1.5. Одно лето в аду.
Ну или можно еще вот так вот писать, окончательно забив на последовательность и здравый смысл. Забивать на здравый смысл - мое новое любимое развлечение. Будем надеяться, это темный декабрь, а не деградация мозга.
А на заре, вооруженные пылким терпением,
мы войдем в города, сверкающие великолепием.
(с) Артюр Рэмбо
- Это похищение, - сказал Мартин, сидя в траве напротив заправки где-то посреди Германии и глядя на плывущие над ней облака.
Облака были похожи на китов, больших и пузатых, с нежными перистыми плавниками.
- Очень точное замечание, - сказал Мэтт, валяясь рядом и поедая бургер. Сквозь его волосы прорастали одуванчики, изношенные красные кеды покрылись пыльной патиной.
Мартин боялся спросить, где именно Мэтт брал деньги на бургеры, на кофе и выпивку, на сигареты. Мэтт не рассказывал и никогда не позволял Мартину принять участие в добывании хлеба насущного.
- Если кто спросит, ты мой заложник, - продолжил Мэтт, жуя. - Я похитил тебя прямо из уютного маминого гнезда и тащу неведомо куда, как лев олененка. И я требую автобус. И коробку желатиновых мишек. Постарайся сделать испуганное лицо. Ты выглядишь слишком спокойным для заложника.
И он вгрызся в бургер. Бутылка колы, лежавшая рядом, протекала. Над ней, жужжа, летали взволнованные сладкими запахами пчелы.
- Да, автобус бы нам не повредил, - согласился Мартин, который давно уже потерял ориентацию в пространстве, но предполагал, что прошел за день примерно треть Германии.
- От Кельна поедем поездом, - сказал Мэтт.
Он приподнялся на локте, открыл колу и сделал несколько глотков.
- Куда? - спросил Мартин.
- Немедленно прекрати задавать мне этот вопрос, - рассердился Мэтт, отмахиваясь от пчелы. - Он причиняет мне боль. Я страдаю. Где твое христианское милосердие?
Он жмурился, потягиваясь, как исхудавшая пантера в высокой траве. Солнце светило. Киты плыли на запад, как эльфийские корабли.
Мартин хмыкнул.
- А я его с собой не взял. Я думал, мы ненадолго.
Больше суток назад Мэтт ворвался к нему через окно и велел собираться в поход. Мартин, полагая, что отправляется куда-то на день, взял бутербродов, термос с кофе и теплую кофту. С тех пор они - сначала на раздолбанной колымаге, где-то добытой Мэттом, потом, когда она сломалась, пешком - преодолели пару стран и теперь лежали в траве напротив заправки, затерянной посреди континента, как монета в стогу.
Все заправки, заметил Мартин, были похожи, отличались только слова на вывесках. Как будто это было одно и то же место, мистическим образом преломляющееся сквозь восприятие людей разных национальностей.
Прошлым вечером Мартин позвонил домой, извинился и сказал, что его не будет некоторое время. Бабушка была в шоке. Сегодня он отправил ей умоляющее смс и отключил телефон. Он принял решение.
- Я даже завидую тебе немножко, - сказал Мэтт. - Разве это не восхитительно - понятия не иметь, что ждет тебя завтра? Посмотри, какой изысканный подарок, какой грандиозный опыт парения в пустоте - в теплой, зеленой, ароматной майской пустоте - я дарю тебе, пока ты этого не ценишь.
Мартин ценил. Он был, безусловно, испуган, но при этом как-то приятно взволнован. Этот май был таким, что, казалось, до того на земле вовсе не бывало маев. Возможно, так случается, когда тебе безо всякого предупреждения исполняется вдруг семнадцать и ты застываешь на пороге собственного будущего, потрясенный, потерянный, разочарованный и очарованный, напуганный, предвкушающий. Итак, ты больше не ребенок, но что это значит?
- Значит, ты всерьез собираешься стать рок-звездой? - продолжил он давний разговор.
Вспоминая впоследствии то путешествие, Мартин думал, что никогда не был так счастлив, как в те неприкаянные голодные дни, когда они с Мэттом сочиняли сами себя, как новую песню, по фрагментам, дополняя и перебивая друг друга.
* * *
Они прибыли на Северный вокзал солнечным утром. Мартин выпал на многолюдную платформу с чувством глубочайшего облегчения - необходимость прятаться от проводников в туалете стала для него мукой. А вот для Мэтта, казалось, не было ничего более естественного. Он курил, глазея в узкое оконце на однообразный пейзаж, отмалчивался в ответ на стук в дверь и взбивал темные волосы перед маленьким зеркалом, в котором поблескивало солнце. Однажды они вышли из туалета на глазах у элегантной дамы лет сорока, и та окинула их осуждающим взглядом. Мэтт в ответ иронично приподнял брови, взял Мартина за руку и доверительно ей подмигнул. Женщина остолбенела. Мартин вспыхнул. Мэтт, пробираясь к свободным сидениям, флегматично пробормотал: "Так им и надо, сраным ханжам".
Северный вокзал уже был Парижем: шумным, стильным и фантастическим. Оказавшись у входа, Мартин ненадолго застыл под статуями, олицетворявшими города, в которые можно было отсюда уехать. День собирался жаркий, солнце слизывало с домов и улиц краски, заполняло город белесым паром. Мэтт скинул свой потертый пиджак и остался в майке, обнажив бледные руки, одну из которых обнимал когтистыми лапами дракон.
Мартину всегда было интересно, как, собирая вещи по друзьям и секонд-хэндам, Мэтт умудряется всегда выглядеть стильно. Видимо, дело было в черном цвете, которому он только изредка изменял из-за слабости к красным деталям.
- Интересуешься зодчеством? - спросил он, жестом указывая на статуи. - Я покажу тебе лучше.
Закинув на плечо рюкзак, Мэтт целеустремленно, со знанием дела шнырял в толпе. Вскоре он бросил Мартина в переулке у какого-то кафе и исчез. Мартин остался один, созерцая Париж. Автобусы, слишком большие для узких улиц, спешащие куда-то люди, голуби на крышах османовских пятиэтажек, знакомых по фильмам и открыткам, балкончики с коваными перилами и цветочными горшками - все это обрушивалось на него одной многоцветной лавиной и погребало под собой. Он переживал самый необычный в своей жизни шок.
Что-то скрипело в нем и рушилось, что-то формировалось и складывалось в новый паззл, и сознание заволокло строительной пылью.
Вскоре Мэтт появился снова. Уже с деньгами и ключами от квартиры.
- Откуда ты все это берешь? Как? - разозлился наконец Мартин.
- Не волнуйся, я это не крал. Довольно сложно, согласись, было бы украсть ключи от квартиры вместе с квартирой.
Это было логично, но не было ответом на вопрос.
- Откуда ты берешь это все? - настаивал Мартин, спеша за Мэттом по горячим парижским тротуарам. Вокруг стояли байки, на которые Мэтт поглядывал с тревожащим Мартина интересом, разноцветные подъездные двери были закрыты.
- У меня много друзей, - неопределенно отвечал Мэтт.
- Которые дают тебе бесплатно ключи от жилья в Париже? - скептически переспросил Мартин.
- Не без этого, - самодовольно кивнул Мэтт. - Слушай, не будь занудой. Ты задаешь слишком много вопросов и продолжаешь причинять мне страдания, как будто специально скачешь на моей больной ноге. Ты очень жестокий человек.
- Я совсем ничего не понимаю, - вздохнул Мартин. Он чувствовал себя неуютно беспомощным.
- Так и должно быть, - Мэтт похлопал его по плечу. - Я организую тебе ментальную депривацию. Я хочу, чтобы ты летел в пустоте, как звезда. - Он вдруг развернулся и схватил Мартина за плечи, с каким-то непонятным, одновременно веселым и задумчивым выражением глядя ему в глаза. - Ты звезда, слышишь? И я тоже. Я вижу твой свет.
- Ты что-то принял? - с подозрением спросил Мартин.
Расхохотавшись, Мэтт убежал вперед.
У Мартина кружилась голова. Из булочных пахло булками, из блинных блинами, а еще были кондитерские. Он не ел со вчерашнего дня. Над кафе и ресторанами нависали огненно-красные тенты. Мимо, звеня длинными сережками, прошла красивая негритянка, элегантная и гладкая, как нубийская статуэтка, и Мэтт обернулся ей вслед.
Вскоре из-за поворота выплыло алое мельничное колесо Мулен Ружа, намного более невзрачного и низкорослого, чем Мартину представлялось.
- Вот, - сказал Мэтт, тыча в него увешанной дешевыми браслетами рукой. - Если потеряешься, держи курс на Красную Мельницу. Обоснуемся рядом, - и он свернул в переулок. - Надеюсь, ты не влюбишься в какую-нибудь из местных девчонок и не устроишь водевиль, у меня на тебя другие планы.
- Не лезь в мою несуществующую личную жизнь, - механически отшутился Мартин, барахтаясь в очередной волне опустошения.
