Марина Цветаева
Сказка матери
- Мама, кого ты больше любить: меня или Мусю? Нет, не говори, что все равно, все равно не бывает, кого-нибудь всегда чу-уточку больше, другого не меньше, но этого чу-уточку больше!
Даю тебе честное слово, что я не обижусь (с победоносным взглядом на меня), - если - Мусю.
Всё, кроме взгляда, было чистейшее лицемерие, ибо и она, и мать, и, главное, я отлично знали - кого, и она только ждала убийственного для меня слова, которого я, покраснев, с не меньшим напряжением ждала, хотя и знала, что не дождусь.
- Кого - больше? Зачем же непременно кого-нибудь больше? - с явным замешательством (и явно оттягивая) - мать. - Как же я могу больше любить тебя или Мусю, раз вы обе мои дочери. Ведь это было бы несправедливо...
- Да, - неуверенно и разочарованно Ася, проглотив уже мой победоносный взгляд. - А все-таки - кого? Ну, хоть чу-уточку, капельку, крошечку, точечку - больше?
- Жила-была мать, у нее были две дочки...
- Муся и я! - быстро перебила Ася. - Муся лучше играла на рояле и лучше ела, а зато Ася... Асе зато вырезали слепую кишку, и она чуть не умерла... и она, как мама, умела свертывать язык трубочкой, а Муся не умела, и вообще она была (с трудом и с апломбом) ми-ни-а-тюрная...
- Да, - подтвердила мать, очевидно не слышавшая и сочинявшая свою сказку дальше, а может быть, думавшая совсем о другом, о сыновьях например, - две дочери, старшая и младшая.
- А зато старшая скоро состарилась, а младшая всегда была молодая, богатая и потом вышла замуж за генерала, Его Превосходительство, или за фотографа Фишера, - возбужденно продолжала Ася, - а старшая за богадела Осипа, у которого сухая рука, потому что он убил брата огурцом. Да, мама?
- Да, - подтвердила мать.
- А младшая потом еще вышла замуж за князя и за графа, и у нее было четыре лошади: Сахар, Огурчик и Мальчик - одна рыжая, другая белая, другая черная. А старшая - в это время - так состарилась, стала такая грязная и бедная, что Осип ее из богадельни выгнал: взял палку и выгнал. И она стала жить на помойке, и столько ела помойки, что обратилась в желтую собаку, и вот раз младшая едет в ландо и видит: такая бедная, гадкая, желтая собака ест на помойке пустую кость, и - она была очень, очень добра! - ее пожалела: «Садись, собачка, в экипаж!», а та (с ненавистным на меня взглядом) - сразу влезла - и лошади поехали. Но вдруг графиня поглядела на собаку и нечаянно увидела, что у нее глаза не собачьи, а такие гадкие, зеленые, старые, особенно - и вдруг узнала, что это ее старшая, старая сестра, и разом выкинула ее из экипажа - и та разбилась на четыре части вдребезги!
- Да, - снова подтвердила мать. - Отца у них не было, только мать.
- А отец умер - от диабета? Потому что слишком много ел сахару, да и вообще пирожных, разных тортов, кремов, пломбиров, шоколадов, ирисов и таких серебряных конфет со щипчиками, да, мама? Хотя Захарьин ему запретил, потому что это вас сведет в могилу!
- При чем Захарьин, - внезапно очнулась мать, - это было давно, когда еще никакого Захарьина не было, и вообще никаких докторов.
- А слепая кишка была? Ап-пен-ди-цит? Такая маленькая, маленькая кишка, совсем слепая и глухая, и в нее все сыплется: разные кости, и рыбьи хребты, и вишневые кости тоже, и кости от компота, и всякие ногти... Мама, а я сама видела, как Муся объела карандаш! Да, да, у нее не было перочинного ножика, и она чинила зубами, а потом глотала, все чинила и глотала, и карандаш стал совсем маленький, так что она даже потом не могла рисовать и за это меня страшно ущипнула!
