Называл Оттепель капитуляцией перед Сионом, или Ваятели Коммунизма. Вучетич / К 110-летию / начало
Ещё скульптура СССР здесь, здесь и здесь
Неистовый
Ваятель эпохи. О Евгении Вучетиче, о нашем национальном достоянии [род. 28 декабря 1908 года] / «Отечественные записки»
При имени Вучетич невольно вспоминается берлинский монумент: советский воин со спасенным ребенком на руках и с мечом, разрубившим фашистскую свастику. ©Ещё в «Отечественных записках», а также по теме: Вучетич и Железный Феликс
___Выдающийся советский скульптор-монументалист, народный художник СССР Евгений Викторович Вучетич (1908-1974), 20 апреля 1963. Фото: Мирослав Муразов
И еще Сталинград: величественный мемориал, увенчанный богиней Победы - русской Никой.
Они стали символами доблести и славы русского оружия, ратного подвига нашего народа. Евгений Вучетич - звезда первой величины среди ваятелей-титанов XX века. Несравненный монументалист, он преуспевал и в портретном жанре, и в декоративно-рельефной скульптуре.
На одной из первых послевоенных выставок я обратил внимание на необыкновенно выразительный бронзовый бюст легендарного полководца Великой Отечественной генерала армии И.Д. Черняховского. Я был пленен одухотворенным образом героя и колдовским мастерством ваятеля, имя которого - Вучетич - я встретил впервые. А между тем уже в те первые послевоенные годы Евгений Викторович поставил в Вязьме памятник генералу Ефремову, в Киеве - генералу Ватутину. В сложной многофигурной композиции вязьминского памятника с блеском проявился талант Вучетича-монументалиста.
В 1948 году, работая специальным корреспондентом газеты «Красная звезда», я познакомился с талантливым коллективом военных художников Студии им. Грекова, опубликовал о грековцах две статьи, причем одна из них посвящалась творчеству Петра Кривоногова и скульптора Евгения Вучетича. С последним мне тогда не удалось познакомиться: он в то время работал над берлинским мемориалом воину-победителю и часто находился в Германии. В апреле 1949 года, в разгар борьбы с космополитами-сионистами, в газете «Красная звезда» была опубликована статья «Против критиков-антипатриотов в батальной живописи», подписанная тремя авторами: Н. Жуков, Х. Ушенин, И. Шевцов. Двое первых были руководителями Студии им. Грекова. Статья была направлена против тех, кто пытался похоронить батальное искусство как обветшалое, никому не нужное, поскольку война, мол, закончена и сейчас надо прославлять мир. Назывались и конкретные имена похоронщиков. На другой день мне позвонил начальник студии Христофор Ушенин и попросил заехать в студию:
- С тобой хочет познакомиться твой кумир Вучетич.
Я сразу поехал в здание Театра Советской Армии, где в те годы на верхних этажах пятигранной глыбы ютились грековцы. В тесной клетушке-кабинете Ушенина сидели уже знакомый мне Николай Жуков и экстравагантный, подтянутый, с энергичным лицом и пронзительным взглядом Евгений Вучетич. Экстравагантность придал ему черный бант, заменяющий галстук. Я обратил внимание на его твердую, железную руку. Нас познакомили. Он сделал комплимент в мой адрес по поводу статей о грековцах и тут же пригласил меня побывать в его мастерской, которая находилась не в здании театра, а на улице с игривым названием Соломенная Сторожка (ныне улица Вучетича) и назвал номер своего телефона.
Я не стал надолго откладывать свой визит, и мы дня через три встретились. В мастерской поражало обилие этюдов в пластилине, портретов известных деятелей, главным образом военных: Ворошилова, Чуйкова, Голикова, а также многофигурные композиции. При встречах и знакомствах фронтовики, как правило, быстро и легко находили общий язык. Евгений Викторович по состоянию здоровья был освобожден от воинской службы, но он проявил настойчивость перед военкомом и добровольцем ушел на фронт, дослужился до капитанского звания, командовал ротой, участвовал в боях. С фронтовой жизни и начался наш разговор. Мы говорили об искусстве и литературе, выявили полное единомыслие. Уже при этой встрече перешли на «ты», хотя Евгений Викторович был старше меня на двенадцать лет. Но выглядел он гораздо моложе своего возраста, поэтому разница в годах не замечалась.
На первый взгляд он казался общительным, с душой нараспашку парнем, по-юношески озорным, остроумным весельчаком, прямолинейным и резким в оценках. Он всегда был окружен друзьями старше его лет на двадцать, такими как Александр Герасимов, и совсем юными. С друзьями он был добр, внимателен и всегда на равной ноге, готовый в любую минуту принять участие и предложить свою помощь. Он был наделен какой-то незримой притягательной силой и обаянием. Я восхищался им, его вулканической энергией, целеустремленностью, острым энциклопедическим умом, дотошной любознательностью и неистощимой фантазией, жадным трудолюбием, верой в правоту своих идеалов и непреклонной решимостью защищать и отстаивать эти идеалы. В творчестве убежденный реалист, он мыслил масштабными категориями. Он был рожден для великих свершений наподобие Микеланджело...
