ОРУДИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Часть №13
ОРУДИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Часть №1
ОРУДИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Часть №2
ОРУДИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Часть №3
ОРУДИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Часть №4
ОРУДИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Часть №5
ОРУДИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Часть №6
ОРУДИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Часть №7
ОРУДИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Часть №8
ОРУДИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Часть №9
ОРУДИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Часть №10
ОРУДИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Часть №11
ОРУДИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ Часть №12
Деление мира на «надлунный» и «подлунный»
В данном случае речь идет не только о делении Космоса, но и о «делении» Ума в том смысле, что Ум небесный (Ум, «помещенный» в космическую душу) не подвержен изменениям, тогда как Ум человеческий - подвержен. Следовательно, в космическом Уме все закономерно, в человеческом уме - нет. Подлунный мир состоит из четырех «стихий»(превращающихся) друг в друга элементов - земли, воды, огня и воздуха, а надлунный мир состоит из пятого элемента - эфира.
Согласно Платону, Демиург воспользовался оставшимся в запасе «пятым многогранным построением» для «придания формы целому». Пятый элемент не является стихией и «следовательно» не подвержен изменениям. Он ни во что не переходит и не из чего не возникает. По словам Аристотеля, эфир не имеет ни тяжести, ни легкости, ни цвета, ни запаха, ни чего бы то ни было еще.
Божественные тела - звезды - помещены в эфир.
В божественном мире царит порядок, относительно которого только и могут быть сформулированы законы.
Задача пифагорейства в высшей степени цельная и религиозная, в языческом смысле состояла в том, чтобы познавать вселенскую гармонию, поклоняться, служить ей и осуществлять её.
Другими словами, наука становится возможна только о надлунном мире.
Следовательно, «созерцательное наблюдение» - есть способ отношения к миру, имеющий касательство к надлунному миру по преимуществу. Там возможны и космология, и астрономия, и математика, и музыка.
Подлунный мир - мир четырех стихий - текуч и непостоянен.
Космический принцип
Характерной особенностью античного сознания была абсолютная убежденность в подобии человека Космосу. В наиболее явной и отрефлексированной форме эта убежденность выражена в «космическом принципе», изложенном Платоном в его диалоге «Тимей».
Платон задает вопрос: «Что же это за живое существо, по образцу которого Устроитель устроил Космос? Мы не должны унижать Космос, полагая, что дело идет о существе некоего частного вида, ибо подражание неполному никоим образом не может быть прекрасным».
Устроитель-демиург порождает Космос как «единое видимое живое существо». Платон говорит о том, что в Космосе - как едином живом существе - все «сродно» со всем: «Что касается движений, наилучшее из них то, которое совершается (телом) внутри себя и самим по себе, ибо оно более всего сродно движению мысли, также Вселенной».
Человек есть именно родственное тело космоса, не какой-то «одинокий чужеродный атом» в паскалевой бездне, который возник из «ничего» и опять в «ничто» превратиться, но именно меньшее тело Космоса, младшая душа Космоса и малый ум Космоса.
В справедливости этого принципа античности человечество сегодня убеждается тем более, чем необратимее теряет день за днем виды живых существ и сознает невосполнимость утраты цельности этого «единого видимого живого существа».
Вместе с тем необходимо признать, что даже в сложившихся условиях нам все еще предлагают вульгарное и примитивное объяснение - увидеть в «космическом принципе» производную антропоморфизма: человек, дескать, «переносил» на космос свои собственные качества и тем самым приближал его к себе, делал его «узнаваемым». И как следствие из этого допущения - поскольку Космос по размерам превосходил человека - делал уже обратный вывод о своем подобии Космосу.
Этот старый фейербахианский довод все еще имеет своих сторонников среди некоторых религиоведов. Ниже мы увидим, к каким нелепостям он приводит, если его не «догматически повторять», а последовательно применять к современным научным представлениям.
