Антология героических «Слов...» и сказаний / окончание
Начало
Попытаюсь коротко охарактеризовать то общее, что объединяет научные записи русских героических сказаний, осуществленные в XIX веке, и соответствующие средневековые тексты (при этом буду учитывать не только «Слово о полку Игореве» и сказания о Куликовской битве, но и другие сюжеты). Количество привлеченных текстов, если иметь в виду полные фиксации и значительные по протяженности фрагменты, составляет около семидесяти. Из средневековых текстов в это число входят, разумеется, только те, которые отражают прямо или опосредованно использование самой устной традиции, а не являются лишь порождением последовавшей филиации рукописных списков.
Героическое сказание повествует непосредственно о конкретных исторических фактах, сближаясь этим с историческим преданием и исторической песней. Сказанию свойственен конкретный историзм в отличие от условного историзма былины. Герои сказаний - это лица реально существовавшие, достоверно называемые и фигурирующие не в условном эпическом мире, а в исторической обстановке своей эпохи.
В былинах о разгроме вражеских нашествий фигурирует главным образом богатырь Илья Муромец, фольклорный образ которого сложился на основе использования исторического прототипа, жившего, очевидно, много раньше набегов половецких войск и татаро-монгольских вторжений на Русь.34 Иначе обстоит дело в «Слове о полку Игореве» или в сказаниях о Куликовской битве: здесь описываются деяния князя Игоря Святославича Новгород-Северского и его родного брата Всеволода, великого князя Дмитрия Ивановича Московского и его двоюродного брата Владимира Андреевича, как и их достоверно названных современников, чьи имена и деяния были засвидетельствованы историческими источниками, не зависевшими от фольклорной традиции. Соотносятся в общих чертах с данными таких источников и сюжеты подобных произведений.
Однако героическое сказание, в отличие от исторического предания, имеет установку не столько на информирование о фактах, сколько на прославление деяний своих персонажей. Это выражается и в отборе исходного материала, и в структуре повествования.
В период расцвета героических сказаний им была свойственна весьма разработанная поэтическая система. А.И. Никифоров убедительно показал на множестве примеров, что эти поэтические приемы имеют массу параллелей в других жанрах восточнославянского фольклора. Однако как целостная система они не встречаются ни в одном из них. Сами же параллели указывают, по-видимому, на то, что многие жанры устной поэзии не только влияли сами, но и испытывали на себе влияние высокоразвитой поэтики героических сказаний.
Лучшие образцы таких сказаний представляли собой произведения большой поэтической изощренности. Этот жанр требовал высокой профессиональной культуры. Произведения его должны были создаваться и исполняться мастерами, находившимися, если можно так выразиться, на самых верхних ступенях квалификации носителей устной художественной традиции.
По-видимому, в Древней Руси существовало явление, в каких-то отношениях аналогичное поэзии скальдов. Согласно заключению Д.М. Шарыпкина, рассматривавшего в данной связи специально «Слово о полку Игореве», «творчество Бояна в стадиально-типологическом отношении находится в сродстве с поэзией скальдов», о чем «можно судить по тексту “Слова”»; в самих же хвалебных песнях Бояна «скальдические приемы и образы составляли прочную стилистическую структуру».35 Поэзия скальдов, как известно, давала пример того, что устная традиция в средние века могла достигать даже более высокой степени разработки поэтического мастерства, чем современная ей письменная литература этого же народа.36 Отражения устных героических сказаний в древнерусской письменности дают материал для типологических сопоставлений с некоторыми особенностями творчества скальдов. Есть основания думать, что героические сказания имели ряд разновидностей, которые могут быть выявлены при более детальном изучении текстов, сохраненных в средневековой русской письменности. Ошибочно было бы полагать, что некогда на Руси существовало нечто тождественное скальдической поэзии (по крайней мере подтверждающих это русских текстов нет). Но, по-видимому, существовал сопоставимый с ней в ряде особенностей тип устной художественной культуры. Существовала поэзия, по-своему представлявшая тот этап на пути развития художественного сознания, какой был отражен творчеством скальдов.
Естественно, что поэзия подобного рода с изменением породивших ее исторических условий должна была постепенно угаснуть. Однако уход из живого устного репертуара героических сказаний был обусловлен, по-видимому, не только историческими переменами и постепенным исчезновением той социальной среды, потребности которой обслуживал этот жанр в первую очередь. Поскольку сюжет героического сказания должен был следовать контурам своей фактической основы, композиционные возможности были сравнительно невелики. Занимательность повествования неизбежно должна была отступать на задний план. Эпическая гиперболизация, столь органичная в былинах и также способствовавшая интересу к ним, мало свойственна героическому сказанию и обнаруживается более всего в самих поздних вариантах, испытавших на себе влияние былинной поэтики. Собственная же поэтика сказаний, в силу своей изощренности, далеко не в каждой аудитории могла быть полностью оценена и далеко не каждым исполнителем могла быть адекватно передана. Сложности художественной системы героического сказания сопутствовала ограниченность таких его внутренних возможностей, которые обеспечивали бы сохранность произведения в устном репертуаре после утраты им исторической актуальности. Этим, очевидно, во многом объясняется относительная недолговечность произведений данного жанра. Героические сказания постепенно уступили место историческим песням с их менее сложными изобразительными средствами, более простой композицией и легче фиксируемой в памяти песенной формой.
Подъем национального самосознания, вызванный во всех слоях русского общества победой на Куликовом поле, породил последнюю, очевидно, волну героических сказаний, многочисленные следы которой дошли до нас в виде записей и реминисценций в литературе XV-XVII веков. Позднейшие отголоски этих сказаний засвидетельствованы редкими отдельными записями, которые удалось еще сделать некоторым собирателям XIX столетия.
Но даже лучшие поздние записи, несмотря на все их достоинства, свидетельствуют уже о разрушении жанра. Примером этого является даже превосходный в некоторых отношениях текст, записанный А. Харитоновым. Хотя В.Я. Пропп и не без оснований заметил, комментируя эту запись, что она имеет много общего с Задонщиной37, можно заметить явный отход от ее поэтической системы, явную тенденцию к сближению с былинами при одновременном опрощении художественной структуры и значительном разрушении ритма. В ритмическом отношении более стройным выглядит алтайский текст о Мамаевом побоище, но он по содержанию представляет собой уже контаминацию с былиной, что и позволило ряду исследователей считать данный текст особой версией былины.
Тенденция героических сказаний к контаминированию с былинами приводила и к возникновению новых былинных сюжетов.38 Генетическая связь героических сказаний прослеживается не только с произведениями былинного эпоса, но и с историческими преданиями, и с исторической песней. Южнославянская песня о Куликовской битве, известная по двум записям XIX века - Вука Караджича и Манойло Кордунаша, - несомненно связана не только по содержанию с героическим сказанием, которое записал А. Харитонов, и с соответствующими фольклорными фрагментами Повести о «Мамаевом побоище». Эта песня содержит и довольно ясные параллели к «Задонщине».39
Существенно, что не оказывается непереходимой грани между условным историзмом былин и конкретным историзмом таких жанров как героическое сказание, историческая песня, историческое предание. Целесообразно учитывать то обстоятельство, что героическое сказание, историческое предание или историческая песня в ряде случаев могли служить своего рода посредствующим звеном между былиной и историческим фактом.
_______
Прим. Ссылки открываются при наведении курсора на них
Сергей Николаевич Азбелев, доктор филологических наук, профессор
«Переформат», 2 февраля 2012