У Евгения Вучетича было немало врагов как из числа бездарных, завистников, так и среди русскоязычной творческой интеллигенции космополитского толка. Эти моськи с яростным лаем набрасывались на льва и со страниц печати, и с трибун различных сборищ. Как это ни дико, но он, как, впрочем, и Александр Герасимов, не был делегатом съездов Союза художников и других выборных органов, где бесчинствовала всякая мелкотравчатая сволочь. Исключение составляла Академия художеств, не утратившая реалистических традиций. При всей своей кажущейся открытости и прямолинейности Евгений Викторович был осторожным, бдительным, ловким стратегом и тактиком на войне, которая называется жизнью в искусстве. Даже опытным и маститым собратьям по ремеслу никогда не удавалось обвести его вокруг пальца. Он умел находить тайные двери к сильным мира сего, но эту привилегию он заслужил своим могучим талантом, перед которым даже тупой или чванливый чиновник не решался захлопнуть дверь. В творчестве был не просто реалистом, а неистовым ревнителем реализма. Он имел сложный, иногда непредсказуемый характер: то мягкий, покладистый, доброжелательный до нежности, то вдруг взрывался, проявляя нетерпение и резкость, переходящую в грубость и оскорбления. В нем жил эрудированный интеллигент, озорной юноша и раздражительный хулиган. И все это, казалось бы несовместимое, вмещалось в одном человеке, создавая до невероятия цельный характер незаурядной личности…
Как известно, берлинский мемориал Победы в Трептов-парке рассматривался на конкурсной основе. Среди других проектов был выставлен и проект Вучетича. На последнем этапе заседание конкурсной комиссии вел тогдашний заместитель председателя правительства по культуре К.Е. Ворошилов. Выступавшие члены комиссии о проекте Вучетича говорили осторожно, обтекаемо, сдержанно, хотя мнения были неоднозначны. Замечания касались мелочей. Все ждали решающего слова маршала, который к тому же считал себя ценителем и знатоком искусства. И вот наконец он заговорил. Категорически, безапелляционно, с присущим ему пафосом Ворошилов утверждал, что проект Вучетича неудачен, плох и вообще негоден. Мол, разве такой нужен памятник победителям? Солдат с мечом - это же анахронизм! Разве мы мечами победили? У нас были танки, самолеты, артиллерия. А тут какой-то допотопный меч.
Вучетич не стушевался, не поник. Он пытался объяснить, опровергнуть, доказывать свою правоту, но все его слова о символах, аллегориях не доходили до сознания Ворошилова, мнение которого было окончательным. Казалось, судьба монумента предрешена. Но Вучетич не был бы Вучетичем, если бы смирился с таким явно некомпетентным решением. В тот же день он сумел связаться по телефону с помощником Сталина Поскребышевым, послал ему фотографии своего проекта и попросил показать их Иосифу Виссарионовичу. Сталин по достоинству оценил и одобрил шедевр талантливого мастера.
Пока шел монтаж монумента в Трептов-парке, Вучетич не засиживался в Берлине. Он часто появлялся в своей московской мастерской, куда влекла его кипучая, неугомонная натура, переполненная творческими поисками и замыслами. Невозможно было не восхищаться его духовным горением, оригинальными идеями, необыкновенной фантазией и трудолюбием. Эскизы композиций и монументов в пластилине, отформованные в гипсе и еще сырые, в глине, портреты военачальников, ученых, многофигурные рельефы заполняли его мастерскую. Общительный, с открытой душой, он охотно встречался с прессой, при помощи близких ему по духу журналистов выступал на страницах печати - как публицист. Шла работа над гигантским многоплановым горельефом для ВДНХ. В то время Евгений Викторович исполнял обязанности главного скульптора ВДНХ. Ни одно скульптурное произведение в павильонах и на площадях не было установлено без его одобрения. Помимо того, что эта должность отнимала много времени, которым он дорожил для собственного творчества, это требовало нервного напряжения в спорах с многочисленными ваятелями. Он был предельно принципиален и взыскателен, требовал высокого мастерства и на этой почве наживал себе недругов и завистников, распространявших о нем нелестные отзывы и гаденькие слухи. Об одном таком эпизоде он рассказывал мне:
- Там из меня чуть не сделали врага народа. Приносят эскизы фигуры Сталина, сделанные ужасно плохо. Я говорю: «Не могу одобрить». А они мне: «А Богданову нравятся». - «Богданов, - говорю, - директор выставки, он за свое отвечает, а я за свое». - «Значит, вы не хотите, чтобы товарищ Сталин был поставлен в нашем павильоне?!» Меня это возмутило, говорю: «Бросьте вашу демагогию». - «Что ж, мы вам покажем, кто демагог». Я взорвался: «Вы что, угрожаете мне?!» И выставил наглецов за дверь. А вскоре и сам сложил с себя это бремя.