Остановившись у синей двери, Мэтт позвенел ключами. Тренькнул домофон.
* * *
Квартира, куда Мэтт привел Мартина, оказалась каморкой под крышей на последнем этаже типичной монмартрской пятиэтажки. Окна выходили во двор-колодец, узкий, как лифт. Солнце в комнату почти не проникало. Кровать была одна: маленькая, без одеял, зато присутствовали плед, покрывало и подушка. У оконца стояли стол и пара стульев. Скрипящая синяя дверь вела в санузел, где по стенам стекали потеки ржавчины, а чашка для щеток после тщательной чистки могла бы сойти за антиквариат.
- Добро пожаловать в наш дворец, - Мэтт свалил на пол рюкзак, упал на кровать и закинул руки за голову. - Отсюда начнется наш путь к величию. Ну, или куда-нибудь. Какая разница? Почувствуй себя Пикассо.
Мартин осторожно, как вазу, опустил себя на стул у окна. По потертой, шероховатой поверхности стола ползла больная моль. Внезапно Мартин почувствовал острый укол сочувствия к твари.
Суть сочувствия в единении. Он немного был этой молью. Эта моль немного была им.
Последний час у него перед глазами танцевали аргентинское танго черные мухи. Их становилось больше - вечеринка набирала оборот. Мартин вздохнул и спрятал лицо в ладонях, не желая смотреть, как моль, достигнув края стола, растерянно потопчется на месте и поползет обратно. Краем уха слушая болтовню Мэтта - слов не разобрать, но голос знакомый, кофейно-низкий, успокаивающий - он думал почему-то о термоядерном синтезе: о том, как в чреве звезды в кошмарном огне рождается новое вещество.
Мэтт неслышно подошел и, развернув стул спинкой вперед, сел рядом.
- Март, - сказал он примирительно, протягивая руку через стол. - Не волнуйся. Тебе не нравится комната? Найдем другую. Я уверен, ты придешь в восторг от Парижа, но если нет, мы уедем. Куда хочешь. Договорились?
И он потянул Мартина за рукав, отдирая его ладонь от лица. И заглянул в освободившийся глаз, как солнце за отдернутую занавеску. Мартина почти пугали молниеносные смены его настроения.
Где-то внизу кто-то заорал по-французски: "Мерд! Ве ту фер фотр!" Мартин поморщился и сдался.
- А можешь вместо другой квартиры найти мне сахар? - попросил он.
- Сахар? - не понял Мэтт.
- Неудобно это говорить, но я, похоже, в миллиметре от голодного обморока.
Мартин смущенно пожал плечами.
- Неудобно - это когда ты свисаешь с балкона на двенадцатом этаже блочной высотки в десятиградусный мороз, - развеселился почему-то Мэтт. - Говорю тебе как специалист.
Он вскочил и пошел ставить чайник.
- Ты знаешь, - говорил он, возясь с розеткой, - я не всегда могу отличить воспитанность от умственной отсталости. Это сложно.
Потом со словами: "Пять минут", - он, хлопнув дверью, исчез.
Чайник пыхтел на полке возле зеркала. Холодильника не было.
Тогда, с недоумением оглядывая свое новое жилище, измученный, растерянный, полуобморочно голодный, Мартин не знал, что будет вспоминать эту маленькую тенистую комнату всю жизнь. Может быть, в каком-то смысле он никогда ее не покинет. Куда бы он ни пошел, она всегда будет окружать его незримым панцирем, самой надежной в мире броней.
Ничто не сможет ее разрушить.
Никогда он не забудет ее желанную прохладу в жаркие летние дни, запах дешёвого травяного мыла, исходящий от блекло-бежевого пледа, заваленный желатиновыми мишками и бутылками стол - о эти засохшие винные пятна, которые он будет оттирать каждое утро. Никогда не исчезнут до конца ее мягкие тени и картонные углы, полустертый рисунок на белых обоях, рыжий свет, щедро проливаемый соседями во двор колодец, и их крики в третьем часу ночи: "Же мон фу! Ветон!" Никогда не погаснет та пара звезд, что были видны по ночам из узкого оконца.
И, конечно, где-то внутри Мартина всегда будет продолжаться та яркая, как галактика, ночь, когда началась история "IS".
Но пока он всего этого не знал и заторможенно наблюдал за молью, которая, срываясь и падая, пыталась подняться на занавеску.
* * *
На следующее утро, отоспавшийся и здоровый, Мартин позвонил бабушке:
- В Париже. Да, все хорошо, - говорил он, бродя по комнатке в слишком большой для него и, разумеется, черной майке Мэтта. Косые солнечные лучи, вщемившиеся во двор-колодец, ложились длинными полосами на бесцветный пол. По ним, как по золотистым тропам, ступали босые ноги Мартина. - Ничего не случится, ба. Ну прости меня. Здесь лучшие коллекции картин в мире. Музей Пикассо. Ван Гог. Все это нужно для моего образования. Да, я успею к поступлению. Ба, ну я же умный. Ты меня знаешь. О господи, да, деньги очень нужны. Спасибо. Конечно, скоро вернусь. Люблю тебя.
Все это время Мэтт лежал на кровати, таящейся в тени, пил чай и смотрел на Мартина скептически. Выключив телефон, Мартин перехватил его взгляд.
- Что? - спросил он, нахмурившись.
- Ничего, - невинно вскинув брови, Мэтт поднял свободную руку в защитном жесте. - Чай свой пей. Остынет. И багет бери. Милая Мари выбрала для нас самый вкусный.
На углу их дома источала божественные ароматы булочная некоей мадам Сезен. Эта красивая властная брюнетка лет сорока регулярно сама стояла за прилавком, и для Мэтта она мгновенно стала милой Мари, безотказным поставщиком свежайшей сдобы. Именно мадам Сезен днем раньше спасла Мартина от голодной смерти: булок с марципаном вкуснее он не пробовал никогда в своей жизни.
- Бабушка пришлет мне денег, - сказал он, разламывая багет. - Хорошо, что я паспорт взял, и то только потому, что он в сумке валялся. Плохо, что я не взял ничего больше: ни сменной одежды, ни зубной щетки, ничего. Ты мог бы хотя бы намекнуть, вообще-то.
- Конечно не мог бы, - усмехнулся Мэтт.
Он по-прежнему лежал на кровати, закинув руки за голову. На него медленно, осторожно, будто боясь вспугнуть спящие на нем тени, взбиралась солнечная полоса.
- Это почему?
- Потому что ты бы не поехал.
Мартин не мог не признать в глубине души, что это правда. При мысли о том, как далеко он от дома, как зависим от безрассудного, непредсказуемого Мэтта и как сильно он на самом деле хочет быть здесь, его охватывал плохо контролируемый ужас. Количество эмоций, ощущаемых ежесекундно, почти разламывало грудь.
Но он молчал и терпел - привычно, как когда-то перед выступлениями.
Их квартира находилась в переулке у бульвара Клиши, самой злачной улицы города. По вечерам здесь горел розовый и красный неон, сияли витрины сексшопов, курили яркие, как конфетти, ночные бабочки, шныряли торговцы наркотиками. Днем погасшая улица казалась скучной, грязной, как квартира наутро после шумной вечеринки. Над всем этим, гордая и неприступная, несла свою ангельскую стражу белая Сакре Кер.
- Монмартр по своей структуре какая-то метафора всего, - заметил Мартин, впервые взбираясь к церкви мимо развалов с разноцветными беретами, открытками и магнитами, мимо заросших буйной зеленью дворов, винных магазинов и забитых людьми кафе. - Клиши внизу, вот это все посередине и Сакре Кер на вершине.
Площадь у церкви была запружена людьми, щелкали затворы фотоаппаратов, выкрикивал что-то азиатский экскурсовод. На ступеньках сидел длинный чернокожий парень с гитарой и пел что-то из Джо Кокера. У его ног валялась шляпа для пожертвований. Мэтт, необыкновенно спокойный и расслабленный в этот день, стал подпевать, толкая Мартина плечом и призывая присоединиться. Когда Мэтт не орал, как бешеная лисица (а именно это обычно случалось на концертах "Взломщиков", его панк-группы), у него был очень приятный голос, обволакивающе-низкий, хрипловато-шершавый. Черные волосы падали ему на плечи и завивались во впадинах над ключицами, солнце уже позолотило скулы. Он шел по белой мраморной ступеньке, пританцовывая, и толпа перед ним расступалась, как Красное море.
Поравнявшись с музыкантом, Мэтт сел рядом и допел песню с ним вместе.
Так они познакомились с Набо и его гитарой.
