А это у меня сказки теперь такие...
Лето для пестрой бабочки
- Может быть, все же передумаете? - спрашивает он. - Знаете, я, похоже, на редкость старомоден. Я как-то изначально рассчитывал, что это будет мужчина… Военный испытатель, например.
- У вас нет сейчас военного испытателя, - отвечаю я устало. - А по показателям я подхожу. Иначе меня бы не рекомендовали.
- Пожалуйста, подумайте еще раз… Если вам так уж хочется что-нибудь испытать, давайте определим вас к Петренко, у него новые разработки протезов. Никто не заметит, что у вас конечности не свои, я вам клянусь. Он вам такие ножки спроектирует, соглашайтесь! И пластика, конечно. Я смотрел ваши фото, вы красивая женщина. Так вот, вам полностью вернут лицо. Или изменят немного, если наскучило…
Он улыбается - качественно, ослепительно. Ухожен, благородно сед, само обаяние. Мне полагается растаять.
Осторожно улыбаюсь в ответ.
- Ну, вы согласны? - с надеждой переспрашивает он.
Мотаю головой.
Ослепительная улыбка тихо сползает с лица собеседника. Хорош все же, до чего хорош, даже без улыбки. Наверно, я сейчас должна жутко стесняться того, как выгляжу. Правой половины лица, которая вместе с пустой глазницей наскоро покрыта кукольно-розовой синтекожей. Все ею же покрытого огрызка правой руки. Веселеньких розовых заплат - и по черепу, и по шее и плечам, и по месту, где раньше была правая грудь. На что похожа уцелевшая кожа, лучше не говорить. А ног, пожалуй, и стесняться нечего - нет их, по самые бедра.
Только мне уже все равно. Это ненадолго.
- Ирина, что же вы с собой делаете… И со мной… Уверяю вас, это не то, что нужно женщине, даже такой отчаянной.
Устало опускаю уцелевшее веко.
- Андрей Степанович, пожалуйста. Я уже решила. Вы можете отказаться от моей кандидатуры, вето там какое-нибудь наложить… Только знайте, что лишаете меня единственного варианта. А лучше сделайте все, что сможете, дайте мне шанс…
Сон и слабость наваливаются неодолимо, и я едва слышу его ответ. Кажется, это согласие.
***
Букет нарциссов, целая охапка… Белые, молочные, золотистые лепестки, нежные оранжевые венчики, алые каемки по гофрированным краям, холодные чистые капли в венчиках и на листьях. Роскошь какая… Наверное, еще и пахнут, тонко так, одурительно… А вот с обонянием у меня теперь неважно.
Сашке неуютно на больничном стуле, он не знает, куда деть руки и о чем говорить со мной.
- Да я в порядке, Саш. Насколько это теперь возможно - в порядке. И Семерищев согласился вроде бы. Так что уже недолго… Вот увидишь когда-нибудь, какая стану.
- Увижу, как же…
- Думаю, если все пройдет хорошо, все равно по теле покажут. Слушай, а вывези в сад? Здесь разрешают. Кресло вон за той дверкой.
Движемся по еще влажным от росы дорожкам. В саду свежо, и поверх рубашки я укутана в плед - голубой, с облаками и звездами. На меня не жалеют мощных анальгетиков, и боли практически нет, только острое тоскливое неудобство, но к нему я почти привыкла.
А хорошо, что Сашка пришел. Не забывают меня ребята.
- А ребята переживают за тебя, - говорит Сашка.
Я киваю. Как будто мысли подслушал.
- Особенно Рауль, - продолжает он.- Кажется, до сих пор виноватым себя считает.
- Я знаю. Он вчера после обеда приходил. Сашка, ну загоните вы его психологу, ничем бы он не помог, ничем…
По щеке съезжает крупная слеза. Зачем я опять это вспомнила…
Сашка смотрит беспомощно, озирается вокруг, потом обламывает ветку цветущей черемухи и кладет мне на плед.
- Не плачь, Ир. Все у тебя будет как надо, меня на кучу жизней переживешь.
Всхлипываю, киваю снова.
- А Семерищев всю душу вынул, - жалуюсь сквозь слезы. - Протезы, говорит, новейшие, пластику, говорит, сделаем, вообще заметно не будет, только откакжись… А как я откажусь?
- Ирин, - осторожно спрашивает Сашка, - а если вообще заметно не будет, так может, того? Не рисковать лишнего?
В голове быстренько складывается ответ - в четыре этажа, цензурны только пара предлогов и одно местоимение. Набираю воздуха…
Выдыхаю.
- Саш, ну что ты, будто сам не понимаешь. Будь эти протезы четырежды как родные, с Земли меня на них все равно не выпустят. Ну, может, туристкой лет через сорок.
- Может, тебя и так с Земли не выпустят.
- Это если все совсем косо пойдет. А вообще проект как раз под космос делался.
- Ирка, скажи, а не страшно тебе? Если все получится, это же… Тело практически вечное, знай меняй запчасти. Новый мозг тоже… чинится. Если какой-нибудь совсем убойной катастрофы не стрясется, сколько же ты проживешь! Я бы боялся. Боялся бы устать от всего, с ума сойти, еще чего-нибудь такого. А ты, вот честно?
На черемуховую гроздь садится бабочка, разводит и сводит пестрые крылья, замирает над облаками и звездами.
- Сколько они живут? - спрашиваю я тихонько, чтоб не спугнуть. - Хотя бы примерно?
- Эти - не знаю, - отвечает Сашка полушепотом. - Некоторые живут день. Эти, наверное, тоже недолго… Ишь ты, ранняя…
- А вот прикинь, бабочке предложили прожить целое лето? И спросили, не боится ли она? Она же просто не представляет, как это - целое лето. Как для нас - вечность, понимаешь? Я вот тоже не представляю. Нет, страшновато, конечно… Но до того интересно!
Сашка передергивает плечами. Кажется, он ощутил ту же дрожь ожидания, что так часто охватывает меня в последние дни. Кажется, ему тоже страшно и интересно.
- Я такая же, как она, - повторяю я.
И добавляю, улыбаясь:
- Такая же пестрая…
Сашка не улыбается. Похоже, ему больно видеть, на что похоже мое тело.
- Саша, я устала, - шепчу я. - Я сейчас усну. Увези меня в палату…
Я пока очень быстро устаю.
***
Послеобеденное солнце щедро льется в раскрытое окно, ложится теплыми квадратами на кремовое покрытие пола. Сквозняк шевелит отдернутые тонкие занавески. Нарциссы горделиво цветут в пузатой прозрачной вазе на тумбочке, сбоку к ним неуверенно прижалась веточка черемухи. Бабочка улетела. Сашка ушел.
У меня все будет хорошо. Семерищев согласен, и скоро я буду обживать новое тело. Оно не слишком человекообразно, но каков там запас прочности! И конечности все на месте, а оторвутся, так можно другие прикрутить. А сколько у него новых возможностей… Я смогу видеть так, как не видел ни один человек, какими бы приборами ни пользовался. Я смогу ощущать столько и такого, о чем люди и не мечтали. Человек задействует свой мозг на жалобно малую часть, а я буду учиться использовать его всерьез.
И, наконец - я смогу выходить в открытый космос. Без громоздких систем жизнеобеспечения, без неуклюжего скафандра, по-настоящему.
Я - бабочка. Мой кокон - мое тело, оно носило меня, питало и берегло положенный срок, а теперь я улетаю. Я благодарна ему, но расстаюсь без скорби.
Я - пестрая бабочка, и у меня все лето впереди. Я буду жить вечно.
1.06.07
Честно, это попытка написать сказку, в Заповедник...