В 1952 году я уехал в Болгарию собственным корреспондентом газеты «Известия» и в течение полутора лет не встречался с Евгением Викторовичем. Возвратясь из Болгарии после упразднения там корпункта «Известий», я был назначен в только что созданную центральную газету военных моряков специальным корреспондентом. Сразу же позвонил Вучетичу, и мы встретились, как старые друзья. В его мастерской стояли эскизы памятников Александру Матросову для Великих Лук, Владимиру Маяковскому для Москвы, множество мелких эскизов в пластилине. Но главное - уже были начаты черновые работы над величественным мемориалом, посвященным Сталинградской битве. Шла напряженная работа мысли, поиски различных вариантов. В 1954 году он создает скульптурную композицию «Соединение двух фронтов», воздвигнутую у шлюза №13 Волго-Донского канала, и работает над портретами своих современников.
Его интересуют сильные характеры, непростые судьбы. Долгие годы он вынашивает образ Степана Разина. В 1954 году он показал мне первый набросок в пластилине. Это был творческий поиск, мучительный, неторопливый. Несравненный мастер психологического портрета, он никогда не довольствовался внешним сходством модели. Он пытался проникнуть в глубь человеческого характера, раскрыть его душу, внутренний мир. В этом отношении характерен трагический образ Степана Разина, сидящего в глубокой тревоге с цветком бессмертником в руке. Столь же трагичны и образы Михаила Шолохова, Всеволода Кочетова, Александра Герасимова, Федора Гладкова. Последнего Вучетич лепил за несколько недель до его кончины, и старый писатель с грустью говорил: «Поторапливайтесь, Евгений Викторович. Дни мои сочтены». Трагичен и образ героя Великой Отечественной, Главного Маршала авиации А.А. Новикова, только что вырвавшегося из бериевского застенка, где он прошел через муки ада. Как это ни парадоксально, над портретами Новикова, Герасимова и памятником Дзержинскому он работал в одно и то же время. Он искренне верил в «революционную правоту» «Железного Феликса», часто повторяя хрестоматийные строки своего любимого поэта Маяковского: «Юноше, обдумывающему житье...»
В нем постоянно клокотал вулкан творческой энергии, он находился в непрерывном поиске, параллельно работал над многими произведениями монументального характера, а работу над портретом считал как бы отдыхом. Я восхищался его трудолюбием и созидательной, неугомонной фантазией. Иногда я засиживался в его мастерской до полуночи и после полуночи. Он был интересным собеседником. Однажды я спросил, откуда у него такая фамилия.
- Отец у меня черногорец, - кратко ответил он и, сделав задумчивый вид, спросил: - А ты знаешь, что такое зов предков? Тебе никогда не приходилось испытать это странное, необъяснимое чувство? - Я не ответил, и он продолжал: - А я испытал его на себе. На теплоходе мы плыли в Италию. Представляешь жаркий солнечный день, на море штиль, тишина. У берегов Югославии - зной. Я стоял на палубе, опершись на перила, и смотрел на берег. Мне чудилось, что там таится что-то дивное, волшебное. Берег манил к себе какой-то колдовской силой. Он звал: «Ну иди же, иди». Это было какое-то наваждение, овладевшее мною. Казалось, я не удержусь, еще минута, и я брошусь в море и поплыву на этот зов. Мне стоило больших усилий оторваться от перил и уйти в каюту.
- А мама? - поинтересовался я.
- Мама у меня француженка. Да ты знаешь Анну Алексеевну.
- Знаю, француженка, - нетвердо согласился я. Он уловил в моих словах какой-то подтекст и вспылил:
- Настоящая француженка, а не то, что ты думаешь. И фамилия ее Стюарт.
- Знаменитая фамилия, - согласился я.
- Ну, хватит, давай займемся делом, - суетливо сказал он.
А дело заключалось в том, что ему одна газета заказала статью, и он попросил меня помочь ему написать. Это был не первый случай, и я, чувствуя, что работа затянется за полночь, предупредил жену, что, возможно, задержусь и останусь ночевать у Вучетича. Так оно и получилось. Лишь во втором часу ночи статья была закончена, и я ушел спать в комнату его сына Виктора, который в то время жил в Ростове-на-Дону. Каково было мое изумление, когда в семь часов утра я услышал внизу, на первом этаже, в рабочем цехе мастерской грохот, голоса людей и громкий с хрипотцой властный голос Вучетича: он давал распоряжение форматорам.
Да, спал он не больше пяти часов, изматывал себя внутренним творческим горением и в этом находил радость бытия.
Однажды я собрался в очередную командировку на Северный флот. Часа за три до отхода поезда Вучетич позвонил мне и попросил приехать к нему. Я сказал о командировке, но он настаивал: мол, успеем на поезд, я тебя провожу. Как оказалось, никакой особой нужды и спешки в моем появлении не было. Он с присущим ему восторгом показал эскиз в пластилине: группа людей несет на своих плечах ликующего своего товарища.
- Смотри! Догадываешься? - эмоционально спрашивал он.
- Нет, - откровенно признался я. Тогда он начал пояснять:
- Каким тебе видится памятник Суворову? Его слава зиждилась на солдатских плечах.
Композиция эта мне показалась странной, и я ответил неопределенно:
- Надо подумать.
Он проводил меня на вокзал. Стоя у вагона перед отправлением поезда, я сказал:
- Я напишу тебе из Североморска.
Он вопросительно посмотрел на меня, словно не понимая, о чем.
- О Суворове, - уточнил я на его немой вопрос.