Необходимо признать, что у «космического принципа» есть гораздо более серьезные оппоненты. В действительности космический принцип сталкивается с двумя противоположными точками зрения. Первая точка зрения была высказана еще древними материалистами (Демокрит, Анаксагор и другие), но форму ей придал Дж. Бруно: в мире нет центров (целей) и, следовательно, не является им(ею) и Космос: «Небо, следовательно, единое, безмерное пространство, лоно которого содержит все, эфирная область, в которой все пробегает и движется. В нем - бесчисленные звезды, созвездия, шары, солнца и земли, чувственно воспринимаемые; разумом мы заключаем о бесконечном количестве других. Безмерная, бесконечная вселенная составлена из этого пространства и тел, заключающихся в нем». Эта позиция комплементарна пантеизму, который утверждает чаще всего о том, что бесконечный бог пронизывает собой бесконечный мир. Человек в такой Вселенной (Космосе) буквально «растворяется» в ее бесконечных просторах, превращаясь в микроскопическую ничтожную малость.
Вторая точка зрения, наоборот, отталкивается от предпосылки о существовании центра, но таким центром полагает наблюдателя(человека). Современная наука начиная приблизительно со второй трети ХХ в., «вдруг обнаружила» странное совпадение внутри самой физической структуры мира - Большие числа - и поразительную обусловленность именно таких физических качеств мира от самого факта существования наблюдателя. Самый радикальный вывод таков: человек (наблюдатель) самим фактом своего существования накладывает ограничения на физические свойства Вселенной.
Но ведь не станут же современные культурологи и религиоведы утверждать после этого, что имеет место новая сциентизированная антропоморфизация Вселенной?!
Оставим эти нелепости.
Итак, что же мы имеем в «сухом» остатке?
В античной Греции утвердилось доминирование космического принципа. Раз человек подобен Космосу, то это уподобление должно иметь тройственную природу:
а) уподобление ума;
б) уподобление души;
в) уподобление тела.
Самым существенным было, конечно же, уподобление ума человека Уму космическому. Это означало, что Ум человека качественно тождествен Уму космическому. То есть математическая гармония, заключенная во «внутрь Космоса» раскрывается уму человека. Именно это убеждение будет впоследствии (в XII-XIII в. н. э.) заимствовано западными христианскими богословами, конечно в
адаптированном для христианства виде, о двух Истинах: Истине веры и Истине разума. И именно оно, в конце концов, спровоцирует кризис внутри христианства, фактически разорвав его изнутри.
Действительно, апостол Павел, а затем и Августин пеняли грекам на их ученость - «лукавые мудрствования» - и подавляли всякие попытки перенесения её на христианскую почву. Это могло создать впечатление о «полной и окончательной победе». Однако подавить её полностью - например, закрытие Академии Юстинианом - или даже овладеть ею христианству вполне не удавалось никогда.
Подобие Ума человека и Ума Космоса оказалось столь могущественным качеством мира, что оно само, в конце концов овладело христианством и подчинило его себе (особенно в его западной ветви).
Путь к Богу, жизни и смерти, пролегает теперь через разум человека.
Но какого качества был «античный разум», античное понимание природы разума?
Совершенно очевидно, что оно радикально отличалось от понимания средневекового и нововременного. Отличается настолько радикально, что Хайдеггер позднее скажет о существе греческой «теории» следующее:
Прежде всего придётся заметить, что слово «наука» в тезисе «наука есть теория действительного» всегда означает только науку Нового времени. Тезис «наука есть теория действительного» не имеет смысла ни для средневековой науки, ни для науки древности. От теории действительного средневековая doctrina имеет такое же существенное отличие, как эта последняя в свою очередь - от античной.
И все-таки существо современной науки, которая в качестве европейской стала между тем планетарной, коренится в греческой мысли, со времен Платона носящей название философии.
«Теория» как путь богообщения
Итак, как было показано выше, в античности разум никогда не понимался в нововременном смысле - как «инструмент», как метод достижения практических целей.