* * *
Поначалу они целыми днями бесцельно бродили, и все, что Мартин видел, казалось, проникало в его кровь и взламывало ДНК. Дворцы нежились в пышных садах, как торты в креме. Сады цвели, опадали в фонтаны белые лепестки яблонь. У входов в готические соборы толпились туристы и голуби, одинаково шумные и довольные, - над шпилями висело отрешенное, равнодушное небо. Мартин одну за другой вспоминал книги о Париже, которые читал, - Гюго и Мопассан, Хэмингуэй и Ремарк, Верлен и Рембо, - и становился непривычно словоохотлив, пересказывая то одно, то другое.
- Я мечтал бы учиться здесь, - сказал он, когда они шли мимо Сорбонны к Пантеону, прожаренные до костей, изнемогающие. Улицы Латинского квартала были наводнены студентами, снующими из корпуса в корпус, зубрящими что-то на ступеньках лестниц и за столиками кафе. Начиналась пора экзаменов. - Не хочешь поступить? Это бесплатно.
- Март, ты сбрендил? Я профессор всех наук. Ректор университета жизни.
Мэтт откинул со лба взмокшие волосы и улыбнулся, явно пытаясь превзойти в ослепительности солнце. Ему почти удалось. Мартин недоверчиво приподнял брови.
- Император галактики, - скептически сказал он.
- Пока нет. Но стану.
Они зашли в банк за деньгами, переведенными бабушкой, - инопланетно аккуратная кассирша с подозрением посмотрела на грязных всклокоченных мальчишек, склонившихся к оконцу, но возражать не стала, - и Мартин, забирая у нее паспорт и наличные, сказал:
- Ну вот. Теперь мы можем кое-что себе позволить.
- Мы можем позволить себе все, - возразил Мэтт.
Пыльный, взмокший, слегка подгоревший на том противне, в который превратились Парижские мостовые, он выглядел неестественно в пластмассовой прохладе банка.
- Это почему? - Мартин пересчитывал деньги и не уловил игры слов.
- Потому что мы живы, - пожал плечами Мэтт. - Это естественное право живого существа - все. Особенно весной. Любые ограничения бесчеловечны.
Мартин спрятал деньги в сумку и внимательно посмотрел на Мэтта, гадая, говорит тот серьезно или рисуется. Этот вопрос возникал у Мартина регулярно и уже вошел в список самых интересных, соседствуя с "Для чего мы живем?" и "Что находится за пределами Вселенной?" Но Мэтт надежно хранил свою тайну, в любых обстоятельствах выглядя одновременно искренним и демонстративным.
- Хорошо, - кивнул наконец Мартин, - но перед тем, как мы позволим себе все, предлагаю позволить себе солнцезащитные очки, чтобы я смог разглядеть Париж, и обед в какой-нибудь студенческой забегаловке.
* * *
Если магазинчики у дома - булочную мадам Сезен и лавку с провизией, которую держал какой-то лукавый араб, - Мэтт уважал, то универмаги на бульваре Клиши предпочитал обворовывать. Он таскал оттуда не только еду, но и шампуни, мыло, карандаши и краски для Мартина, сигареты и одежду.
Впервые увидев на кровати кучу краденых вещей, Мартин попытался было призвать к совести Мэтта, но тот отмел все его увещевания.
- Эти капиталистические уроды завалили рынок своим ширпотребом. Воруя, я выражаю политический протест. А совести у меня, кстати, нет. Только нервы.
- Акутагава Рюноске, - мрачно опознал цитату Мартин.
Иногда Мэтт ставил его в тупик. Невозможно было понять, как реагировать на откровенную криминальность некоторых его привычек, поэтому - то ли из деликатности, то ли из болезненной неуверенности в собственном понимании той абсолютно новой для него жизни, в которой Мартин очутился, - он не реагировал никак. Тем не менее ему не хотелось бы однажды столкнуться с необходимостью вызволять Мэтта из французской тюрьмы.
Стоило побольше узнать о местных законах.
- Выбирай что нравится, - продолжал тем временем Мэтт, откупоривая бутылку вина. - А то эта твоя рубашка выглядит так, как будто кто-то вымыл ею пол.
Некогда белая рубашка, в которой Мартин приехал в Париж, действительно с угрожающей скоростью приобретала вид половой тряпки.
Мартин примерил первую попавшуюся майку, елово-зеленую. Она оказалась ему большой.
- Не совсем по размеру, - прокомментировал это Мэтт. Он разлил вино по чашкам и подал одну Мартину. - Но тебе идёт. Этот цвет подходит к венам на твоих висках. А вот этот, - Мэтт извлек из кучи бесформенную сизую тряпку и швырнул в Мартина, - будет хорошо сочетаться с кругами под глазами.
- Рад, что тебе нравится моя внешность, - сказал Мартин, рассматривая себя в зеркале. В такой цветовой гамме он выглядел худым и очень бледным. Он откинул челку со лба и всмотрелся в свое лицо: оно всегда казалось больным и малокровным, голубизна вен просвечивала сквозь слишком тонкую кожу, губы сохли. Все это теперь углубилось и акцентировалось. Но Мартин вдруг заметил в своем облике какую-то потенциальность: возможность превратить недостаток в концепт.
Тем временем Мэтт, осушив свою чашку в один присест, извлек из кучи черную майку без рукавов и рванул ее. На ткани образовалась дыра.
- Что ты делаешь? - обернулся от зеркала Мартин.
- Немного стиля этим шмоткам не повредит, - сказал Мэтт и рванул еще раз. Разрушение приносило ему явное удовольствие.
И он стал переодеваться. Мартин следил за ним в зеркале, раздумывая, и вдруг спросил:
- Хочешь, я нарисую у нее на спине крылья?
* * *
Долговязый, худой и лопоухий, Набо был мулатом по крови, католиком по вероисповеданию и продавцом сексшопа по профессии. Контрасты, заключенные в нем, приводили в недоумение всех вокруг, но его самого не смущали нисколько. Он работал в маленьком уютном заведении на площади Пигаль два через два, а выходные посвящал Сакре Кер: чистил подсвечники от воска, помогал в ризнице и играл на ступеньках церкви популярные песни, иногда перемежая их своими.
- Именно здесь я родился, - сказал он однажды, когда они втроем вышли из церкви, и указал на ступеньки в том самом месте, где предпочитал сидеть с гитарой.
- В каком смысле? - не понял Мартин, привыкший говорить метафорами.
- В прямом, - сказал Набо. - Моя мать была пьяна в хлам в ту ночь. Хорошо, что какие-то туристы заметили ее и вызвали врачей. Но ехать в больницу оказалось поздно, поэтому роды принимали прямо здесь. Так появился я, - Набо развел мозолистыми музыкантскими руками.
Мартин был потрясен. Еще недавно такого рода истории были для него частью далекого и сомнительного мира андеграундных книг. Мэтт, казалось, не впечатлился вовсе. Непривычно серьезный, он закурил и протянул Набо пачку:
- Будешь?
В те дни, когда Набо был слишком занят среди вибраторов и конусообразных лифчиков, он отдавал Мэтту свою гитару, чтобы тот мог подзаработать, играя в туристических местах. Мэтту больше всего нравились мосты через Сену и сердце города, остров Ситэ. Его упражнения приносили на удивление неплохие деньги. Пару раз Мартин пробовал подменить его, но зарабатывал раза в два меньше.
- Ты слишком тихий, - комментировал это Мэтт, когда они прятались от обжигающего полуденного солнца под Мостом Искусств. - В тебе чувствуется сомнение. Хреновое свойство для художника. Ты должен будешь работать с обществом, а у толпы, как у собак, нюх на слабость.
Мэтт лежал на парапете, вытянувшись в длину. Его правая рука, трогательно чистая в сравнении с татуированной левой, бессильно свешивалась в Сену. По реке бежала мелкая рябь, плыли, глубоко проседая в воду, переполненные туристические катера. Мартин думал о том, как много человеческих лиц успело отразиться в этой воде. Как много зданий выросло и разрушилось в ее тусклом дрожащем зеркале.
- Я знаю, - отрешенно проговорил он, созерцая в воде чье-то усатое лицо в тени широкополой шляпы. - Я собираюсь это преодолеть, если получится.
Судя по всему, образ принадлежал семнадцатому веку. Мартин привычно принялся его раскручивать. Интересно, что могло бы заставить усача так пристально вглядываться в воду? Он уронил в реку что-то драгоценное? А может, потерял здесь близкого человека?
- У этой медали, впрочем, есть и хорошая сторона, - говорил тем временем Мэтт.
- Какая же?
- Ты чертовски тонко и своеобразно воспринимаешь мир.
Мартин отвернулся от незнакомца в шляпе и с удивлением посмотрел на Мэтта, в его запрокинутое лицо.
- Это что, комплимент?
Мэтт довольно улыбнулся.
- Я просто гадал, заставит ли это тебя обратить на меня внимание. Отвратительно невежливо с твоей стороны думать не обо мне. Что сказала бы бабушка? Кстати, о чем ты думал?