В поезде я мысленно пытался представить себе этот памятник. Идея, конечно, заманчивая. Но когда я представил себе зримо эту толпу-глыбу, увенчанную восторженной фигурой, лишенной силуэта, то понял, что монумент не будет впечатлять. Из города Полярного я написал Вучетичу письмо, где и высказал свои сомнения. А когда возвратился в Москву и спросил, получил ли он мое письмо, он махнул рукой, проворчав:
- Все это не то...
Больше я не видел в его мастерской того эскиза. А вообще он терпимо и даже внимательно относился к советам и просил высказывать свое мнение. Выслушивал то серьезно, то с иронией, иногда кивая головой в знак согласия. Категорических советов не терпел даже от близких друзей. Вспоминается такой эпизод: однажды я зашел к Вучетичу, когда в его мастерской был его друг маршал Чуйков. Величественный и важный, он стоял у графического макета Сталинградского мемориала, у еще незаконченной фигуры Степана Разина и давал «указания». Они касались каких-то несущественных деталей, но тон их был неукоснительным, и это раздражало Вучетича. Он слушал молча и неопределенно кивал головой. Потом, посмотрев в мою сторону, снисходительно улыбнулся. Улучив момент, когда маршал сделал паузу, он вдруг сказал:
- Василий Иванович, вы хороший полководец, это все знают. Я неплохой скульптор, если верить Ивану, - кивок в мою сторону. - Я в ваших стратегиях ни хрена не понимаю и потому не даю никаких советов, тем более указаний. Вы в моем деле разбираетесь не больше, чем я в вашем.
Прошел год или больше после этого случая. Однажды во втором часу ночи меня разбудил телефонный звонок Евгения Викторовича.
- Ты можешь ко мне сейчас приехать? - спросил он.
- Что-нибудь случилось? - забеспокоился я.
- Ничего особенного, - спокойно ответил он.
- На чем мне ехать, ты не подскажешь?
- У тебя под окнами таксомоторный парк.
- А ты знаешь, который час?
- Знаю. Там всегда есть такси. Я жду.
Он был прав: такси не пришлось долго ждать. Я застал его одного, сидящего возле изваянного в глине Степана Разина. Тогда он жил холостяком. Первая жена его умерла, оставив ему двоих сыновей. Со второй женой - искусствоведом Саррой Валериус - он был в разводе. Третьей жены - Веры Владимировны - тогда еще не было и в помине.
- Ну, рассказывай, что стряслось? - с порога спросил я.
- Да вот закончил. Завтра утром придут форматоры. Посмотри свежим взглядом.
- Чего смотреть? Я что, не видел?
- Да я сегодня весь день с ним провозился. Разве незаметно?
Нет, я ничего нового не замечал: тот же цветок в правой руке, та же жестко впершаяся в колени твердая левая рука, тот же взгляд в глубоком раздумье. Подойдя к фигуре в профиль, я обратил внимание на сапоги-пексы с непомерно длинными острыми носами. Эта деталь как-то сразу бросалась в глаза и вызывала недоумение.
- Он что, на лыжах? - не без иронии спросил я.
Евгений быстро поднялся со стула, ловким движением твердой руки отломал один нос сапога, потом другой, и в податливой глине придал естественную форму сапогам-пексам. Спросил:
- А теперь?
- Теперь нормально.
- А ты говоришь, напрасно разбудил. Завтра переведут в гипс. А его ломать - не то что глину. Скажу тебе откровенно, мне очень дорога эта штука - Разин. Это одна из немногих работ, которую я делал без спешки, спокойно. У нее нет заказчика, который подгоняет, наседает, навязывает сроки, поджимает. Спешка, дорогой, наш бич.
И потом без перехода:
- Я хочу лепить тебя. Посидишь? Четыре сеанса по полтора часа. Сколько ты позировал Кривоногову?
- Выдающийся художник-баталист из Cтудии им. Грекова Петр Кривоногов в 1952 году написал мой портрет, который теперь находится в музее Отечественной войны.
- Пять сеансов по два часа, - ответил я.
- А я тебя сварганю за три сеанса. И давай начнем сейчас. У меня есть готовый каркас. Идет? Первый нашлепок сделаем.
- Да я еще не проснулся, могу уснуть.
- А мы будем разговаривать. В основном ты. Это живописцы требуют: замри и не двигайся. А для скульптора «замри» даже нежелательно.
И все же разговаривал больше он. Вдруг спросил:
- Ты не обратил внимание: у всех царей были придворные писатели? Притом каждый владыка подбирал себе подобного по таланту, по вкусу. У Николая Второго был Северянин, у Ленина - Горький, у Сталина - Маяковский, у Хрущева - Евтушенко. Эти друг друга стоят.
Вспоминая в наши дни этот разговор, я бы продолжил: у Брежнева - Роберт Рождественский, а у Ельцина? Пародист Александр Иванов и «фермер» Черниченко.
Прошло три сеанса работы над портретом, потом и четвертый, а конца не было видно. Я спросил Евгения:
- А как же обещанные три сеанса?
- Трудный орешек оказался, - ответил он, продолжая лепить.
- Так, может, бросим? Пусть будет то, что есть.
- Ишь ты, какой прыткий! Не в моем характере бросать, пасовать перед трудностями. Раскусим, никуда ты не денешься. Я тебя знаю лучше, чем ты меня.