- Врешь! - от негодования и изумления прохрипела я. - Я тебя ущипнула за то, что ты при мне объедала мой карандаш, с «Муся» чернилом.
- Ма-ама! - заныла Ася, но, по невыгодности дела, тут же меняя рейс. - А когда человек сказал да, а во рту - нет, то что же он сказал? Он ведь два сказал, да, мама? Он пополам сказал? Но если он в эту минуту умрет, то куда же он пойдет?
- Кто куда пойдет? - спросила мать.
- В ад или в рай? Человек. Наполовину враный. В рай?
- Гм... - задумалась мать. - У нас - не знаю. У католиков на это есть чистилище.
- Я знаю! - торжествующе Ася. - Чистильщик Дик, который маленькому Лорду подарил красный футляр с подковами и лошадиными головами.
- И вот, когда тот разбойник потребовал, чтобы она выбрала, она, обняв их обеих сразу, сказала...
- А я знаю! - я, молниеносно - Разбойник, это враг этой дамы, этой дамы, у которой было две дочери. И это, конечно, он убил их отца. И потом, потому что он был очень злой, захотел еще убить одну из девочек, сначала двух...
- Ма-ама! Как Муся смеет рассказывать твою сказку?
- Сначала двух, но Бог ему запретил, тогда - одну...
- И я знаю какую! - Ася.
- Не знаешь, потому что он сам не знал, потому что ему было все равно какую, и он только хотел делать неприятность той даме - потому что она за него не вышла замуж. Да, мама?
- Может быть, - сказала мать, прислушиваясь, - но я этого и сама не знала.
- Потому что он был в нее влюблен! - торжествовала я, и уже безудержно: - И ему лучше было ее видеть в могиле, чем...
- Какие африканские страсти! - сказала мать. - Откуда это у тебя?
- Из Пушкина, Но я другому отдана, но буду век ему верна. (И после краткой проверки.) Нет, кажется, из «Цыган».
- А по-моему, из «Курьера», который я тебе запретила читать.
- Нет, мама, в «Курьере» - совсем другое. В «Курьере» были эльфы, то есть сильфы, и они кружились на поляне, а молодой человек, который ночевал в копне сена, потому что его проклял отец, вдруг влюбился в самую главную сильфиду, потому что она походила на молочную сестру, которая утонула.
- Мама, что такое молочная сестра? - спросила присмиревшая, подавленная моим превосходством Ася.
- Дочь кормилицы.
- А у меня есть молочная сестра?
Мать, на меня:
- Вот.
- Фу! - сказала Ася.
- А она, Ася, мама, не моя, правда, мама?
- Не твоя, - подтвердила мать. - Потому что Асю кормила я, а тебя - кормилица. Твоя молочная сестра - дочь твоей кормилицы. Только у твоей кормилицы - был сын. Она была цыганка и очень злая и страшно жадная, до того жадная, что, когда дедушка ей однажды вместо золотых серег подарил позолоченные, она вырвала их из ушей и так втоптала в паркет, что потом ничего не моги найти.
- А у тех девочек, которых ютом убили, сколько было кормилиц? - спросила Ася.
- Ни одной, - ответила мать, - их мать кормила сама, потому, может быть, так и любила и ни одной не могла выбрать и сказала тому разбойнику: «Выбрать я не могу и никогда не выберу. Убей нас всех сразу». - «Нет, - сказал разбойник, - я хочу, чтобы ты долго мучилась, а обеих я не убью, чтобы ты вечно мучилась, что эту - выбрала, а ту... Ну, которую же?» - «Нет, - сказала мать. - Скорей ты умрешь, здесь передо мной стоя, от старости или от ненависти, чем я - сама осужу одну из моих дочерей на' смерть».
- А кого, мама, она все-таки больше жалела? - не вытерпела Ася. - Потому что одна была болезненная... плохо ела, и котлет не ела, и бобов не ела, а от наваги ее даже тошнило...