В античности разум понимался как способ бытия человека: «жизнь созерцательная».
Пребывая в созерцательной жизни - «теории», человек оказывался причастным «истине» и «красоте» созерцаемого Космоса, который теперь открывался ему и как «высшее благо».
Теория уже поэтому не есть просто «инструмент науки» - как технически ее понимают в большинстве случаев сегодня, - но совершенно определенный путь богообщения. Не учитывать это - значит вообще оставаться вне всякого понимания сущности античного миропонимания и мироощущения.
В этом богообщении человек испытывал высший подъем, «выхождение за границы самого себя» - «умное исступление».
Умное исступление и есть выход из состояния, когда человек погружен в умный мир, подчиняющий его своей связностью. Древний грек именно благодаря такому «умному исступлению» оказался способен посмотреть на этот Ум со стороны, теперь уже свободным взглядом. Относительно Ума можно было бы сказать, что греки впервые в истории обретают свободу в самом высоком смысле этого слова - свободу от подвластности «умной связности мира».
Итак, еще раз подчеркнем основную особенность античной теории. «Теоретизируя», находясь в состоянии умного рассмотрения, буквально прикасаясь разумом к сущности сущего, совершающий это испытывал высшее блаженство. Испытывал его потому, что становился причастен божественному.
Отсюда и совершенно особенное понимание истины: если «теория» - это и есть жизнь, то, следовательно, в ней нужно быть. Но чтобы «быть», необходимо соблюсти закон непротиворечия. Ведь «быть» только то и может, что в принципе непротиворечиво. Такое непротиворечивое единство есть тождество, вечное, неизменное и гармоничное.
Здесь должен и может возникнуть естественный вопрос: в каком смысле следует понимать «теорию» как «экстасис»?
При чем тут «исступление», если теория - это и есть характерный образец устойчивого, упорядоченного и сформировавшегося объяснения мира?
В самом деле, не сталкиваемся ли мы тут с некоторым недоразумением?
Нет, не сталкиваемся!
Ибо, как и в случае с «театром», нам следует признать, что нарождающееся знание - «эпистема», подобно нарождающейся «трагедии», имело свой исток в дионисийской традиции. На эту зависимость античной «теории» прямо указывает В.Шадевальд:
Правильный образ, приближающий к природе, они (греки. - А. П.) видели во всякой её Theoria, которая в первоначальном, основном своем значении была священным представлением (Schau) сакральных гимнопевцев и от этого всегда священного представления оставалась в своей основе божественным «представлением природы» (Naturschauspiel).
Пристальное рассмотрение генезиса античной «теории» позволяет выделить совершенно явственно прочерчиваемую линию: Дионис-Орфей-Пифагор-элеаты-Платон.
Совсем неслучайно, что родоначальник европейской науки - Пифагор - был одновременно
родоначальником и мистико-религиозной школы. Однако причастность науки - в нашем случае «теории» - к дионисийству обнаруживается даже не столько в исторических фактах и последовательностях исторических лиц - это всегда могут оспорить и подвергнуть сомнению - сколько в самой природе «теории».
Обратим внимание прежде всего на то, что всякое теоретическое знание в собственном смысле этого слова отличается от знания эмпирического - простого обобщения через сравнение наблюдаемых фактов (как видел его Аристотель) - тем, что является всегда знанием не эмпирическим, не опытным.
Нет, это не каламбур.
За этим скрыт глубокий смысл: «человек опытный» никогда в своем опыте не встретит «прямую линию», «точку», «отрезок», «идею» и т. д.
В каком же тогда мире все они существуют?
Можно не сомневаться, что Пифагор, Платон и их последователи таким миром считали мир божественный. Души людей, попавшие в тело, оказавшиеся в космосе, стремились вернуться в свое исконное место - в мир, лишенный становления: обиталище душ. Следовательно, критерием попадания/приобщения этому миру могло быть только соответствие ему. Что же было критерием такого соответствия? Отсутствие всего того, что искажает в душе уже виденный ею первообраз. Это, в свою очередь, означает элиминацию всего того, что противоречит этому первообразцу. Способ
или путь достижения этого - рассмотрение или созерцание, то есть теория.