Окончание
Неистовый
Ваятель эпохи. О Евгении Вучетиче, о нашем национальном достоянии [род. 28 декабря 1908 года] / «Отечественные записки»
При имени Вучетич невольно вспоминается берлинский монумент: советский воин со спасенным ребенком на руках и с мечом, разрубившим фашистскую свастику. ©Ещё в «Отечественных записках», а также по теме: Вучетич и Железный Феликс
___Выдающийся советский скульптор-монументалист, народный художник СССР Евгений Викторович Вучетич (1908-1974), 20 апреля 1963. Фото: Мирослав Муразов
И еще Сталинград: величественный мемориал, увенчанный богиней Победы - русской Никой.
Они стали символами доблести и славы русского оружия, ратного подвига нашего народа. Евгений Вучетич - звезда первой величины среди ваятелей-титанов XX века. Несравненный монументалист, он преуспевал и в портретном жанре, и в декоративно-рельефной скульптуре.
На одной из первых послевоенных выставок я обратил внимание на необыкновенно выразительный бронзовый бюст легендарного полководца Великой Отечественной генерала армии И.Д. Черняховского. Я был пленен одухотворенным образом героя и колдовским мастерством ваятеля, имя которого - Вучетич - я встретил впервые. А между тем уже в те первые послевоенные годы Евгений Викторович поставил в Вязьме памятник генералу Ефремову, в Киеве - генералу Ватутину. В сложной многофигурной композиции вязьминского памятника с блеском проявился талант Вучетича-монументалиста.
В 1948 году, работая специальным корреспондентом газеты «Красная звезда», я познакомился с талантливым коллективом военных художников Студии им. Грекова, опубликовал о грековцах две статьи, причем одна из них посвящалась творчеству Петра Кривоногова и скульптора Евгения Вучетича. С последним мне тогда не удалось познакомиться: он в то время работал над берлинским мемориалом воину-победителю и часто находился в Германии. В апреле 1949 года, в разгар борьбы с космополитами-сионистами, в газете «Красная звезда» была опубликована статья «Против критиков-антипатриотов в батальной живописи», подписанная тремя авторами: Н. Жуков, Х. Ушенин, И. Шевцов. Двое первых были руководителями Студии им. Грекова. Статья была направлена против тех, кто пытался похоронить батальное искусство как обветшалое, никому не нужное, поскольку война, мол, закончена и сейчас надо прославлять мир. Назывались и конкретные имена похоронщиков. На другой день мне позвонил начальник студии Христофор Ушенин и попросил заехать в студию:
- С тобой хочет познакомиться твой кумир Вучетич.
Я сразу поехал в здание Театра Советской Армии, где в те годы на верхних этажах пятигранной глыбы ютились грековцы. В тесной клетушке-кабинете Ушенина сидели уже знакомый мне Николай Жуков и экстравагантный, подтянутый, с энергичным лицом и пронзительным взглядом Евгений Вучетич. Экстравагантность придал ему черный бант, заменяющий галстук. Я обратил внимание на его твердую, железную руку. Нас познакомили. Он сделал комплимент в мой адрес по поводу статей о грековцах и тут же пригласил меня побывать в его мастерской, которая находилась не в здании театра, а на улице с игривым названием Соломенная Сторожка (ныне улица Вучетича) и назвал номер своего телефона.
Я не стал надолго откладывать свой визит, и мы дня через три встретились. В мастерской поражало обилие этюдов в пластилине, портретов известных деятелей, главным образом военных: Ворошилова, Чуйкова, Голикова, а также многофигурные композиции. При встречах и знакомствах фронтовики, как правило, быстро и легко находили общий язык. Евгений Викторович по состоянию здоровья был освобожден от воинской службы, но он проявил настойчивость перед военкомом и добровольцем ушел на фронт, дослужился до капитанского звания, командовал ротой, участвовал в боях. С фронтовой жизни и начался наш разговор. Мы говорили об искусстве и литературе, выявили полное единомыслие. Уже при этой встрече перешли на «ты», хотя Евгений Викторович был старше меня на двенадцать лет. Но выглядел он гораздо моложе своего возраста, поэтому разница в годах не замечалась.
На первый взгляд он казался общительным, с душой нараспашку парнем, по-юношески озорным, остроумным весельчаком, прямолинейным и резким в оценках. Он всегда был окружен друзьями старше его лет на двадцать, такими как Александр Герасимов, и совсем юными. С друзьями он был добр, внимателен и всегда на равной ноге, готовый в любую минуту принять участие и предложить свою помощь. Он был наделен какой-то незримой притягательной силой и обаянием. Я восхищался им, его вулканической энергией, целеустремленностью, острым энциклопедическим умом, дотошной любознательностью и неистощимой фантазией, жадным трудолюбием, верой в правоту своих идеалов и непреклонной решимостью защищать и отстаивать эти идеалы. В творчестве убежденный реалист, он мыслил масштабными категориями. Он был рожден для великих свершений наподобие Микеланджело...