- Да! А когда ей давали икру, она мазала ее под скатерть, а селедку жеваную выплевывала Августе Ивановне в руку... и вообще под ее стулом всегда была помойка, - я, с ненавистью.
- Но чтобы она нечаянно не умерла с голоду, мама становилась перед ней на колени и говорила: «Ну ррради Бога, еще один кусочек: открой, душенька, ротик я тебе положу этот кусочек!» Значит, мама ее - больше любила?
- Может быть... - честно сказала мать, - то есть больше - жалела, хотя бы за то, что так плохо выкормила.
- Мама, не забудь про аппендицит! - взволнованно, Ася. - Потому что у младшей, когда ей стукнуло четыре года, - тогда она стукнулась об камень, и у нее сделался аппендицит - и она бы, наверное, умерла - но ночью приехал доктор Ярхо - из Москвы - и даже без шапки и без зонтика, - а шел даже град! - и он был совершенно мокрый. Это - правда - мама, святой человек?
- Святой, - убежденно сказала мать, - я святее не встречала. И притом - совершенно больной, и мог бы тогда простудиться, ведь какая гроза! И еще, бедный, тогда так упал перед самой дачей...
- Мама! А почему у него не сделалась слепая кишка? Потому что он доктор - да? А когда доктор заболеет - кто его спасет? Просто - Бог?
- Всегда - Бог. И тогда тебя - Бог. Через доктора Ярхо.
- Мама, - я, устав слушать про Асю, - а почему, если он святой, он всегда говорит вместо живот - пузо? «Что, Муся, опять пузо болит?» Ведь это неприлично?
- Непривычно, - сказала мать. - Может быть, его в детстве так научили?.. Конечно, странно. Но с таким сердцем и всё позволено. И не то позволено. И я всегда, пока сама жива буду, буду ставить за его здравие свечу.
- Мама, а что же те девочки, так и остались незарезанные? - после долгого общего молчания спросила Ася. - Или ему просто надоело, что она так долго думает, и он та'к - ушел?
- Не ушел, - сказала мать. - Не ушел, а сказал ей следующее: «Зажжем в церкви две свечи, одна будет...»
- Муся! А другая - Ася!
- Нет, имен в этой сказке нет. «...левая будет старшая, а правая младшая. Которая скорее догорит, ту и...» Ну, вот. Взяли две свечи, совершенно одинаковых...
- Мама! Одинаковых не бывает Одна была все-таки чу-уточку, кро-охотку...
- Нет, Ася, - уже строго сказала мать, - я тебе говорю, совершенно одинаковые. «Сама зажигай», - сказал разбойник. Мать, перекрестясь, зажгла. И свечи стали гореть - ровно-ровно и даже как будто не уменьшаясь. Уж ночь наступила, а свечи все горят: одна другой не меньше, не больше, две свечи - как два близнеца. Бог их знает, сколько еще времени будут гореть. Тогда разбойник сказал: «Иди к себе, а я пойду к себе, а утром, как только солнце встанет, мы оба придем сюда. Кто первый придет - другого будет ждать».
Вышли и заперли дверь на огромный замок, а ключ положили под камень.
- А разбойник, мама, конечно, раньше прибежал? - Ася.
- Погоди! Настало утро, взошло солнце. И вот, один другого не раньше, один другого не позже - с двух разных сторон - разбойник слева, мать справа - потому что от церкви расходились две совершенно одинаковых дороги, как две руки, как два крыла - и вот по разным дорогам, с двух разных сторон, шаг в шаг, секунда в секунду к церкви - а против церкви - солнце вставало! - разбойник и мать. Открывают замок, входят в церковь, и -
- Одна свечка совсем сгорела: че-ерная! А другая еще чу-уточку...- взволнованно, Ася.
