения республики, в день, когда рабочие вырвали у правительства «право на труд» и «организацию работ»). Понятно, что Бланки, сидя в тюрьме (где он чудом не умер), не мог «планировать революцию в виде конкретного выступления рабочего класса»[35], а приехав в Париж, он первым делом занялся поиском товарищей по тайному обществу - как тех, кто вышел из подполья (и принимал самое активное участие в февральской революции), так и тех, кто был освобожден революцией из тюрем и съезжался в эти дни в столицу. Да, у Бланки, в отличие от Луи Блана и Прудона, было славное имя революционера, но и только. Влияние среди рабочих он стал приобретать позднее - титанической активностью в революционных клубах, в первую очередь, через созданное им Центральное республиканское общество.
И ни Луи Блан, ни Прудон, ни Бланки ничего ни у кого не «выпрашивали». Блан, как я уже писал, оказался натуральным предателем - согласился по заказу буржуазии морочить голову рабочим в Люксембургской комиссии, а в дни Июльского восстания был не на баррикадах, с рабочими, а в Национальном собрании, с их палачами (впрочем, это ему не помогло) - и ничего для рабочих не выпрашивал. Прудон вообще был занят своими полубезумными налоговыми проектами - но тоже ничего не выпрашивал. Это было не в его натуре, он привык громить и клеймить всех налево и направо. Бланки же вообще не относился к числу людей, способных просить. Он, с его слабым здоровьем, проведший полжизни в тюрьмах, даже прошений о помиловании никогда не писал. Зато писал такое: «Мы предпочитаем жить [в тюрьме] вместе с уголовниками, чем просить у наших врагов снисхождения»[36].
Я не знаю, Павел, взяли ли вы слова о «социалистических доктринерах, которые выпрашивали» из какого-нибудь пересказа или непосредственно у Маркса (хотелось бы верить в последнее), но в любом случае вы не поняли, кого Маркс имел в виду. Из того, что им написано[37], совершенно очевидно, что он имел в виду подлинных филантропических социалистов-утопистов, то есть фурьеристов и сен-симонистов (даже не Кабе). Чтобы понять это, нужно обладать большим объемом знаний и пониманием контекста.
Четвертое. Я особенно поражен и возмущен тем, что вы, Павел, написали о Бланки. Интересно, это вам такое в вашем университете наговорили? Простите, у вас не университет, а натуральная заборостроительная академия! Если бы мы жили не в позорной путинской России, деградирующей и разлагающейся, насквозь проворовавшейся, где министром образования числится монструозный Фурсенко, только потому получивший свое место, что он - сосед Путина по дачному поселку, вашу заборостроительную академию не просто разогнали бы к чертовой матери, но и таких преподавателей вышибли бы из профессии пинком под зад, лишили бы дипломов и на всю оставшуюся жизнь отправили бы в зону вечной мерзлоты вручную бороться с последствиями глобального потепления. Человеку, который, кажется, считает себя марксистом (во всяком случае, призывает журнал «Скепсис» брать пример «с Карла Генриха Маркса»), просто стыдно писать такое о великом французском революционере! Стыдно объявлять Бланки «утопистом», «витавшим в прекрасных облаках своих идеалистических представлений», «выпрашивавшим у господствующего класса … какие-то поблажки» и «не имевшим никакого практического выхода»!
Почитайте, что писали о Бланки люди, не обучавшиеся в позорных фурсенковских заборостроительных академиях: «Огюст Бланки, замечательный республиканец-коммунист … пользовался таким громадным авторитетом среди своих единомышленников, что его именем была названа социалистическая партия. … Это был редкий, удивительный человек. Он был организатором, душой последних республиканско-коммунистических заговоров, возникавших при буржуазной монархии. Выбитый неоднократно из строя, он с неослабеваемым пылом продолжал начатую борьбу. Он обладал такой несокрушимой энергией, что, находясь в заточении, он организовывал революционные заговоры, которые должны были вспыхнуть на воле. “Случай поставил во главе демократии, - говорит Ипполит Кастиль (Кастий. - А.Т.) о Бланки, - благородных даровитых организаторов, рожденных для совершения великих дел, не чета обыкновенным болтунам-демагогам. Бланки был не только человек с благородной, кристаллически чистой (кристально чистой. - А.Т.) душой, он представлял очень крупную умственную силу. Он был одарен большим литературным талантом и тонким, научным умом и мог бы сделать блестящую карьеру, но он с презрением отказался от этой мысли. Бланки не был плодовитым писателем, но его немногочисленные произведения, которые он написал исключительно в защиту интересов пролетариата, имели для того времени большое значение”. … Талантливый писатель Габриэль Девилль следующим образом характеризует его деятельность: “Для него коммунизм был конечной целью, борьба между двумя враждебными лагерями, буржуазией и пролетариатом - средством, которое должно вырвать власть из рук первой и передать второму. Если этот переворот будет совершен революционным путем, то учрежденная диктатура парижского пролетариата вызовет ряд таких изменений в экономических и политических отношениях, который сам приведет широкую массу к коммунизму. Последний не может быть навязан народу каким-нибудь декретом”»[38].