У Евгения Вучетича было немало врагов как из числа бездарных, завистников, так и среди русскоязычной творческой интеллигенции космополитского толка. Эти моськи с яростным лаем набрасывались на льва и со страниц печати, и с трибун различных сборищ. Как это ни дико, но он, как, впрочем, и Александр Герасимов, не был делегатом съездов Союза художников и других выборных органов, где бесчинствовала всякая мелкотравчатая сволочь. Исключение составляла Академия художеств, не утратившая реалистических традиций. При всей своей кажущейся открытости и прямолинейности Евгений Викторович был осторожным, бдительным, ловким стратегом и тактиком на войне, которая называется жизнью в искусстве. Даже опытным и маститым собратьям по ремеслу никогда не удавалось обвести его вокруг пальца. Он умел находить тайные двери к сильным мира сего, но эту привилегию он заслужил своим могучим талантом, перед которым даже тупой или чванливый чиновник не решался захлопнуть дверь. В творчестве был не просто реалистом, а неистовым ревнителем реализма. Он имел сложный, иногда непредсказуемый характер: то мягкий, покладистый, доброжелательный до нежности, то вдруг взрывался, проявляя нетерпение и резкость, переходящую в грубость и оскорбления. В нем жил эрудированный интеллигент, озорной юноша и раздражительный хулиган. И все это, казалось бы несовместимое, вмещалось в одном человеке, создавая до невероятия цельный характер незаурядной личности…
Как известно, берлинский мемориал Победы в Трептов-парке рассматривался на конкурсной основе. Среди других проектов был выставлен и проект Вучетича. На последнем этапе заседание конкурсной комиссии вел тогдашний заместитель председателя правительства по культуре К.Е. Ворошилов. Выступавшие члены комиссии о проекте Вучетича говорили осторожно, обтекаемо, сдержанно, хотя мнения были неоднозначны. Замечания касались мелочей. Все ждали решающего слова маршала, который к тому же считал себя ценителем и знатоком искусства. И вот наконец он заговорил. Категорически, безапелляционно, с присущим ему пафосом Ворошилов утверждал, что проект Вучетича неудачен, плох и вообще негоден. Мол, разве такой нужен памятник победителям? Солдат с мечом - это же анахронизм! Разве мы мечами победили? У нас были танки, самолеты, артиллерия. А тут какой-то допотопный меч.
Вучетич не стушевался, не поник. Он пытался объяснить, опровергнуть, доказывать свою правоту, но все его слова о символах, аллегориях не доходили до сознания Ворошилова, мнение которого было окончательным. Казалось, судьба монумента предрешена. Но Вучетич не был бы Вучетичем, если бы смирился с таким явно некомпетентным решением. В тот же день он сумел связаться по телефону с помощником Сталина Поскребышевым, послал ему фотографии своего проекта и попросил показать их Иосифу Виссарионовичу. Сталин по достоинству оценил и одобрил шедевр талантливого мастера.
Пока шел монтаж монумента в Трептов-парке, Вучетич не засиживался в Берлине. Он часто появлялся в своей московской мастерской, куда влекла его кипучая, неугомонная натура, переполненная творческими поисками и замыслами. Невозможно было не восхищаться его духовным горением, оригинальными идеями, необыкновенной фантазией и трудолюбием. Эскизы композиций и монументов в пластилине, отформованные в гипсе и еще сырые, в глине, портреты военачальников, ученых, многофигурные рельефы заполняли его мастерскую. Общительный, с открытой душой, он охотно встречался с прессой, при помощи близких ему по духу журналистов выступал на страницах печати - как публицист. Шла работа над гигантским многоплановым горельефом для ВДНХ. В то время Евгений Викторович исполнял обязанности главного скульптора ВДНХ. Ни одно скульптурное произведение в павильонах и на площадях не было установлено без его одобрения. Помимо того, что эта должность отнимала много времени, которым он дорожил для собственного творчества, это требовало нервного напряжения в спорах с многочисленными ваятелями. Он был предельно принципиален и взыскателен, требовал высокого мастерства и на этой почве наживал себе недругов и завистников, распространявших о нем нелестные отзывы и гаденькие слухи. Об одном таком эпизоде он рассказывал мне:
- Там из меня чуть не сделали врага народа. Приносят эскизы фигуры Сталина, сделанные ужасно плохо. Я говорю: «Не могу одобрить». А они мне: «А Богданову нравятся». - «Богданов, - говорю, - директор выставки, он за свое отвечает, а я за свое». - «Значит, вы не хотите, чтобы товарищ Сталин был поставлен в нашем павильоне?!» Меня это возмутило, говорю: «Бросьте вашу демагогию». - «Что ж, мы вам покажем, кто демагог». Я взорвался: «Вы что, угрожаете мне?!» И выставил наглецов за дверь. А вскоре и сам сложил с себя это бремя.
В 1952 году я уехал в Болгарию собственным корреспондентом газеты «Известия» и в течение полутора лет не встречался с Евгением Викторовичем. Возвратясь из Болгарии после упразднения там корпункта «Известий», я был назначен в только что созданную центральную газету военных моряков специальным корреспондентом. Сразу же позвонил Вучетичу, и мы встретились, как старые друзья. В его мастерской стояли эскизы памятников Александру Матросову для Великих Лук, Владимиру Маяковскому для Москвы, множество мелких эскизов в пластилине. Но главное - уже были начаты черновые работы над величественным мемориалом, посвященным Сталинградской битве. Шла напряженная работа мысли, поиски различных вариантов. В 1954 году он создает скульптурную композицию «Соединение двух фронтов», воздвигнутую у шлюза №13 Волго-Донского канала, и работает над портретами своих современников.