- Две черные, - трезво я. - Потому что, конечно, за целую ночь обе-две сгорели, но так как никто не видел, - то все опять сначала.
- Нет. Обе свечи горели ровно, одна другой не меньше, одна другой не больше, нисколько не сгорев, ни на столечко не сгорев... Как вчера поставили - так и стояли. И мать стояла, и разбойник стоял, и сколько они так стояли - неизвестно, но когда она опомнилась - разбойника не было - как и куда ушел - неизвестно. Не дождались его и в его разбойничьем замке. Только через несколько лет в народе пошел слух о каком-то святом отшельнике, живущем в пещере, и…
- Мама! Это был - разбойник! - закричала я. - Это всегда так бывает. Он, конечно, стал самым хорошим на земле, после Бога, только ужасно жаль.
- Что - жаль? - спросила мать.
- Разбойника! Потому что когда он так, как побитая собака, - поплелся - ни с чем! - она, конечно… я бы, конечно, его страшно полюбила: взяла бы его в дом, а потом бы непременно на нем женилась.
- Вышла бы за него замуж, - поправила мать. - Женятся - мужчины.
- Потому что она его и вперед любила, только она уже была замужем, как Татьяна.
- Да, но ты совершенно забыла, что он убил ее мужа, - сказала мать взволнованно, - разве можно выходить замуж за убийцу отца своих детей...
- Нет, - сказала я. - Ей бы по ночам было очень страшно, потому что тот бы стал являться к ней с отрубленной головой. И всякие звуки бы начались. И, может быть, дети бы заболели… Тогда, мама, я сама бы стала отшельником и поселилась в канаве…
- А дети? - спросила мать глубо'ко-глубо'ко. - Разве можно бросить детей?
- Ну, тогда, мама, я стала бы писать ему стихи в тетрадку.
=========
Марина Цветаева, 1934 г.
Полый текст, по беловому автографу.
По воспоминаниям А. И. Цветаевой, свою сказку М. А. Мейн рассказывала дочерям летом 1904 г.
- Мама, кого ты больше любить: меня или Мусю? Нет, не говори, что все равно, все равно не бывает, кого-нибудь всегда чу-уточку больше, другого не меньше, но этого чу-уточку больше!
Даю тебе честное слово, что я не обижусь (с победоносным взглядом на меня), - если - Мусю.
Всё, кроме взгляда, было чистейшее лицемерие, ибо и она, и мать, и, главное, я отлично знали - кого, и она только ждала убийственного для меня слова, которого я, покраснев, с не меньшим напряжением ждала, хотя и знала, что не дождусь.
- Кого - больше? Зачем же непременно кого-нибудь больше? - с явным замешательством (и явно оттягивая) - мать. - Как же я могу больше любить тебя или Мусю, раз вы обе мои дочери. Ведь это было бы несправедливо...
- Да, - неуверенно и разочарованно Ася, проглотив уже мой победоносный взгляд. - А все-таки - кого? Ну, хоть чу-уточку, капельку, крошечку, точечку - больше?
- Жила-была мать, у нее были две дочки...
- Муся и я! - быстро перебила Ася. - Муся лучше играла на рояле и лучше ела, а зато Ася... Асе зато вырезали слепую кишку, и она чуть не умерла... и она, как мама, умела свертывать язык трубочкой, а Муся не умела, и вообще она была (с трудом и с апломбом) ми-ни-а-тюрная...
- Да, - подтвердила мать, очевидно не слышавшая и сочинявшая свою сказку дальше, а может быть, думавшая совсем о другом, о сыновьях например, - две дочери, старшая и младшая.
- А зато старшая скоро состарилась, а младшая всегда была молодая, богатая и потом вышла замуж за генерала, Его Превосходительство, или за фотографа Фишера, - возбужденно продолжала Ася, - а старшая за богадела Осипа, у которого сухая рука, потому что он убил брата огурцом. Да, мама?
- Да, - подтвердила мать.