* * *
Время шло, переполненное, как груженая золотом баржа, и растягивалось в мерцающую бесконечность. В полночь закончился май. Закончился и концерт местной рок-группы, на который пригласил Мартина и Мэтта Набо. Мэтт что-то принял и, неестественно счастливый, весь вечер сиял чрезмерной, раздражающей красотой, как стадионный прожектор. Теперь он отлучился, решив для разнообразия ослепить музыкантов, и глаза Мартина получили возможность наконец отдохнуть.
Он мышью вынырнул на улицу из духоты и темноты клуба, взмокший и оглушенный. Воздух, пахнущий пылью и ночными цветами, был свеж и тяжел настолько, что его хотелось пить. Чернильное небо расколола надвое молния. Мартин, прикрыв глаза, глубоко вдохнул аромат ночной грозы - и выдохнул напряжение.
Иногда он не мог поверить в реальность происходящего, не понимал, как так произошло, что он здесь оказался: в чужом городе, выброшенный на клубный берег, как усталый суицидальный тунец. Что вообще творится с его жизнью и в какой момент это началось?
А впрочем, ясно, в какой - в ту ночь, когда он встретил Мэтта. С тех пор он просто позволял ему тащить себя куда угодно, как ездовой собаке. На данный момент это пассивное и бездумное катание было самым смелым способом жить из всех, на которые Мартин был способен.
Мимо сновали люди, группками выходившие из клуба, кто-то напевал что-то по-французски, кто-то курил. Девушка в розовом парике, неуклюжая на высоких каблуках, как олененок, просеменив к соседнему подъезду, что-то прокричала друзьям.
- Ты как наркоман со своим кислородом, - гнусаво заметил Мэтт, появившись сзади. - У тебя даже ресницы дрожат от удовольствия.
Приобняв Мартина за плечи, он запрокинул голову и посмотрел в небо. От влаги и танцев его волосы пришли в неистовый беспорядок и вились на плечах крупными кольцами. Из его хищного носа текла кровь, переносица наливалась синим.
Набо подошел следом.
- Что случилось? - поинтересовался Мартин.
- Я немножко подкатил к вокалистке - и ударник попытался меня убить, - пожал плечами Мэтт. Он весь светился умиротворенным довольством жизнью. - Оказалось, это его девушка.
- Драма, достойная пера Шекспира, - усмехнулся Мартин. - Как ты выбрался?
Мэтт мечтательно улыбнулся. Набо задумчиво сказал:
- Он разбил о Стефана треногу... Ужасная неразбериха началась.
Сухо загрохотал гром. Бэк-вокалом к его сердитым раскатам протяжно завыли пугливые машины.
- Пошли, может, к Сакре Кер, пока еще какая-нибудь драма не произошла? - предложил Набо. - А то я как-то устал. Покажу что-то.
- Хочешь встретиться лицом к лицу со своим разгневанным богом? - Мэтт, отпустив Мартина, развернулся на пятках и танцующей походкой направился по улочке вверх.
На Монмартре к Сакре Кер всегда означало вверх. Мартин и Набо пошли следом.
- Мэтт, я не в Зевса же верю, - укоризненно отозвался Набо.
Небо треснуло вновь, и Мартину показалось, он почувствовал, как задрожала под ногами мостовая.
- Я, честно говоря, так и не разобрался в том, во что именно ты веришь, - пожал плечами Мэтт.
- Я верю в то, что чувствую интуитивно. Я объяснял тебе это уже раз десять. Я чувствую, знаю, что в основе мира лежит некая общая сила. И она проявляет себе через нас и наше творчество. Искусство - вот настоящее жречество. Истинный способ служения.
Мэтт хмыкнул.
- Кому?
- Иисусе... - Набо в отчаянии провел ладонью по лицу.
Мэтт рассмеялся.
- До сих пор мне говорили, что если кто-то и спонсирует мое творчество, то он явно из противоположного лагеря.
- Напрасно, - сказал Набо. - Ты даже не представляешь, насколько ты дыхание божье.
Мартин немного отстал: ему хотелось услышать собственные мысли. Из запертых дворов выливались черными облаками кроны деревьев, выплескивался свет чьих-то жизней, спрятанных в маленькие коробки квартир. Впереди шли, отбрасывая на брусчатку длинные тени, его друзья.
И тогда Мартин почувствовал всю насыщенность, таинственность и странность этого момента. Время показалось ему иглой, скользящей по пластинке, и прямо под этой иглой была ночь, пустынность узкой улицы, клубящееся небо, тонущий в шелесте деревьев разговор. Похожее чувство испытываешь, когда смотришь документальные фильмы о людях прошлого: видишь все незначительные и неповторимые детали ушедшей жизни и осознаешь, как за кадром неслышно поворачивается планета, превращая этот рутинный для его участников момент в миф.
С той небольшой поправкой, что это время - твое.
* * *
Белый храм возвышался в темноте, непривычно пустынный. Разбредались, с опаской поглядывая на бурлящее небо, последние прохожие. У порога в ворохе грязных одеял спал какой-то бомж. Набо повел друзей к левому приделу, и когда первые тяжелые капли стали падать на их головы, постучал в узкую боковую дверь.
Через пятнадцать минут они уже взобрались по винтовой лестнице на купол и вышли на смотровую площадку. Лил дождь, выл ветер, швыряя пригоршни капель им в лицо. Мартин поежился, намокая, и, подойдя к парапету, взглянул вниз.
Вид перед ним был великолепен. Cедая дымка дождя размывала фонарный свет, делая город призрачным, акварельным, сновидческим, вдали запускала в низкие тучи свои лучи Эйфелева башня.
До сих пор Париж казался Мартину прекрасным чуждым местом, чем-то, что нужно увидеть и постичь, а сейчас, узнавая крыши - вон там Сен-Эсташ, вот башня Святого Жака, а там невидимая в клубящейся серости Сена, как и тысячелетие назад, несет свои воды в Ла-Манш - он думал: мой город. Он вдруг ясно увидел, что будет жить здесь однажды, обыденно ходить через мост к знакомым - и почему-то вспомнил очертания невидимой отсюда Сен-Сюльпис.
- Ты знаешь, меня даже оскорбляет такая постановка вопроса, - продолжал тем временем Мэтт спорить с Набо. Говорить приходилось громко, перекрикивая ветер. Мэтт прислонился спиной к парапету, положив на него локти, и его волосы бились на ветру и медленно тяжелели от дождя, завиваясь чернильными прядями. - Ты приписываешь Богу свои важнейшие достоинства, оставляя самому себе что?
- Ты высокомерен, - сказал Набо хмуро.
Он стоял у стены, упираясь в белый травертин короткостиженным затылком.
- А ты смирен, как овца, - парировал Мэтт. - Это несовременно.
Сверкнула, озаряя все белым светом, молния.
- Мартин, почему ты молчишь? - обернулся к Мартину Набо. - Ты же католик.
- У него молчаливое настроение, - пожал плечами Мэтт. - Он иногда как немой. Не трогай его, он ответит из своей идиотской вежливости, но ему будет зверски неприятно.
- Я вообще-то здесь, - подал голос Мартин.
- Я пытаюсь тебя уберечь. Разве я не заботливейший из друзей? - Мэтт оглянулся к Мартину.
- Я уже сказал, ты император галактики, - прошелестел Мартин насмешливо, будучи при этом почти до слез благодарен. - И кстати, у тебя нос опух. Выглядит как картошка.
- Кошмарный человек, - доверительно сказал Мэтт Набо. - Подонок.
- Тебе сложно говорить? - заинтересовался Набо. - Почему?
- Набо, ты сама деликатность, - рассмеялся Мэтт.
- От этого у меня болит сердце, - как ни в чем не бывало ответил Мартин. - Каждое слово вонзается в него, будто игла.
- Его душа истекает кровью, - кивнул Мэтт.
- Перестаньте, - устало сказал Набо. - А то моя уже тоже.
- Не надо, Набо, мы любим тебя, - Мэтт, оттолкнувшись от парапета, сделал шаг к Набо и обнял его за шею. - Ты самый талантливый из религиозных фанатиков, я тебе клянусь.
- И я люблю тебя, Матье, - вздохнул Набо, - но твое чрезмерно огромное эго однажды приведет тебя во мрак.
- Думаю, я уже в нем, - хмыкнул Мэтт. Его улыбка была как нож.
А потом он одним быстрым движением взобрался на скользкий от дождя парапет.
Мартин почувствовал себя внутри какого-то плохого фильма. Из-за полной ирреальности происходящего он не находил в себе сил даже испугаться всерьез.
- Эй! - испуганно воскликнул Набо. - Прекрати!
- Нет, - Мэтт смотрел вверх, в клубящееся небо, держась одной рукой за колонну. - Я и есть мрак.
Ветер рвал его волосы, хлопала влажная ткань майки.
- Слезь, пожалуйста, - сухо и резко попросил Мартин.
- Ладно, ладно, Венди, - примирительно поднял руки Мэтт - к ужасу Мартина отпуская колонну - а потом покачнулся и спрыгнул в надежную тень смотровой площадки.
- Ты псих, - безнадежно покачал головой Набо.