Его интересуют сильные характеры, непростые судьбы. Долгие годы он вынашивает образ Степана Разина. В 1954 году он показал мне первый набросок в пластилине. Это был творческий поиск, мучительный, неторопливый. Несравненный мастер психологического портрета, он никогда не довольствовался внешним сходством модели. Он пытался проникнуть в глубь человеческого характера, раскрыть его душу, внутренний мир. В этом отношении характерен трагический образ Степана Разина, сидящего в глубокой тревоге с цветком бессмертником в руке. Столь же трагичны и образы Михаила Шолохова, Всеволода Кочетова, Александра Герасимова, Федора Гладкова. Последнего Вучетич лепил за несколько недель до его кончины, и старый писатель с грустью говорил: «Поторапливайтесь, Евгений Викторович. Дни мои сочтены». Трагичен и образ героя Великой Отечественной, Главного Маршала авиации А.А. Новикова, только что вырвавшегося из бериевского застенка, где он прошел через муки ада. Как это ни парадоксально, над портретами Новикова, Герасимова и памятником Дзержинскому он работал в одно и то же время. Он искренне верил в «революционную правоту» «Железного Феликса», часто повторяя хрестоматийные строки своего любимого поэта Маяковского: «Юноше, обдумывающему житье...»
В нем постоянно клокотал вулкан творческой энергии, он находился в непрерывном поиске, параллельно работал над многими произведениями монументального характера, а работу над портретом считал как бы отдыхом. Я восхищался его трудолюбием и созидательной, неугомонной фантазией. Иногда я засиживался в его мастерской до полуночи и после полуночи. Он был интересным собеседником. Однажды я спросил, откуда у него такая фамилия.
- Отец у меня черногорец, - кратко ответил он и, сделав задумчивый вид, спросил: - А ты знаешь, что такое зов предков? Тебе никогда не приходилось испытать это странное, необъяснимое чувство? - Я не ответил, и он продолжал: - А я испытал его на себе. На теплоходе мы плыли в Италию. Представляешь жаркий солнечный день, на море штиль, тишина. У берегов Югославии - зной. Я стоял на палубе, опершись на перила, и смотрел на берег. Мне чудилось, что там таится что-то дивное, волшебное. Берег манил к себе какой-то колдовской силой. Он звал: «Ну иди же, иди». Это было какое-то наваждение, овладевшее мною. Казалось, я не удержусь, еще минута, и я брошусь в море и поплыву на этот зов. Мне стоило больших усилий оторваться от перил и уйти в каюту.
- А мама? - поинтересовался я.
- Мама у меня француженка. Да ты знаешь Анну Алексеевну.
- Знаю, француженка, - нетвердо согласился я. Он уловил в моих словах какой-то подтекст и вспылил:
- Настоящая француженка, а не то, что ты думаешь. И фамилия ее Стюарт.
- Знаменитая фамилия, - согласился я.
- Ну, хватит, давай займемся делом, - суетливо сказал он.
А дело заключалось в том, что ему одна газета заказала статью, и он попросил меня помочь ему написать. Это был не первый случай, и я, чувствуя, что работа затянется за полночь, предупредил жену, что, возможно, задержусь и останусь ночевать у Вучетича. Так оно и получилось. Лишь во втором часу ночи статья была закончена, и я ушел спать в комнату его сына Виктора, который в то время жил в Ростове-на-Дону. Каково было мое изумление, когда в семь часов утра я услышал внизу, на первом этаже, в рабочем цехе мастерской грохот, голоса людей и громкий с хрипотцой властный голос Вучетича: он давал распоряжение форматорам.
Да, спал он не больше пяти часов, изматывал себя внутренним творческим горением и в этом находил радость бытия.
Однажды я собрался в очередную командировку на Северный флот. Часа за три до отхода поезда Вучетич позвонил мне и попросил приехать к нему. Я сказал о командировке, но он настаивал: мол, успеем на поезд, я тебя провожу. Как оказалось, никакой особой нужды и спешки в моем появлении не было. Он с присущим ему восторгом показал эскиз в пластилине: группа людей несет на своих плечах ликующего своего товарища.
- Смотри! Догадываешься? - эмоционально спрашивал он.
- Нет, - откровенно признался я. Тогда он начал пояснять:
- Каким тебе видится памятник Суворову? Его слава зиждилась на солдатских плечах.
Композиция эта мне показалась странной, и я ответил неопределенно:
- Надо подумать.
Он проводил меня на вокзал. Стоя у вагона перед отправлением поезда, я сказал:
- Я напишу тебе из Североморска.
Он вопросительно посмотрел на меня, словно не понимая, о чем.
- О Суворове, - уточнил я на его немой вопрос.