- А младшая потом еще вышла замуж за князя и за графа, и у нее было четыре лошади: Сахар, Огурчик и Мальчик - одна рыжая, другая белая, другая черная. А старшая - в это время - так состарилась, стала такая грязная и бедная, что Осип ее из богадельни выгнал: взял палку и выгнал. И она стала жить на помойке, и столько ела помойки, что обратилась в желтую собаку, и вот раз младшая едет в ландо и видит: такая бедная, гадкая, желтая собака ест на помойке пустую кость, и - она была очень, очень добра! - ее пожалела: «Садись, собачка, в экипаж!», а та (с ненавистным на меня взглядом) - сразу влезла - и лошади поехали. Но вдруг графиня поглядела на собаку и нечаянно увидела, что у нее глаза не собачьи, а такие гадкие, зеленые, старые, особенно - и вдруг узнала, что это ее старшая, старая сестра, и разом выкинула ее из экипажа - и та разбилась на четыре части вдребезги!
- Да, - снова подтвердила мать. - Отца у них не было, только мать.
- А отец умер - от диабета? Потому что слишком много ел сахару, да и вообще пирожных, разных тортов, кремов, пломбиров, шоколадов, ирисов и таких серебряных конфет со щипчиками, да, мама? Хотя Захарьин ему запретил, потому что это вас сведет в могилу!
- При чем Захарьин, - внезапно очнулась мать, - это было давно, когда еще никакого Захарьина не было, и вообще никаких докторов.
- А слепая кишка была? Ап-пен-ди-цит? Такая маленькая, маленькая кишка, совсем слепая и глухая, и в нее все сыплется: разные кости, и рыбьи хребты, и вишневые кости тоже, и кости от компота, и всякие ногти... Мама, а я сама видела, как Муся объела карандаш! Да, да, у нее не было перочинного ножика, и она чинила зубами, а потом глотала, все чинила и глотала, и карандаш стал совсем маленький, так что она даже потом не могла рисовать и за это меня страшно ущипнула!
- Врешь! - от негодования и изумления прохрипела я. - Я тебя ущипнула за то, что ты при мне объедала мой карандаш, с «Муся» чернилом.
- Ма-ама! - заныла Ася, но, по невыгодности дела, тут же меняя рейс. - А когда человек сказал да, а во рту - нет, то что же он сказал? Он ведь два сказал, да, мама? Он пополам сказал? Но если он в эту минуту умрет, то куда же он пойдет?
- Кто куда пойдет? - спросила мать.
- В ад или в рай? Человек. Наполовину враный. В рай?
- Гм... - задумалась мать. - У нас - не знаю. У католиков на это есть чистилище.
- Я знаю! - торжествующе Ася. - Чистильщик Дик, который маленькому Лорду подарил красный футляр с подковами и лошадиными головами.
- И вот, когда тот разбойник потребовал, чтобы она выбрала, она, обняв их обеих сразу, сказала...
- А я знаю! - я, молниеносно - Разбойник, это враг этой дамы, этой дамы, у которой было две дочери. И это, конечно, он убил их отца. И потом, потому что он был очень злой, захотел еще убить одну из девочек, сначала двух...
- Ма-ама! Как Муся смеет рассказывать твою сказку?
- Сначала двух, но Бог ему запретил, тогда - одну...
- И я знаю какую! - Ася.
- Не знаешь, потому что он сам не знал, потому что ему было все равно какую, и он только хотел делать неприятность той даме - потому что она за него не вышла замуж. Да, мама?
- Может быть, - сказала мать, прислушиваясь, - но я этого и сама не знала.
- Потому что он был в нее влюблен! - торжествовала я, и уже безудержно: - И ему лучше было ее видеть в могиле, чем...
- Какие африканские страсти! - сказала мать. - Откуда это у тебя?
- Из Пушкина, Но я другому отдана, но буду век ему верна. (И после краткой проверки.) Нет, кажется, из «Цыган».