Вот как Платон описывает теоретическое познание, совершаемое душой:
... душа сама по себе, как мне кажется, наблюдает общее во всех вещах...
одни вещи душа наблюдает сама по себе, а другие - с помощью телесных способностей...
Когда она наблюдает с помощью телесных способностей, то чистого знания не достигает, ибо:
Достигнуть чистого знания чего бы то ни было мы не можем иначе как отрешившись от тела и созерцая вещи сами по себе самою по себе душой.
Все сказанное означает, что средоточие усилий человека было направлено на «возвращение» из текучего и изменчивого мира в мир подлинного бытия:
Когда же она (душа. - А. П.) ведет исследование сама по себе, она направляется туда, где все чисто, вечно, бессмертно, неизменно...
Это означает также, что античный человек был способен достичь высшего бытия через «теорию». Вечного и бессмертного бытия достигает только тот, кто буквально теоретизирует:
Но в род богов не позволено перейти никому, кто не был философом
и не очистился до конца.
Это, во-первых.
Во-вторых, давайте рассмотрим как в этом божественном - или «идеальном», как мы его называем сегодня - мире могут формироваться такие образования, как «теория». Есть ли хоть что-нибудь
дионисийское в теории?
Рассмотрим процесс формирования теории.
Всякое знание, содержащее зерно теории, первоначально представляет собой одну из «догадок» - гипотезу, - которая ничем не выделяется из своего окружения. Что мы имеем на этой стадии становления научной теории?
Не вдаваясь в подробные описания этого процесса, можно зафиксировать существенную черту этой стадии: теория находится в состоянии, которое в современной методологии науки принято называть словом «конкуренция». Но это, без сомнения, поздний термин, заимствованный из экономического словаря. Греки же называли это словом «состязание», «борьба».
Если допущение Вячеслава Иванова и его единомышленников о «диадичности» Денисова культа верно, то есть верно то, что дионисийский культ построен на своеобразном «состязании» хора и эксарха (Диониса, героя), то было бы трудно не увидеть здесь параллель с формированием начатков «теории».
Всмотримся пристальнее в существо «теории»: теория, теоретическое знание также содержит в себе состязание двух утверждений: «утверждение о чем-либо» и отрицание «утверждения о
чем-либо».
Такова сущность «агона». Это и есть закон непротиворечия, вытекающий из закона тождества. Невозможно, чтобы в одно и то же время, в одном и том же месте, в одном и том же смысле могло быть одновременно истинным утверждение о существовании какого-либо «А» и его отрицание «не-А».
Как и в трагедии, в агоне нет и не может быть «счастливого конца». Всякое противоречие преодолевается методом устранения (переформулировки, элиминации и т. д.) одной из его сторон. С точки зрения существования противоречащих утверждений, за которыми, говоря вообще, стоят конкретные «убеждения» и «судьбы», элиминация одного из них есть фактически его «смерть».
Теории часто умирают вместе с их создателями. Но не это главное. Главное в том, что на стадии реальной жизни борющегося за право стать «истиной» знания, присутствует то самое состязание, - которое присутствует на стадии развития дионисова действа: «хор - эксарх» в трагедии.
Можно сказать, что в роли эксарха в познании выступает «истинная гипотеза», которая, говоря на современном сленге, позиционирует «божественную истину», а в роли «хора» - участвующие в состязании другие убеждения, взгляды, гипотезы. Ведь знание, оказавшееся «истинным», в буквальном смысле становится причастным сфере божественной - области идеального, над которой не довлеют эмпирические факты. Они лишь сообразуются с ней.
