О книге архимандрита Тихона (Шевкунова) "Несвятые святые" (часть 1)
ЕДИНОЖДЫ СОЛГАВШИ, КТО ТЕБЕ ПОВЕРИТ
Недавно мне подарили книгу о современных монастырях и монахах, она называется «Несвятые святые». Книга выставлена на видном месте во всех церковных лавках Костромы: «Обязательно возьмите, отец Георгий, - убеждала меня знакомая на автовокзале, - замечательная книга, очень замечательная, оторваться нельзя!»
Жалею, что не взял тогда: судил по одёжке, внешний вид оттолкнул. Изумрудный переплёт, на лужайке - монах в пучке света театральных софитов. «Волшебник изумрудного города, охмуряла», - подумал я. А зря.
«Батюшка, я восемь таких книг купила и подарила знакомым», - говорила другая женщина, глядя на изумрудную книгу у меня на столе. «Понравилась?» - «Очень-очень понравилась! Вот как надо жить, вот с кого пример брать!» Третья рассказала, что вся семья её сестры по вечерам читает вслух книгу архимандрита Тихона (до этого читали Евангелие или, реже, сочинения епископа Игнатия (Брянчанинова)). «У сестры двое детей, - говорила женщина, - они уже ходят в школу, им книга о.Тихона намного интересней, чем Евангелие. Наша современная действительность, школа жизни. Она - тоже Евангелие, но более конкретное, понятное, живое». И в доказательство прочла мне резюме на обратной стороне переплёта:
«Один подвижник как-то сказал, что всякий православный христианин может поведать своё Евангелие, свою Радостную Весть о встрече с Богом. Конечно, никто не сравнивает такие свидетельства с книгами апостолов, своими глазами видевших Сына Божия, жившего на земле. И всё же мы, хоть и немощные, грешные, но Его ученики, и нет на свете ничего более прекрасного, чем созерцание поразительных действий Промысла Спасителя о нашем мире». Кстати, с этого же резюме книга и начинается.
Книга читается легко, часто, действительно, трудно оторваться. У неё только один существенный недостаток: она - лживая, сергианская. Эдакий социалистический реализм о монахах Русской Православной Церкви Московского Патриархата в конце прошлого ХХ века и сегодня. Всё остальное хорошо.
В «Предисловии» автор пишет:
«Мне не было нужды что-либо придумывать - все, о чем вы здесь прочтете, происходило в жизни. Многие из тех, о ком будет рассказано, живы и поныне». И заканчивает примерно так же:
«Особо хотелось бы попросить прощения у читателей за то, что в книге пришлось говорить и о себе самом. Но без этого документальных рассказов от первого лица не бывает».
Семьдесят лет нам показывали (да и сегодня показывают) документальные фильмы о героическом труде советских людей на фабриках, заводах и на колхозных полях, на строительстве Беломоро-Балтийского канала и московского метро, о нерушимом союзе республик свободных, о бескорыстной братской помощи угнетённым народам Африки, Азии, Латинской Америки. Семьдесят лет мы читали рассказы о В.И. Ленине, о Ф.Э. Дзержинском, о мальчике из Уржума С.М. Кирове: «Володя Ульянов родился в Симбирске, у него были папа и мама, был брат Саша и брат Митя. Потом он женился, жену звали Н.К. Крупская». А о том, что он был людоедом можно умолчать: ведь это не в прямом, а в переносном смысле. И о нашем дорогом Никите Сергеевиче документальные очерки, репортажи и фотографии, и о Леониде Ильиче, и о Михаиле Сергеевиче. Теперь очередь дошла до епископов, архимандритов, иеромонахов. Всё документально: на сцене появляется дочь маршала Жукова, его тёща, кинорежиссёр С.Ф. Бондарчук, скульптор В.М. Клыков. Тоже, надо полагать, «несвятые святые». Архимандрит Тихон (Шевкунов) в этой области профессионал: он окончил сценарный факультет Всесоюзного государственного института кинематографии. Не мне, дилетанту, его учить.
Рассказ «Отец Гавриил», стр. 157-185.
«Безраздельным владыкой и хозяином Псково-Печерского монастыря в те годы был наместник архимандрит Гавриил. О его крутом нраве в церковных кругах до сих пор ходят легенды. А ведь прошло больше двадцати лет с тех пор, как он покинул Печоры и стал епископом на Дальнем Востоке».