В поезде я мысленно пытался представить себе этот памятник. Идея, конечно, заманчивая. Но когда я представил себе зримо эту толпу-глыбу, увенчанную восторженной фигурой, лишенной силуэта, то понял, что монумент не будет впечатлять. Из города Полярного я написал Вучетичу письмо, где и высказал свои сомнения. А когда возвратился в Москву и спросил, получил ли он мое письмо, он махнул рукой, проворчав:
- Все это не то...
Больше я не видел в его мастерской того эскиза. А вообще он терпимо и даже внимательно относился к советам и просил высказывать свое мнение. Выслушивал то серьезно, то с иронией, иногда кивая головой в знак согласия. Категорических советов не терпел даже от близких друзей. Вспоминается такой эпизод: однажды я зашел к Вучетичу, когда в его мастерской был его друг маршал Чуйков. Величественный и важный, он стоял у графического макета Сталинградского мемориала, у еще незаконченной фигуры Степана Разина и давал «указания». Они касались каких-то несущественных деталей, но тон их был неукоснительным, и это раздражало Вучетича. Он слушал молча и неопределенно кивал головой. Потом, посмотрев в мою сторону, снисходительно улыбнулся. Улучив момент, когда маршал сделал паузу, он вдруг сказал:
- Василий Иванович, вы хороший полководец, это все знают. Я неплохой скульптор, если верить Ивану, - кивок в мою сторону. - Я в ваших стратегиях ни хрена не понимаю и потому не даю никаких советов, тем более указаний. Вы в моем деле разбираетесь не больше, чем я в вашем.
Прошел год или больше после этого случая. Однажды во втором часу ночи меня разбудил телефонный звонок Евгения Викторовича.
- Ты можешь ко мне сейчас приехать? - спросил он.
- Что-нибудь случилось? - забеспокоился я.
- Ничего особенного, - спокойно ответил он.
- На чем мне ехать, ты не подскажешь?
- У тебя под окнами таксомоторный парк.
- А ты знаешь, который час?
- Знаю. Там всегда есть такси. Я жду.
Он был прав: такси не пришлось долго ждать. Я застал его одного, сидящего возле изваянного в глине Степана Разина. Тогда он жил холостяком. Первая жена его умерла, оставив ему двоих сыновей. Со второй женой - искусствоведом Саррой Валериус - он был в разводе. Третьей жены - Веры Владимировны - тогда еще не было и в помине.
- Ну, рассказывай, что стряслось? - с порога спросил я.
- Да вот закончил. Завтра утром придут форматоры. Посмотри свежим взглядом.
- Чего смотреть? Я что, не видел?
- Да я сегодня весь день с ним провозился. Разве незаметно?
Нет, я ничего нового не замечал: тот же цветок в правой руке, та же жестко впершаяся в колени твердая левая рука, тот же взгляд в глубоком раздумье. Подойдя к фигуре в профиль, я обратил внимание на сапоги-пексы с непомерно длинными острыми носами. Эта деталь как-то сразу бросалась в глаза и вызывала недоумение.
- Он что, на лыжах? - не без иронии спросил я.
Евгений быстро поднялся со стула, ловким движением твердой руки отломал один нос сапога, потом другой, и в податливой глине придал естественную форму сапогам-пексам. Спросил:
- А теперь?
- Теперь нормально.
- А ты говоришь, напрасно разбудил. Завтра переведут в гипс. А его ломать - не то что глину. Скажу тебе откровенно, мне очень дорога эта штука - Разин. Это одна из немногих работ, которую я делал без спешки, спокойно. У нее нет заказчика, который подгоняет, наседает, навязывает сроки, поджимает. Спешка, дорогой, наш бич.
И потом без перехода:
- Я хочу лепить тебя. Посидишь? Четыре сеанса по полтора часа. Сколько ты позировал Кривоногову?
- Выдающийся художник-баталист из Cтудии им. Грекова Петр Кривоногов в 1952 году написал мой портрет, который теперь находится в музее Отечественной войны.
- Пять сеансов по два часа, - ответил я.
- А я тебя сварганю за три сеанса. И давай начнем сейчас. У меня есть готовый каркас. Идет? Первый нашлепок сделаем.
- Да я еще не проснулся, могу уснуть.
- А мы будем разговаривать. В основном ты. Это живописцы требуют: замри и не двигайся. А для скульптора «замри» даже нежелательно.
И все же разговаривал больше он. Вдруг спросил:
- Ты не обратил внимание: у всех царей были придворные писатели? Притом каждый владыка подбирал себе подобного по таланту, по вкусу. У Николая Второго был Северянин, у Ленина - Горький, у Сталина - Маяковский, у Хрущева - Евтушенко. Эти друг друга стоят.
Вспоминая в наши дни этот разговор, я бы продолжил: у Брежнева - Роберт Рождественский, а у Ельцина? Пародист Александр Иванов и «фермер» Черниченко.
Прошло три сеанса работы над портретом, потом и четвертый, а конца не было видно. Я спросил Евгения:
- А как же обещанные три сеанса?
- Трудный орешек оказался, - ответил он, продолжая лепить.
- Так, может, бросим? Пусть будет то, что есть.
- Ишь ты, какой прыткий! Не в моем характере бросать, пасовать перед трудностями. Раскусим, никуда ты не денешься. Я тебя знаю лучше, чем ты меня.
Окончание