Возьмём в качестве иллюстрации так понимаемой природы «теории» один из самых замечательных её античных образцов - возникновение космологии как науки, то есть не истории собирания накопленных данных, не классификация огромной астрономической статистики и т. д., что, несомненно, тоже играло значительную роль, но именно возникновение «космологической теории», в которой состязание - агон - имело принципиальное значение. Собственно астрономические подробности появления этого «образца» мы опустим, так как их можно найти в другой работе, и сосредоточимся только на важнейшем для нас моменте - агоне.
Опираясь на знание об устройстве космоса Платон - как и предшествующая ему пифагорейская и не только пифагорейская традиция - полагал, что космос является сферичным и движущимся круговым движением. Такое движение считалось совершенным, ибо более всего было сообразно природе Демиурга. Платон также хорошо знал, что помимо сферы неподвижных звезд, Луны и Солнца в космосе существует пять других «блуждающих звезд» - планет.
Давая астрономическое описание устройства космоса Платон в явном виде осознал основное затруднение (противоречие) в объяснении устройства космоса:
Первое утверждение: «Ум (умозрение) указывает на то, что космос является сферичным, двигаясь круговым, равномерным и безостановочным движением».
Второе утверждение: «Чувства (чувственное зрение) указывают на то, что движения планет неравномерны - Сатурн, Юпитер, Марс и Луна вращаются с неодинаковой скоростью.
Итак, перед нами то, что сегодня квалифицируется как «научная проблема». С логической точки зрения - два приведенных выше утверждения относятся друг к другу как два взаимоисключающих высказывания, то есть содержат в отношениях между собой «противоречие». Как только Платон его сформулировал в явном виде - фактически сразу он «запустил» аналитический механизм его преодоления. Как мы условились считать «диадичность» дионисова культа предполагала «смерть» одной из сторон - «смерть Диониса (или героя)».
То же самое мы обнаруживаем и в случае с состязанием (агоном) двух утверждений. Одно из них должно «умереть», дав жизнь другому.
И действительно, Платон, сам не будучи профессиональным математиком, ставит задачу решения этой проблемы, согласно Симпликию, перед математиками Академии. Из истории науки хорошо известно, что она была решена математиком Евдоксом - слушателем Академии и учеником пифагорейца Архита.
Созданная им модель «гомоцентрических сфер» была математической моделью по определению и опиралась на аргумент «так, как если бы». Но главное заключается в том, что модель Евдокса в неприкосновенности сохранила «космологический принцип» Платона.
Итак, на примере возникновения первой космологической «теории» в собственном, прямом и исконно греческом смысле этого слова, мы еще раз убедились в том, что именно благодаря агону грекам удалось впервые «запустить» механизм аналитической традиции не только в космологии, но также в философии, математике, механике, логике и других областях. Именно это «состязательное начало», которое первоначально называлось агон, и по сей день составляет самое зерно подлинно европейской культуры и цивилизации.
При том следует отчетливо понимать, что «агон» существовал не ради «агона», а ради достижения состояния его преодолевающего, то есть непротиворечивости в теории, когда последняя оказывается причастна божественной истине, и «непротиворечивости» в трагедии, когда участник дионисова действа приобщается даров Диониса.
Цель агона - пропустить участника, с помощью религиозномистического, или умного исступления, из этого мира в мир божественный. Образно выражаясь, состязание поднимало «температуру» участника до необходимой отметки с целью попадания в мир идеальный и божественный. Без этого «разогрева» подъем был бы невозможен!
По мере того как трагедия претерпевает трансформации из дионисова действа в аполлоново искусство, с теорией происходят те же самые метаморфозы...
Итак, мы видим, что «теоретичность» греческой науки и философии рождена самой религией греков. Этот способ бытия был органичным для них. И та пресловутая «созерцательность», взятая в её теперешнем ограниченном прочтении, которая приписывается греческой мысли и связывается с вульгарным её пониманием - будто греки не мыслили конкретно - содержит в себе позднейшую
фальсификацию, целью которой было намеренно ее занизить.
/Андрей Павленко "ТЕОРИЯ И ТЕАТР"/