Среди наших советских церковных владык не счесть тупых, жестоких и злобных самодуров, медведей на воеводстве, подбор и расстановка кадров были важными аспектами государственной антирелигиозной политики. Именно таких продвигали вперёд и выше Идеологический отдел ЦК КПСС, КГБ, Совет по делам религий при Совете Министров СССР. Но епископ Гавриил (Стеблюченко) даже в той компании был из ряда вон выходящим хамом.
«Однажды к мирно стоящей у братского корпуса толпе паломников вдруг подлетел отец Гавриил. Он наорал на несчастных, перепуганных людей и как коршун разогнал всех. Да еще вызвал плотника и велел заколотить дверь в комнату, где отец Иоанн принимал народ.
Несколько дней в Печорах только и говорили о том, что наместник заодно с властями не пускает народ Божий к старцам. Лишь сам отец Иоанн (которому от наместника досталось больше всех) был безмятежен. Да еще и нас успокаивал:
- Ничего, ничего! Я делаю свое дело, а отец наместник - своё».
Нет, конечно, не однажды, а постоянно, все долгие тринадцать лет пока был наместником. Не только орал, но и колотил палкой. И учил монахов так же жестоко относиться к паломникам. Чаще не сам бил, рук не марал, не барское это дело, а велел сопровождавшим его монахам или послушникам-полканам. Отец Тихон и сам в том же рассказе говорит, что постоянно. Люди для архимандрита Гавриила - что куклы для Карабаса-Барабаса. Не случайно, думаю, Доктор кукольных наук именовал себя Владыкой.
«Скажем, разгневается наместник на какого-нибудь не понравившегося ему паломника или на глупого дерзкого туриста и закричит, грозно указывая перстом:
- Схватить его! Выкинуть вон из монастыря!!! Мы, разумеется, со всех ног кидаемся исполнять приказание. А подбежав к несчастному, шепотом успокаиваем его и мирно препровождаем к воротам.
Наместник все это прекрасно видел и молчаливо одобрял: и послушание исполнили, и с дурацким усердием не переборщили».
Боюсь, у автора не всё в порядке с памятью: очень часто перебарщивали. И на исповеди не каялись: кулаком по шее или пинком под зад - это не хулиганство, но лишь беспрекословное послушание священноначалию. Без навыка абсолютного послушания всегда и во всём невозможно стать монахом. Послушание выше поста и молитвы. Сия есть первая и большая заповедь в любом монастыре, в любой казарме.
«Как-то летом я дежурил на Успенской площади. Наместник в этот час, как обычно, вышел из своего дома, чтобы обойти монастырь. И тут к нему приблизился какой-то незнакомый мне крепкий хлопец. Я услышал, что он просит принять его в обитель.
- А ты послушания исполнять готов? - строго спросил наместник.
- А как же, батюшка, любое!
- Неужели любое? - поинтересовался наместник.
- Так точно! Любое! - с жаром отрапортовал хлопец.
В это время через Успенскую площадь ковылял старенький монах отец М.
- Ну, если ты и правда готов на любое послушание, то подойди к этому деду и поддай ему так, чтобы он улетел подальше! - велел наместник.
Вмиг хлопец подлетел к старому монаху и отвесил ему такого пинка, что старик рыбкой улетел на несколько шагов».
«Отец наместник с искренним изумлением оглядел хлопца с ног до головы.
- Н-да… - протянул он. - Ну ты, брат, и дурак! С этими словами наместник достал из кармана двадцать пять рублей:
- Вот тебе на билет. И поезжай-ка ты домой.
А отец М., поклонившись наместнику, снова, прихрамывая, побрел своей дорогой».
Любой человек, приехавший помолиться Богу в Псково-Печерском монастыре, мог рыбкой улететь за ворота. Две женщины из Загорянки, прихожанки церкви с. Жигалово (Щёлково) рассказывали мне, что их «Богородица смирила и не допустила в монастырь». Один хлопец, маляр и садовник, как-то приехал в Москву с огромным синяком и совершенно заплывшим глазом. «Это меня поленом смирили, но я сам виноват, не на ту клумбу высадил». Жаль о.Рафаила (Огородникова) нет, он десятки подобных историй мог рассказать. Надеюсь, его брат Александр помнит.
«На свете есть только один повод, когда послушник может, и не просто может, а должен, оказать неповиновение, говорил отец Иоанн. Это если приказание противоречит евангельским заповедям. Но такого, слава Богу, на моем веку не случалось».
О любви к человеку в Евангелии и в Посланиях, разумеется, нет ни слова. А если есть, то в каких-то притчах. Заповеди о пинках под зад и о поленом по лицу в Евангелии точно нет.
Отец архимандрит предлагает нам считать это нормой отношения человека к человеку.