- Он под кайфом, - мрачно поправил Мартин.
Внезапно ему ужасно захотелось домой.
А на заре, вооруженные пылким терпением,
мы войдем в города, сверкающие великолепием.
(с) Артюр Рэмбо
- Это похищение, - сказал Мартин, сидя в траве напротив заправки где-то посреди Германии и глядя на плывущие над ней облака.
Облака были похожи на китов, больших и пузатых, с нежными перистыми плавниками.
- Очень точное замечание, - сказал Мэтт, валяясь рядом и поедая бургер. Сквозь его волосы прорастали одуванчики, изношенные красные кеды покрылись пыльной патиной.
Мартин боялся спросить, где именно Мэтт брал деньги на бургеры, на кофе и выпивку, на сигареты. Мэтт не рассказывал и никогда не позволял Мартину принять участие в добывании хлеба насущного.
- Если кто спросит, ты мой заложник, - продолжил Мэтт, жуя. - Я похитил тебя прямо из уютного маминого гнезда и тащу неведомо куда, как лев олененка. И я требую автобус. И коробку желатиновых мишек. Постарайся сделать испуганное лицо. Ты выглядишь слишком спокойным для заложника.
И он вгрызся в бургер. Бутылка колы, лежавшая рядом, протекала. Над ней, жужжа, летали взволнованные сладкими запахами пчелы.
- Да, автобус бы нам не повредил, - согласился Мартин, который давно уже потерял ориентацию в пространстве, но предполагал, что прошел за день примерно треть Германии.
- От Кельна поедем поездом, - сказал Мэтт.
Он приподнялся на локте, открыл колу и сделал несколько глотков.
- Куда? - спросил Мартин.
- Немедленно прекрати задавать мне этот вопрос, - рассердился Мэтт, отмахиваясь от пчелы. - Он причиняет мне боль. Я страдаю. Где твое христианское милосердие?
Он жмурился, потягиваясь, как исхудавшая пантера в высокой траве. Солнце светило. Киты плыли на запад, как эльфийские корабли.
Мартин хмыкнул.
- А я его с собой не взял. Я думал, мы ненадолго.
Больше суток назад Мэтт ворвался к нему через окно и велел собираться в поход. Мартин, полагая, что отправляется куда-то на день, взял бутербродов, термос с кофе и теплую кофту. С тех пор они - сначала на раздолбанной колымаге, где-то добытой Мэттом, потом, когда она сломалась, пешком - преодолели пару стран и теперь лежали в траве напротив заправки, затерянной посреди континента, как монета в стогу.
Все заправки, заметил Мартин, были похожи, отличались только слова на вывесках. Как будто это было одно и то же место, мистическим образом преломляющееся сквозь восприятие людей разных национальностей.
Прошлым вечером Мартин позвонил домой, извинился и сказал, что его не будет некоторое время. Бабушка была в шоке. Сегодня он отправил ей умоляющее смс и отключил телефон. Он принял решение.
- Я даже завидую тебе немножко, - сказал Мэтт. - Разве это не восхитительно - понятия не иметь, что ждет тебя завтра? Посмотри, какой изысканный подарок, какой грандиозный опыт парения в пустоте - в теплой, зеленой, ароматной майской пустоте - я дарю тебе, пока ты этого не ценишь.
Мартин ценил. Он был, безусловно, испуган, но при этом как-то приятно взволнован. Этот май был таким, что, казалось, до того на земле вовсе не бывало маев. Возможно, так случается, когда тебе безо всякого предупреждения исполняется вдруг семнадцать и ты застываешь на пороге собственного будущего, потрясенный, потерянный, разочарованный и очарованный, напуганный, предвкушающий. Итак, ты больше не ребенок, но что это значит?
- Значит, ты всерьез собираешься стать рок-звездой? - продолжил он давний разговор.
Вспоминая впоследствии то путешествие, Мартин думал, что никогда не был так счастлив, как в те неприкаянные голодные дни, когда они с Мэттом сочиняли сами себя, как новую песню, по фрагментам, дополняя и перебивая друг друга.
* * *
Они прибыли на Северный вокзал солнечным утром. Мартин выпал на многолюдную платформу с чувством глубочайшего облегчения - необходимость прятаться от проводников в туалете стала для него мукой. А вот для Мэтта, казалось, не было ничего более естественного. Он курил, глазея в узкое оконце на однообразный пейзаж, отмалчивался в ответ на стук в дверь и взбивал темные волосы перед маленьким зеркалом, в котором поблескивало солнце. Однажды они вышли из туалета на глазах у элегантной дамы лет сорока, и та окинула их осуждающим взглядом. Мэтт в ответ иронично приподнял брови, взял Мартина за руку и доверительно ей подмигнул. Женщина остолбенела. Мартин вспыхнул. Мэтт, пробираясь к свободным сидениям, флегматично пробормотал: "Так им и надо, сраным ханжам".
Северный вокзал уже был Парижем: шумным, стильным и фантастическим. Оказавшись у входа, Мартин ненадолго застыл под статуями, олицетворявшими города, в которые можно было отсюда уехать. День собирался жаркий, солнце слизывало с домов и улиц краски, заполняло город белесым паром. Мэтт скинул свой потертый пиджак и остался в майке, обнажив бледные руки, одну из которых обнимал когтистыми лапами дракон.
Мартину всегда было интересно, как, собирая вещи по друзьям и секонд-хэндам, Мэтт умудряется всегда выглядеть стильно. Видимо, дело было в черном цвете, которому он только изредка изменял из-за слабости к красным деталям.
- Интересуешься зодчеством? - спросил он, жестом указывая на статуи. - Я покажу тебе лучше.
Закинув на плечо рюкзак, Мэтт целеустремленно, со знанием дела шнырял в толпе. Вскоре он бросил Мартина в переулке у какого-то кафе и исчез. Мартин остался один, созерцая Париж. Автобусы, слишком большие для узких улиц, спешащие куда-то люди, голуби на крышах османовских пятиэтажек, знакомых по фильмам и открыткам, балкончики с коваными перилами и цветочными горшками - все это обрушивалось на него одной многоцветной лавиной и погребало под собой. Он переживал самый необычный в своей жизни шок.
Что-то скрипело в нем и рушилось, что-то формировалось и складывалось в новый паззл, и сознание заволокло строительной пылью.
Вскоре Мэтт появился снова. Уже с деньгами и ключами от квартиры.
- Откуда ты все это берешь? Как? - разозлился наконец Мартин.
- Не волнуйся, я это не крал. Довольно сложно, согласись, было бы украсть ключи от квартиры вместе с квартирой.
Это было логично, но не было ответом на вопрос.
- Откуда ты берешь это все? - настаивал Мартин, спеша за Мэттом по горячим парижским тротуарам. Вокруг стояли байки, на которые Мэтт поглядывал с тревожащим Мартина интересом, разноцветные подъездные двери были закрыты.
- У меня много друзей, - неопределенно отвечал Мэтт.
- Которые дают тебе бесплатно ключи от жилья в Париже? - скептически переспросил Мартин.
- Не без этого, - самодовольно кивнул Мэтт. - Слушай, не будь занудой. Ты задаешь слишком много вопросов и продолжаешь причинять мне страдания, как будто специально скачешь на моей больной ноге. Ты очень жестокий человек.
- Я совсем ничего не понимаю, - вздохнул Мартин. Он чувствовал себя неуютно беспомощным.
- Так и должно быть, - Мэтт похлопал его по плечу. - Я организую тебе ментальную депривацию. Я хочу, чтобы ты летел в пустоте, как звезда. - Он вдруг развернулся и схватил Мартина за плечи, с каким-то непонятным, одновременно веселым и задумчивым выражением глядя ему в глаза. - Ты звезда, слышишь? И я тоже. Я вижу твой свет.
- Ты что-то принял? - с подозрением спросил Мартин.
Расхохотавшись, Мэтт убежал вперед.
У Мартина кружилась голова. Из булочных пахло булками, из блинных блинами, а еще были кондитерские. Он не ел со вчерашнего дня. Над кафе и ресторанами нависали огненно-красные тенты. Мимо, звеня длинными сережками, прошла красивая негритянка, элегантная и гладкая, как нубийская статуэтка, и Мэтт обернулся ей вслед.
Вскоре из-за поворота выплыло алое мельничное колесо Мулен Ружа, намного более невзрачного и низкорослого, чем Мартину представлялось.
- Вот, - сказал Мэтт, тыча в него увешанной дешевыми браслетами рукой. - Если потеряешься, держи курс на Красную Мельницу. Обоснуемся рядом, - и он свернул в переулок. - Надеюсь, ты не влюбишься в какую-нибудь из местных девчонок и не устроишь водевиль, у меня на тебя другие планы.
- Не лезь в мою несуществующую личную жизнь, - механически отшутился Мартин, барахтаясь в очередной волне опустошения.
Остановившись у синей двери, Мэтт позвенел ключами. Тренькнул домофон.