- А по-моему, из «Курьера», который я тебе запретила читать.
- Нет, мама, в «Курьере» - совсем другое. В «Курьере» были эльфы, то есть сильфы, и они кружились на поляне, а молодой человек, который ночевал в копне сена, потому что его проклял отец, вдруг влюбился в самую главную сильфиду, потому что она походила на молочную сестру, которая утонула.
- Мама, что такое молочная сестра? - спросила присмиревшая, подавленная моим превосходством Ася.
- Дочь кормилицы.
- А у меня есть молочная сестра?
Мать, на меня:
- Вот.
- Фу! - сказала Ася.
- А она, Ася, мама, не моя, правда, мама?
- Не твоя, - подтвердила мать. - Потому что Асю кормила я, а тебя - кормилица. Твоя молочная сестра - дочь твоей кормилицы. Только у твоей кормилицы - был сын. Она была цыганка и очень злая и страшно жадная, до того жадная, что, когда дедушка ей однажды вместо золотых серег подарил позолоченные, она вырвала их из ушей и так втоптала в паркет, что потом ничего не моги найти.
- А у тех девочек, которых ютом убили, сколько было кормилиц? - спросила Ася.
- Ни одной, - ответила мать, - их мать кормила сама, потому, может быть, так и любила и ни одной не могла выбрать и сказала тому разбойнику: «Выбрать я не могу и никогда не выберу. Убей нас всех сразу». - «Нет, - сказал разбойник, - я хочу, чтобы ты долго мучилась, а обеих я не убью, чтобы ты вечно мучилась, что эту - выбрала, а ту... Ну, которую же?» - «Нет, - сказала мать. - Скорей ты умрешь, здесь передо мной стоя, от старости или от ненависти, чем я - сама осужу одну из моих дочерей на' смерть».
- А кого, мама, она все-таки больше жалела? - не вытерпела Ася. - Потому что одна была болезненная... плохо ела, и котлет не ела, и бобов не ела, а от наваги ее даже тошнило...
- Да! А когда ей давали икру, она мазала ее под скатерть, а селедку жеваную выплевывала Августе Ивановне в руку... и вообще под ее стулом всегда была помойка, - я, с ненавистью.
- Но чтобы она нечаянно не умерла с голоду, мама становилась перед ней на колени и говорила: «Ну ррради Бога, еще один кусочек: открой, душенька, ротик я тебе положу этот кусочек!» Значит, мама ее - больше любила?
- Может быть... - честно сказала мать, - то есть больше - жалела, хотя бы за то, что так плохо выкормила.
- Мама, не забудь про аппендицит! - взволнованно, Ася. - Потому что у младшей, когда ей стукнуло четыре года, - тогда она стукнулась об камень, и у нее сделался аппендицит - и она бы, наверное, умерла - но ночью приехал доктор Ярхо - из Москвы - и даже без шапки и без зонтика, - а шел даже град! - и он был совершенно мокрый. Это - правда - мама, святой человек?
- Святой, - убежденно сказала мать, - я святее не встречала. И притом - совершенно больной, и мог бы тогда простудиться, ведь какая гроза! И еще, бедный, тогда так упал перед самой дачей...
- Мама! А почему у него не сделалась слепая кишка? Потому что он доктор - да? А когда доктор заболеет - кто его спасет? Просто - Бог?
- Всегда - Бог. И тогда тебя - Бог. Через доктора Ярхо.
- Мама, - я, устав слушать про Асю, - а почему, если он святой, он всегда говорит вместо живот - пузо? «Что, Муся, опять пузо болит?» Ведь это неприлично?
- Непривычно, - сказала мать. - Может быть, его в детстве так научили?.. Конечно, странно. Но с таким сердцем и всё позволено. И не то позволено. И я всегда, пока сама жива буду, буду ставить за его здравие свечу.