Бланки, то есть, был пролетарским революционером. Его можно обвинять в том, что его мировоззрение не стояло на строго научном основании - но тогда такого основания еще не было в природе. Его можно обвинять в том, что он до революции 1848 года был приверженцем ошибочной - заговорщической - тактики, но, во-первых, никакая другая - марксистская - тактика тогда еще не была разработана (сам Маркс состоял в таких же тайных революционных обществах, как и Бланки!), а во-вторых, как раз Бланки был одним из первых, кто в революцию 1848 года эту тактику преодолел, настойчиво удерживая своих сторонников и вообще рабочих от преждевременных выступлений и требуя сосредоточиться на агитационно-пропагандистской и организаторской работе, чтобы просветить, подготовить и собрать в единый кулак критическую массу сторонников[39].
Классовый враг, как всегда, лучше всех понимающий, кто безобидный утопист, а кто действительно опасный противник, ненавидел Бланки и смертельно боялся его. Вот как писал о Бланки классовый враг: «Бланки, брат известного экономиста того же имени, был человек с образованием, большим умом и необыкновенной силой воли, но вместе с тем интриган от природы, человек без совести, пожираемый честолюбием, и по направлению ума и характера именно созданный для роли демагога, в самом дурном смысле слова. Продолжительное заключение - он был осужден как зачинщик восстания 12 мая 1839 г. и освобожден только февральской революцией - дало его характеру такую резкость и нетерпимость, что даже Ледрю-Роллен с неприятным чувством отворачивался от него и говорил, что у него вместо сердца пузырь с желчью. … он жил, казалось, только мыслью о громадном мщении обществу, которое отняло его юность, любимую им женщину (которая умерла с горя во время его заключения) … он бросился в среду самой низшей черни, на которую он приобрел громадное влияние лестью, обещаниями и возбуждением самых диких страстей. Клуб его был ужасом всего Парижа, и от имени его содрогались все, кто не был его поклонником. Никто конечно (здесь «конечно» употреблено в значении «наверняка». - А.Т.) не знал, чего он хотел, но его считали способным на самые ужасные вещи»[40]. О безобидных утопистах, «витающих в облаках», так не пишут!
Бланки был единственным, кого по-настоящему боялась буржуазия: «Только один этот кружок (Центральное республиканское общество Бланки. - А.Т.) и внушал серьезные опасения временному правительству»[41]. Буржуазное правительство в лице Ледрю-Роллерна и Луи Блана договорилось с Клубом революции во главе с Барбесом о солидарных действиях по изоляции Бланки, на деньги министерства внутренних дел было создано - для противодействия Бланки - федеративное объединение политических клубов - Клуб клубов[42]. Одновременно Ледрю-Роллен и префект полиции Коссидьер предпринимали безуспешные попытки подкупить или каким-то иным образом завербовать на свою сторону Бланки[43]. После 16 апреля правительство вынесло специальное решение об аресте Бланки как самого опасного человека в стране, но потом - из страха, что этот арест вызовет восстание - решение было отменено[44]. С целью дискредитации Бланки против него - единственного из вождей социалистов и коммунистов - была сфабрикована фальшивка, известная как «документ Ташеро». В этом документе Бланки якобы выдавал властям в 1839 году своих товарищей по тайному обществу. Со временем, конечно, разобрались, что никакого такого документа в 1839 году Бланки не писал, но скандал вышел грандиозный, и хотя на защиту Бланки встали его товарищи по восстанию 1839 года, на великого революционера была брошена тень, и его влияние заметно уменьшилось[45].
Именно Бланки обосновал, почему красное знамя - это знамя социальной революции, знамя рабочих, которым они и имеют право, и должны заменить триколор[46]. Именно Бланки призвал без иллюзий смотреть на республику 1848 года: «Перемена формы и та же сущность. Здание, построенное на привилегиях, в котором ни одним камнем не меньше, только несколькими фразами и украшениями больше»[47]. И публично провозгласил цель: «Недостаточно переменить имя: надо изменить порядок. Республика - это освобождение рабочих; это конец эксплуататорского режима; это начало нового порядка, который освободит труд от тирании капитала»[48]. А также указал и методы: «Если … мы, как воры во тьме ночной, захватим власть внезапным нападением, кто поручится, что наша власть будет длительной?.. Нам нужны широкие народные массы, предместья, пылающие в огне восстания, нам нужно новое 10 августа. Тогда, по крайней мере, мы будем обладать престижем революционной силы»[49].
«Утопист» и «идеалист» Бланки, где-то там, по вашим, Павел, представлениям, «витавший», в действительности прочно стоял на почве материализма (пусть и не диалектического), настолько прочно, что писал: «Разве когда-нибудь народы действуют во имя чего-либо другого, кроме своих интересов? Призыв к свободе - это в то же время и призыв к эгоизму, так как свобода - это материальное благо, а рабство - это страдание. Бороться за хлеб, т.е. за жизнь своих детей, - еще более священная цель, чем бороться за свободу. К тому же оба эти интереса смешиваются и образуют поистине лишь один интерес. Голод - это рабство. Разве свободны этот рабочий, этот крестьянин, которых нищета превращает в вьючных животных, эксплуатируемых фабрикантом и землевладельцем? Поговорите-ка с этими несчастными о свободе. Они вам ответят: свобода - это хлеб на столе»[50]. И он же написал знаменитые слова: «У кого меч - у того и хлеб! Перед оружием падают ниц, безоружные толпы разгоняют. Франция, ощетинившаяся штыками трудящихся, - это пришествие социализма»[51]. Ничего себе «утопист» и «идеалист»!
(Продолжу завтра... изумительная статья)
PS: Список литературы я дам в конце!