* * *
Квартира, куда Мэтт привел Мартина, оказалась каморкой под крышей на последнем этаже типичной монмартрской пятиэтажки. Окна выходили во двор-колодец, узкий, как лифт. Солнце в комнату почти не проникало. Кровать была одна: маленькая, без одеял, зато присутствовали плед, покрывало и подушка. У оконца стояли стол и пара стульев. Скрипящая синяя дверь вела в санузел, где по стенам стекали потеки ржавчины, а чашка для щеток после тщательной чистки могла бы сойти за антиквариат.
- Добро пожаловать в наш дворец, - Мэтт свалил на пол рюкзак, упал на кровать и закинул руки за голову. - Отсюда начнется наш путь к величию. Ну, или куда-нибудь. Какая разница? Почувствуй себя Пикассо.
Мартин осторожно, как вазу, опустил себя на стул у окна. По потертой, шероховатой поверхности стола ползла больная моль. Внезапно Мартин почувствовал острый укол сочувствия к твари.
Суть сочувствия в единении. Он немного был этой молью. Эта моль немного была им.
Последний час у него перед глазами танцевали аргентинское танго черные мухи. Их становилось больше - вечеринка набирала оборот. Мартин вздохнул и спрятал лицо в ладонях, не желая смотреть, как моль, достигнув края стола, растерянно потопчется на месте и поползет обратно. Краем уха слушая болтовню Мэтта - слов не разобрать, но голос знакомый, кофейно-низкий, успокаивающий - он думал почему-то о термоядерном синтезе: о том, как в чреве звезды в кошмарном огне рождается новое вещество.
Мэтт неслышно подошел и, развернув стул спинкой вперед, сел рядом.
- Март, - сказал он примирительно, протягивая руку через стол. - Не волнуйся. Тебе не нравится комната? Найдем другую. Я уверен, ты придешь в восторг от Парижа, но если нет, мы уедем. Куда хочешь. Договорились?
И он потянул Мартина за рукав, отдирая его ладонь от лица. И заглянул в освободившийся глаз, как солнце за отдернутую занавеску. Мартина почти пугали молниеносные смены его настроения.
Где-то внизу кто-то заорал по-французски: "Мерд! Ве ту фер фотр!" Мартин поморщился и сдался.
- А можешь вместо другой квартиры найти мне сахар? - попросил он.
- Сахар? - не понял Мэтт.
- Неудобно это говорить, но я, похоже, в миллиметре от голодного обморока.
Мартин смущенно пожал плечами.
- Неудобно - это когда ты свисаешь с балкона на двенадцатом этаже блочной высотки в десятиградусный мороз, - развеселился почему-то Мэтт. - Говорю тебе как специалист.
Он вскочил и пошел ставить чайник.
- Ты знаешь, - говорил он, возясь с розеткой, - я не всегда могу отличить воспитанность от умственной отсталости. Это сложно.
Потом со словами: "Пять минут", - он, хлопнув дверью, исчез.
Чайник пыхтел на полке возле зеркала. Холодильника не было.
Тогда, с недоумением оглядывая свое новое жилище, измученный, растерянный, полуобморочно голодный, Мартин не знал, что будет вспоминать эту маленькую тенистую комнату всю жизнь. Может быть, в каком-то смысле он никогда ее не покинет. Куда бы он ни пошел, она всегда будет окружать его незримым панцирем, самой надежной в мире броней.
Ничто не сможет ее разрушить.
Никогда он не забудет ее желанную прохладу в жаркие летние дни, запах дешёвого травяного мыла, исходящий от блекло-бежевого пледа, заваленный желатиновыми мишками и бутылками стол - о эти засохшие винные пятна, которые он будет оттирать каждое утро. Никогда не исчезнут до конца ее мягкие тени и картонные углы, полустертый рисунок на белых обоях, рыжий свет, щедро проливаемый соседями во двор колодец, и их крики в третьем часу ночи: "Же мон фу! Ветон!" Никогда не погаснет та пара звезд, что были видны по ночам из узкого оконца.
И, конечно, где-то внутри Мартина всегда будет продолжаться та яркая, как галактика, ночь, когда началась история "IS".
Но пока он всего этого не знал и заторможенно наблюдал за молью, которая, срываясь и падая, пыталась подняться на занавеску.
* * *
На следующее утро, отоспавшийся и здоровый, Мартин позвонил бабушке:
- В Париже. Да, все хорошо, - говорил он, бродя по комнатке в слишком большой для него и, разумеется, черной майке Мэтта. Косые солнечные лучи, вщемившиеся во двор-колодец, ложились длинными полосами на бесцветный пол. По ним, как по золотистым тропам, ступали босые ноги Мартина. - Ничего не случится, ба. Ну прости меня. Здесь лучшие коллекции картин в мире. Музей Пикассо. Ван Гог. Все это нужно для моего образования. Да, я успею к поступлению. Ба, ну я же умный. Ты меня знаешь. О господи, да, деньги очень нужны. Спасибо. Конечно, скоро вернусь. Люблю тебя.
Все это время Мэтт лежал на кровати, таящейся в тени, пил чай и смотрел на Мартина скептически. Выключив телефон, Мартин перехватил его взгляд.
- Что? - спросил он, нахмурившись.
- Ничего, - невинно вскинув брови, Мэтт поднял свободную руку в защитном жесте. - Чай свой пей. Остынет. И багет бери. Милая Мари выбрала для нас самый вкусный.
На углу их дома источала божественные ароматы булочная некоей мадам Сезен. Эта красивая властная брюнетка лет сорока регулярно сама стояла за прилавком, и для Мэтта она мгновенно стала милой Мари, безотказным поставщиком свежайшей сдобы. Именно мадам Сезен днем раньше спасла Мартина от голодной смерти: булок с марципаном вкуснее он не пробовал никогда в своей жизни.
- Бабушка пришлет мне денег, - сказал он, разламывая багет. - Хорошо, что я паспорт взял, и то только потому, что он в сумке валялся. Плохо, что я не взял ничего больше: ни сменной одежды, ни зубной щетки, ничего. Ты мог бы хотя бы намекнуть, вообще-то.
- Конечно не мог бы, - усмехнулся Мэтт.
Он по-прежнему лежал на кровати, закинув руки за голову. На него медленно, осторожно, будто боясь вспугнуть спящие на нем тени, взбиралась солнечная полоса.
- Это почему?
- Потому что ты бы не поехал.
Мартин не мог не признать в глубине души, что это правда. При мысли о том, как далеко он от дома, как зависим от безрассудного, непредсказуемого Мэтта и как сильно он на самом деле хочет быть здесь, его охватывал плохо контролируемый ужас. Количество эмоций, ощущаемых ежесекундно, почти разламывало грудь.
Но он молчал и терпел - привычно, как когда-то перед выступлениями.
Их квартира находилась в переулке у бульвара Клиши, самой злачной улицы города. По вечерам здесь горел розовый и красный неон, сияли витрины сексшопов, курили яркие, как конфетти, ночные бабочки, шныряли торговцы наркотиками. Днем погасшая улица казалась скучной, грязной, как квартира наутро после шумной вечеринки. Над всем этим, гордая и неприступная, несла свою ангельскую стражу белая Сакре Кер.
- Монмартр по своей структуре какая-то метафора всего, - заметил Мартин, впервые взбираясь к церкви мимо развалов с разноцветными беретами, открытками и магнитами, мимо заросших буйной зеленью дворов, винных магазинов и забитых людьми кафе. - Клиши внизу, вот это все посередине и Сакре Кер на вершине.
Площадь у церкви была запружена людьми, щелкали затворы фотоаппаратов, выкрикивал что-то азиатский экскурсовод. На ступеньках сидел длинный чернокожий парень с гитарой и пел что-то из Джо Кокера. У его ног валялась шляпа для пожертвований. Мэтт, необыкновенно спокойный и расслабленный в этот день, стал подпевать, толкая Мартина плечом и призывая присоединиться. Когда Мэтт не орал, как бешеная лисица (а именно это обычно случалось на концертах "Взломщиков", его панк-группы), у него был очень приятный голос, обволакивающе-низкий, хрипловато-шершавый. Черные волосы падали ему на плечи и завивались во впадинах над ключицами, солнце уже позолотило скулы. Он шел по белой мраморной ступеньке, пританцовывая, и толпа перед ним расступалась, как Красное море.
Поравнявшись с музыкантом, Мэтт сел рядом и допел песню с ним вместе.
Так они познакомились с Набо и его гитарой.
* * *
Поначалу они целыми днями бесцельно бродили, и все, что Мартин видел, казалось, проникало в его кровь и взламывало ДНК. Дворцы нежились в пышных садах, как торты в креме. Сады цвели, опадали в фонтаны белые лепестки яблонь. У входов в готические соборы толпились туристы и голуби, одинаково шумные и довольные, - над шпилями висело отрешенное, равнодушное небо. Мартин одну за другой вспоминал книги о Париже, которые читал, - Гюго и Мопассан, Хэмингуэй и Ремарк, Верлен и Рембо, - и становился непривычно словоохотлив, пересказывая то одно, то другое.