- Мама, а что же те девочки, так и остались незарезанные? - после долгого общего молчания спросила Ася. - Или ему просто надоело, что она так долго думает, и он та'к - ушел?
- Не ушел, - сказала мать. - Не ушел, а сказал ей следующее: «Зажжем в церкви две свечи, одна будет...»
- Муся! А другая - Ася!
- Нет, имен в этой сказке нет. «...левая будет старшая, а правая младшая. Которая скорее догорит, ту и...» Ну, вот. Взяли две свечи, совершенно одинаковых...
- Мама! Одинаковых не бывает Одна была все-таки чу-уточку, кро-охотку...
- Нет, Ася, - уже строго сказала мать, - я тебе говорю, совершенно одинаковые. «Сама зажигай», - сказал разбойник. Мать, перекрестясь, зажгла. И свечи стали гореть - ровно-ровно и даже как будто не уменьшаясь. Уж ночь наступила, а свечи все горят: одна другой не меньше, не больше, две свечи - как два близнеца. Бог их знает, сколько еще времени будут гореть. Тогда разбойник сказал: «Иди к себе, а я пойду к себе, а утром, как только солнце встанет, мы оба придем сюда. Кто первый придет - другого будет ждать».
Вышли и заперли дверь на огромный замок, а ключ положили под камень.
- А разбойник, мама, конечно, раньше прибежал? - Ася.
- Погоди! Настало утро, взошло солнце. И вот, один другого не раньше, один другого не позже - с двух разных сторон - разбойник слева, мать справа - потому что от церкви расходились две совершенно одинаковых дороги, как две руки, как два крыла - и вот по разным дорогам, с двух разных сторон, шаг в шаг, секунда в секунду к церкви - а против церкви - солнце вставало! - разбойник и мать. Открывают замок, входят в церковь, и -
- Одна свечка совсем сгорела: че-ерная! А другая еще чу-уточку...- взволнованно, Ася.
- Две черные, - трезво я. - Потому что, конечно, за целую ночь обе-две сгорели, но так как никто не видел, - то все опять сначала.
- Нет. Обе свечи горели ровно, одна другой не меньше, одна другой не больше, нисколько не сгорев, ни на столечко не сгорев... Как вчера поставили - так и стояли. И мать стояла, и разбойник стоял, и сколько они так стояли - неизвестно, но когда она опомнилась - разбойника не было - как и куда ушел - неизвестно. Не дождались его и в его разбойничьем замке. Только через несколько лет в народе пошел слух о каком-то святом отшельнике, живущем в пещере, и…
- Мама! Это был - разбойник! - закричала я. - Это всегда так бывает. Он, конечно, стал самым хорошим на земле, после Бога, только ужасно жаль.
- Что - жаль? - спросила мать.
- Разбойника! Потому что когда он так, как побитая собака, - поплелся - ни с чем! - она, конечно… я бы, конечно, его страшно полюбила: взяла бы его в дом, а потом бы непременно на нем женилась.
- Вышла бы за него замуж, - поправила мать. - Женятся - мужчины.
- Потому что она его и вперед любила, только она уже была замужем, как Татьяна.
- Да, но ты совершенно забыла, что он убил ее мужа, - сказала мать взволнованно, - разве можно выходить замуж за убийцу отца своих детей...
- Нет, - сказала я. - Ей бы по ночам было очень страшно, потому что тот бы стал являться к ней с отрубленной головой. И всякие звуки бы начались. И, может быть, дети бы заболели… Тогда, мама, я сама бы стала отшельником и поселилась в канаве…
- А дети? - спросила мать глубо'ко-глубо'ко. - Разве можно бросить детей?
- Ну, тогда, мама, я стала бы писать ему стихи в тетрадку.
=========
Марина Цветаева, 1934 г.
Полый текст, по беловому автографу.
По воспоминаниям А. И. Цветаевой, свою сказку М. А. Мейн рассказывала дочерям летом 1904 г.