песня дня - "Пролог" - Дмитрий Певцов
Хорошо, что у архангела Гавриила крепкие нервы. И вечный запас здоровья. Потому что я как представлю себе, сколько этого здоровья нужно для того, чтобы пережить все мои фокусы и штучки, так сразу архангела жалко становится. Хотя я и не верю в них, в архангелов этих. Смысл от них, от архангелов, когда они ничуточки не помогают.
Сегодня иду мимо церкви. Старушка. Чистенькая, опрятная. Сидит просит (милостыню, естественно). Я когда-то знала девушку, которая, завидев вот таких бабушек, выгребала из карманов и кошелька все и отдавала. А потом шла домой пешком. Но такие редки.
Старушка сидит, возле нее - коробка из-под масла «Рама». Господи, а я-то думала, что эти богоспасаемые пластиковые контейнеры сохранились только у меня на даче, где моя собственная бабушка бережно сохраняет их из года в год. В них, мол, говорит, рассаду удобно высаживать. Они такие, удобные.
Старушка сидит, терпеливо вглядывается в лица каждому проходящему. Заученно повторяет текст, не менявшийся, наверное, годами. Мне на такое смотреть всегда стыдно. Возникает - где-то в подкорке мозга, наверное, потом прокатывается горячей волной по всему организму, оставляя после себя пламенеющие щеки и мерзкое сосущее чувство где-то «под ложечкой» - чувство стыда. Таким старушкам, скорее всего, давно уже не стыдно. А мне - очень. И больно еще. И слезы на глаза наворачиваются. Вот только сделать нельзя - почти ничего.
Их сверстницы в Европе каждую неделю посещают парикмахера и делают маникюр. Они выходят на улицы с тщательно подкрашенными губами, носят шляпки и путешествуют, выйдя на пенсию. И вряд ли можно говорить о том, что работали они по-разному. Примерно одинаково работали. Только одна чувствует себя человеком. А другая - скорее всего, никак себя не чувствует.
Есть ли у нее пенсия? Живет ли она на нее? Почему выходит на улицу просить? Почему не обращается в собес, фонд помощи? Ответы на это, наверное, есть. Вот только слишком неприглядны они, такие ответы.
Я не подаю цыганкам, бродяжкам, теткам, которые ходят по трамваям с табличкой «Прошу не лечение сына» и мужикам «Сами мы не местные». Я прекрасно знаю, куда и на что уходит собранная мелочь. Как и знаю то, что возле церкви - место «хлебное» (всю жизнь так было). Она уже давно забыла, что такое стыд. Что такое «некрасиво». Я не знаю, решили ли ей что-то те деньги, которые я, не удержавшись, положила в коробочку из-под «Рамы», стараясь не смотреть ей в глаза - так похожие на глаза старой собаки: подслеповатые, слезящиеся, всепонимающие. Хотелось бы, чтобы - решили. Хотя и понимаю, что - вряд ли.
Бьет двенадцать годов как часов,
Над моей терпеливою нацией,
Есть апостольское число,
Для России оно двенадцать.
Восемьсот двенадцатый год
Даст ненастье иль крах династий?
Будет петь и рыдать народ,
И еще, и еще двенадцать.
История - ты стон,
Пророков, распинаемых крестами,
Они сойдут с крестов,
взовьют еретиков кострами.
Безумствует распад,
Но все-таки виват!
Профессия рождать
Древней, чем убивать.
Сегодня иду мимо церкви. Старушка. Чистенькая, опрятная. Сидит просит (милостыню, естественно). Я когда-то знала девушку, которая, завидев вот таких бабушек, выгребала из карманов и кошелька все и отдавала. А потом шла домой пешком. Но такие редки.
Старушка сидит, возле нее - коробка из-под масла «Рама». Господи, а я-то думала, что эти богоспасаемые пластиковые контейнеры сохранились только у меня на даче, где моя собственная бабушка бережно сохраняет их из года в год. В них, мол, говорит, рассаду удобно высаживать. Они такие, удобные.
Старушка сидит, терпеливо вглядывается в лица каждому проходящему. Заученно повторяет текст, не менявшийся, наверное, годами. Мне на такое смотреть всегда стыдно. Возникает - где-то в подкорке мозга, наверное, потом прокатывается горячей волной по всему организму, оставляя после себя пламенеющие щеки и мерзкое сосущее чувство где-то «под ложечкой» - чувство стыда. Таким старушкам, скорее всего, давно уже не стыдно. А мне - очень. И больно еще. И слезы на глаза наворачиваются. Вот только сделать нельзя - почти ничего.
Их сверстницы в Европе каждую неделю посещают парикмахера и делают маникюр. Они выходят на улицы с тщательно подкрашенными губами, носят шляпки и путешествуют, выйдя на пенсию. И вряд ли можно говорить о том, что работали они по-разному. Примерно одинаково работали. Только одна чувствует себя человеком. А другая - скорее всего, никак себя не чувствует.
Есть ли у нее пенсия? Живет ли она на нее? Почему выходит на улицу просить? Почему не обращается в собес, фонд помощи? Ответы на это, наверное, есть. Вот только слишком неприглядны они, такие ответы.
Я не подаю цыганкам, бродяжкам, теткам, которые ходят по трамваям с табличкой «Прошу не лечение сына» и мужикам «Сами мы не местные». Я прекрасно знаю, куда и на что уходит собранная мелочь. Как и знаю то, что возле церкви - место «хлебное» (всю жизнь так было). Она уже давно забыла, что такое стыд. Что такое «некрасиво». Я не знаю, решили ли ей что-то те деньги, которые я, не удержавшись, положила в коробочку из-под «Рамы», стараясь не смотреть ей в глаза - так похожие на глаза старой собаки: подслеповатые, слезящиеся, всепонимающие. Хотелось бы, чтобы - решили. Хотя и понимаю, что - вряд ли.
Бьет двенадцать годов как часов,
Над моей терпеливою нацией,
Есть апостольское число,
Для России оно двенадцать.
Восемьсот двенадцатый год
Даст ненастье иль крах династий?
Будет петь и рыдать народ,
И еще, и еще двенадцать.
История - ты стон,
Пророков, распинаемых крестами,
Они сойдут с крестов,
взовьют еретиков кострами.
Безумствует распад,
Но все-таки виват!
Профессия рождать
Древней, чем убивать.
Click to view