- Я мечтал бы учиться здесь, - сказал он, когда они шли мимо Сорбонны к Пантеону, прожаренные до костей, изнемогающие. Улицы Латинского квартала были наводнены студентами, снующими из корпуса в корпус, зубрящими что-то на ступеньках лестниц и за столиками кафе. Начиналась пора экзаменов. - Не хочешь поступить? Это бесплатно.
- Март, ты сбрендил? Я профессор всех наук. Ректор университета жизни.
Мэтт откинул со лба взмокшие волосы и улыбнулся, явно пытаясь превзойти в ослепительности солнце. Ему почти удалось. Мартин недоверчиво приподнял брови.
- Император галактики, - скептически сказал он.
- Пока нет. Но стану.
Они зашли в банк за деньгами, переведенными бабушкой, - инопланетно аккуратная кассирша с подозрением посмотрела на грязных всклокоченных мальчишек, склонившихся к оконцу, но возражать не стала, - и Мартин, забирая у нее паспорт и наличные, сказал:
- Ну вот. Теперь мы можем кое-что себе позволить.
- Мы можем позволить себе все, - возразил Мэтт.
Пыльный, взмокший, слегка подгоревший на том противне, в который превратились Парижские мостовые, он выглядел неестественно в пластмассовой прохладе банка.
- Это почему? - Мартин пересчитывал деньги и не уловил игры слов.
- Потому что мы живы, - пожал плечами Мэтт. - Это естественное право живого существа - все. Особенно весной. Любые ограничения бесчеловечны.
Мартин спрятал деньги в сумку и внимательно посмотрел на Мэтта, гадая, говорит тот серьезно или рисуется. Этот вопрос возникал у Мартина регулярно и уже вошел в список самых интересных, соседствуя с "Для чего мы живем?" и "Что находится за пределами Вселенной?" Но Мэтт надежно хранил свою тайну, в любых обстоятельствах выглядя одновременно искренним и демонстративным.
- Хорошо, - кивнул наконец Мартин, - но перед тем, как мы позволим себе все, предлагаю позволить себе солнцезащитные очки, чтобы я смог разглядеть Париж, и обед в какой-нибудь студенческой забегаловке.
* * *
Если магазинчики у дома - булочную мадам Сезен и лавку с провизией, которую держал какой-то лукавый араб, - Мэтт уважал, то универмаги на бульваре Клиши предпочитал обворовывать. Он таскал оттуда не только еду, но и шампуни, мыло, карандаши и краски для Мартина, сигареты и одежду.
Впервые увидев на кровати кучу краденых вещей, Мартин попытался было призвать к совести Мэтта, но тот отмел все его увещевания.
- Эти капиталистические уроды завалили рынок своим ширпотребом. Воруя, я выражаю политический протест. А совести у меня, кстати, нет. Только нервы.
- Акутагава Рюноске, - мрачно опознал цитату Мартин.
Иногда Мэтт ставил его в тупик. Невозможно было понять, как реагировать на откровенную криминальность некоторых его привычек, поэтому - то ли из деликатности, то ли из болезненной неуверенности в собственном понимании той абсолютно новой для него жизни, в которой Мартин очутился, - он не реагировал никак. Тем не менее ему не хотелось бы однажды столкнуться с необходимостью вызволять Мэтта из французской тюрьмы.
Стоило побольше узнать о местных законах.
- Выбирай что нравится, - продолжал тем временем Мэтт, откупоривая бутылку вина. - А то эта твоя рубашка выглядит так, как будто кто-то вымыл ею пол.
Некогда белая рубашка, в которой Мартин приехал в Париж, действительно с угрожающей скоростью приобретала вид половой тряпки.
Мартин примерил первую попавшуюся майку, елово-зеленую. Она оказалась ему большой.
- Не совсем по размеру, - прокомментировал это Мэтт. Он разлил вино по чашкам и подал одну Мартину. - Но тебе идёт. Этот цвет подходит к венам на твоих висках. А вот этот, - Мэтт извлек из кучи бесформенную сизую тряпку и швырнул в Мартина, - будет хорошо сочетаться с кругами под глазами.
- Рад, что тебе нравится моя внешность, - сказал Мартин, рассматривая себя в зеркале. В такой цветовой гамме он выглядел худым и очень бледным. Он откинул челку со лба и всмотрелся в свое лицо: оно всегда казалось больным и малокровным, голубизна вен просвечивала сквозь слишком тонкую кожу, губы сохли. Все это теперь углубилось и акцентировалось. Но Мартин вдруг заметил в своем облике какую-то потенциальность: возможность превратить недостаток в концепт.
Тем временем Мэтт, осушив свою чашку в один присест, извлек из кучи черную майку без рукавов и рванул ее. На ткани образовалась дыра.
- Что ты делаешь? - обернулся от зеркала Мартин.
- Немного стиля этим шмоткам не повредит, - сказал Мэтт и рванул еще раз. Разрушение приносило ему явное удовольствие.
И он стал переодеваться. Мартин следил за ним в зеркале, раздумывая, и вдруг спросил:
- Хочешь, я нарисую у нее на спине крылья?
* * *
Долговязый, худой и лопоухий, Набо был мулатом по крови, католиком по вероисповеданию и продавцом сексшопа по профессии. Контрасты, заключенные в нем, приводили в недоумение всех вокруг, но его самого не смущали нисколько. Он работал в маленьком уютном заведении на площади Пигаль два через два, а выходные посвящал Сакре Кер: чистил подсвечники от воска, помогал в ризнице и играл на ступеньках церкви популярные песни, иногда перемежая их своими.
- Именно здесь я родился, - сказал он однажды, когда они втроем вышли из церкви, и указал на ступеньки в том самом месте, где предпочитал сидеть с гитарой.
- В каком смысле? - не понял Мартин, привыкший говорить метафорами.
- В прямом, - сказал Набо. - Моя мать была пьяна в хлам в ту ночь. Хорошо, что какие-то туристы заметили ее и вызвали врачей. Но ехать в больницу оказалось поздно, поэтому роды принимали прямо здесь. Так появился я, - Набо развел мозолистыми музыкантскими руками.
Мартин был потрясен. Еще недавно такого рода истории были для него частью далекого и сомнительного мира андеграундных книг. Мэтт, казалось, не впечатлился вовсе. Непривычно серьезный, он закурил и протянул Набо пачку:
- Будешь?
В те дни, когда Набо был слишком занят среди вибраторов и конусообразных лифчиков, он отдавал Мэтту свою гитару, чтобы тот мог подзаработать, играя в туристических местах. Мэтту больше всего нравились мосты через Сену и сердце города, остров Ситэ. Его упражнения приносили на удивление неплохие деньги. Пару раз Мартин пробовал подменить его, но зарабатывал раза в два меньше.
- Ты слишком тихий, - комментировал это Мэтт, когда они прятались от обжигающего полуденного солнца под Мостом Искусств. - В тебе чувствуется сомнение. Хреновое свойство для художника. Ты должен будешь работать с обществом, а у толпы, как у собак, нюх на слабость.
Мэтт лежал на парапете, вытянувшись в длину. Его правая рука, трогательно чистая в сравнении с татуированной левой, бессильно свешивалась в Сену. По реке бежала мелкая рябь, плыли, глубоко проседая в воду, переполненные туристические катера. Мартин думал о том, как много человеческих лиц успело отразиться в этой воде. Как много зданий выросло и разрушилось в ее тусклом дрожащем зеркале.
- Я знаю, - отрешенно проговорил он, созерцая в воде чье-то усатое лицо в тени широкополой шляпы. - Я собираюсь это преодолеть, если получится.
Судя по всему, образ принадлежал семнадцатому веку. Мартин привычно принялся его раскручивать. Интересно, что могло бы заставить усача так пристально вглядываться в воду? Он уронил в реку что-то драгоценное? А может, потерял здесь близкого человека?
- У этой медали, впрочем, есть и хорошая сторона, - говорил тем временем Мэтт.
- Какая же?
- Ты чертовски тонко и своеобразно воспринимаешь мир.
Мартин отвернулся от незнакомца в шляпе и с удивлением посмотрел на Мэтта, в его запрокинутое лицо.
- Это что, комплимент?
Мэтт довольно улыбнулся.
- Я просто гадал, заставит ли это тебя обратить на меня внимание. Отвратительно невежливо с твоей стороны думать не обо мне. Что сказала бы бабушка? Кстати, о чем ты думал?
* * *
Время шло, переполненное, как груженая золотом баржа, и растягивалось в мерцающую бесконечность. В полночь закончился май. Закончился и концерт местной рок-группы, на который пригласил Мартина и Мэтта Набо. Мэтт что-то принял и, неестественно счастливый, весь вечер сиял чрезмерной, раздражающей красотой, как стадионный прожектор. Теперь он отлучился, решив для разнообразия ослепить музыкантов, и глаза Мартина получили возможность наконец отдохнуть.
Он мышью вынырнул на улицу из духоты и темноты клуба, взмокший и оглушенный. Воздух, пахнущий пылью и ночными цветами, был свеж и тяжел настолько, что его хотелось пить. Чернильное небо расколола надвое молния. Мартин, прикрыв глаза, глубоко вдохнул аромат ночной грозы - и выдохнул напряжение.
Иногда он не мог поверить в реальность происходящего, не понимал, как так произошло, что он здесь оказался: в чужом городе, выброшенный на клубный берег, как усталый суицидальный тунец. Что вообще творится с его жизнью и в какой момент это началось?
А впрочем, ясно, в какой - в ту ночь, когда он встретил Мэтта. С тех пор он просто позволял ему тащить себя куда угодно, как ездовой собаке. На данный момент это пассивное и бездумное катание было самым смелым способом жить из всех, на которые Мартин был способен.
Мимо сновали люди, группками выходившие из клуба, кто-то напевал что-то по-французски, кто-то курил. Девушка в розовом парике, неуклюжая на высоких каблуках, как олененок, просеменив к соседнему подъезду, что-то прокричала друзьям.
- Ты как наркоман со своим кислородом, - гнусаво заметил Мэтт, появившись сзади. - У тебя даже ресницы дрожат от удовольствия.
Приобняв Мартина за плечи, он запрокинул голову и посмотрел в небо. От влаги и танцев его волосы пришли в неистовый беспорядок и вились на плечах крупными кольцами. Из его хищного носа текла кровь, переносица наливалась синим.
Набо подошел следом.
- Что случилось? - поинтересовался Мартин.
- Я немножко подкатил к вокалистке - и ударник попытался меня убить, - пожал плечами Мэтт. Он весь светился умиротворенным довольством жизнью. - Оказалось, это его девушка.
- Драма, достойная пера Шекспира, - усмехнулся Мартин. - Как ты выбрался?
Мэтт мечтательно улыбнулся. Набо задумчиво сказал:
- Он разбил о Стефана треногу... Ужасная неразбериха началась.
Сухо загрохотал гром. Бэк-вокалом к его сердитым раскатам протяжно завыли пугливые машины.
- Пошли, может, к Сакре Кер, пока еще какая-нибудь драма не произошла? - предложил Набо. - А то я как-то устал. Покажу что-то.
- Хочешь встретиться лицом к лицу со своим разгневанным богом? - Мэтт, отпустив Мартина, развернулся на пятках и танцующей походкой направился по улочке вверх.
На Монмартре к Сакре Кер всегда означало вверх. Мартин и Набо пошли следом.
- Мэтт, я не в Зевса же верю, - укоризненно отозвался Набо.
Небо треснуло вновь, и Мартину показалось, он почувствовал, как задрожала под ногами мостовая.
- Я, честно говоря, так и не разобрался в том, во что именно ты веришь, - пожал плечами Мэтт.
- Я верю в то, что чувствую интуитивно. Я объяснял тебе это уже раз десять. Я чувствую, знаю, что в основе мира лежит некая общая сила. И она проявляет себе через нас и наше творчество. Искусство - вот настоящее жречество. Истинный способ служения.
Мэтт хмыкнул.
- Кому?
- Иисусе... - Набо в отчаянии провел ладонью по лицу.
Мэтт рассмеялся.
- До сих пор мне говорили, что если кто-то и спонсирует мое творчество, то он явно из противоположного лагеря.
- Напрасно, - сказал Набо. - Ты даже не представляешь, насколько ты дыхание божье.
Мартин немного отстал: ему хотелось услышать собственные мысли. Из запертых дворов выливались черными облаками кроны деревьев, выплескивался свет чьих-то жизней, спрятанных в маленькие коробки квартир. Впереди шли, отбрасывая на брусчатку длинные тени, его друзья.
И тогда Мартин почувствовал всю насыщенность, таинственность и странность этого момента. Время показалось ему иглой, скользящей по пластинке, и прямо под этой иглой была ночь, пустынность узкой улицы, клубящееся небо, тонущий в шелесте деревьев разговор. Похожее чувство испытываешь, когда смотришь документальные фильмы о людях прошлого: видишь все незначительные и неповторимые детали ушедшей жизни и осознаешь, как за кадром неслышно поворачивается планета, превращая этот рутинный для его участников момент в миф.
С той небольшой поправкой, что это время - твое.
* * *
Белый храм возвышался в темноте, непривычно пустынный. Разбредались, с опаской поглядывая на бурлящее небо, последние прохожие. У порога в ворохе грязных одеял спал какой-то бомж. Набо повел друзей к левому приделу, и когда первые тяжелые капли стали падать на их головы, постучал в узкую боковую дверь.
Через пятнадцать минут они уже взобрались по винтовой лестнице на купол и вышли на смотровую площадку. Лил дождь, выл ветер, швыряя пригоршни капель им в лицо. Мартин поежился, намокая, и, подойдя к парапету, взглянул вниз.
Вид перед ним был великолепен. Cедая дымка дождя размывала фонарный свет, делая город призрачным, акварельным, сновидческим, вдали запускала в низкие тучи свои лучи Эйфелева башня.
До сих пор Париж казался Мартину прекрасным чуждым местом, чем-то, что нужно увидеть и постичь, а сейчас, узнавая крыши - вон там Сен-Эсташ, вот башня Святого Жака, а там невидимая в клубящейся серости Сена, как и тысячелетие назад, несет свои воды в Ла-Манш - он думал: мой город. Он вдруг ясно увидел, что будет жить здесь однажды, обыденно ходить через мост к знакомым - и почему-то вспомнил очертания невидимой отсюда Сен-Сюльпис.
- Ты знаешь, меня даже оскорбляет такая постановка вопроса, - продолжал тем временем Мэтт спорить с Набо. Говорить приходилось громко, перекрикивая ветер. Мэтт прислонился спиной к парапету, положив на него локти, и его волосы бились на ветру и медленно тяжелели от дождя, завиваясь чернильными прядями. - Ты приписываешь Богу свои важнейшие достоинства, оставляя самому себе что?
- Ты высокомерен, - сказал Набо хмуро.
Он стоял у стены, упираясь в белый травертин короткостиженным затылком.
- А ты смирен, как овца, - парировал Мэтт. - Это несовременно.
Сверкнула, озаряя все белым светом, молния.
- Мартин, почему ты молчишь? - обернулся к Мартину Набо. - Ты же католик.
- У него молчаливое настроение, - пожал плечами Мэтт. - Он иногда как немой. Не трогай его, он ответит из своей идиотской вежливости, но ему будет зверски неприятно.
- Я вообще-то здесь, - подал голос Мартин.
- Я пытаюсь тебя уберечь. Разве я не заботливейший из друзей? - Мэтт оглянулся к Мартину.
- Я уже сказал, ты император галактики, - прошелестел Мартин насмешливо, будучи при этом почти до слез благодарен. - И кстати, у тебя нос опух. Выглядит как картошка.
- Кошмарный человек, - доверительно сказал Мэтт Набо. - Подонок.
- Тебе сложно говорить? - заинтересовался Набо. - Почему?
- Набо, ты сама деликатность, - рассмеялся Мэтт.
- От этого у меня болит сердце, - как ни в чем не бывало ответил Мартин. - Каждое слово вонзается в него, будто игла.
- Его душа истекает кровью, - кивнул Мэтт.
- Перестаньте, - устало сказал Набо. - А то моя уже тоже.
- Не надо, Набо, мы любим тебя, - Мэтт, оттолкнувшись от парапета, сделал шаг к Набо и обнял его за шею. - Ты самый талантливый из религиозных фанатиков, я тебе клянусь.
- И я люблю тебя, Матье, - вздохнул Набо, - но твое чрезмерно огромное эго однажды приведет тебя во мрак.
- Думаю, я уже в нем, - хмыкнул Мэтт. Его улыбка была как нож.
А потом он одним быстрым движением взобрался на скользкий от дождя парапет.
Мартин почувствовал себя внутри какого-то плохого фильма. Из-за полной ирреальности происходящего он не находил в себе сил даже испугаться всерьез.
- Эй! - испуганно воскликнул Набо. - Прекрати!
- Нет, - Мэтт смотрел вверх, в клубящееся небо, держась одной рукой за колонну. - Я и есть мрак.
Ветер рвал его волосы, хлопала влажная ткань майки.
- Слезь, пожалуйста, - сухо и резко попросил Мартин.
- Ладно, ладно, Венди, - примирительно поднял руки Мэтт - к ужасу Мартина отпуская колонну - а потом покачнулся и спрыгнул в надежную тень смотровой площадки.
- Ты псих, - безнадежно покачал головой Набо.
- Он под кайфом, - мрачно поправил Мартин.
Внезапно ему ужасно захотелось домой.