«Дисциплинарное послушание наместнику в монастыре для всех нас было безусловным и само собой разумеющимся. Именно, подчеркну, безусловным, сколь это ни покажется светским людям странным, глупым и нелепым. Даже у людей церковных такое прямолинейное послушание порой вызывает шок, возмущение, потоки гневных обличений. Целые тома исписаны на тему абсурдности и вреда послушания. Это не вина просвещенных авторов подобных сочинений. Просто они не понимают, что в монастырях своя жизнь, подчиненная особым законам. Цель и смысл этих законов далеко не все могут ощутить».
Для меня, представителя белого духовенства, не монаха, одна из главных задач на приходе - научить людей не уподобляться Гавриилу: так относились к зекам вертухаи в концлагерях Совдепии. Для меня, священника, существует только один устав, только одна палата мер и весов, где хранятся эталоны поведения на все без исключения случаи жизни: Книги Священного Писания Нового Завета.
Не смею судить, любил ли Гавриил Бога (в рассказе о.Тихона об этом ничего нет), но ближнего своего он считал хуже мусора. Образцово-показательный продукт тоталитарной советской действительности.
«Или вспомнить, например, самое прискорбное на моей памяти событие в монастыре, когда из обители ушли сразу десять монахов. Они написали патриарху письмо, в котором заявили, что покидают монастырь в знак протеста против грубого, деспотичного поведения наместника, и требовали незамедлительно удалить архимандрита Гавриила из обители. Все эти монахи были в основном замечательные молодые люди. Они поселились в Печорах в домах прихожан и стали ждать ответа на свое послание».
За тринадцать лет, когда Гавриил был наместником, из монастыря ушли не десять монахов, а в несколько раз больше, чаще всего называют цифру 60. Иеромонах Рафаил (Огородников) близкий друг о.Тихона, утверждал, что не более 53-х.
«Вскоре в Печоры прибыла высокая комиссия из Патриархии с указом о снятии архимандрита Гавриила с должности. Престарелый псковский владыка, митрополит Иоанн, созвал монастырский собор. Вся братия собралась в трапезной, и архиерей, приехавший из Москвы, поставил вопрос об отношении к наместнику. Повисло тягостное молчание. И тогда первым слова попросил казначей архимандрит Нафанаил. Он зачитал написанное им обращение к патриарху - с просьбой оставить наместника в обители.
Московский архиерей удивился, но спросил, не хочет ли кто-нибудь еще подписать это послание. Снова повисло молчание. И вдруг с места поднялся самый почитаемый в обители старец, архимандрит Серафим.
- Где подписывать? - как всегда кратко спросил он.
Подошел и поставил свою подпись. За ним подписали духовники и остальные монахи. Несколько монахов воздержались».
Указ Его Святейшества Патриарха Московского и всея Руси обсуждению на монастырском соборе не подлежит. Командир роты не может уведомить Верховного Главнокомандующего, что он посоветовался с командирами взводов и они решили не выполнять приказ Верховного.
Отец Рафаил (Огородников) только посмеивался, когда в монастыре «работала» комиссия: «Руки коротки у Святейшего, не достать ему нашего Гаврюшу, Куроедов своего наместника ни за что не сдаст. Весь Совет по делам религий за него горой».
В. Куроедов своего наместника не сдал.
В конце 80-х у Александра Огородникова откуда-то появилась целая пачка машинописных отчётов архимандрита Гавриила о посещавших монастырь иностранцах, они были написаны очень профессионально. Фамилии, имена, профессия, чем интересуется. Кто пытался отстать от группы, посидеть на скамейке, завести разговор с гражданами СССР, раздавать нелегально ввезённую религиозную литературу etc. Доносы эти Александр передал тогда в Keston College. Полагаю, они общедоступны.
«Правда, некоторые ядовито предполагали, что уполномоченный Юдин ездит в монастырь «на ковер», потому как у наместника звание выше. Но это были просто злые языки. Хотя понятно, что в те времена наместники и настоятели не могли не иметь взаимоотношений с представителями государственной власти».
Так работают шулеры и напёрсточники: «звание выше» - одно, «иметь отношения с прдставителями» - совершенно иное. К «злым языкам» нужно причислить о.Рафаила (Огородникова). Кстати, не он ли передал брату Александру доносы наместника?
Из всего, что рассказал о Гаврииле о.Тихон, больше всего мне понравилась история с кадилом. Злые языки хихикали в восьмидесятые, что наместник мог тем тяжеленным кадилом кого-нибудь «нечаянно смирить» во время каждения, но о.Тихон о подобных деяниях молчит.
«У наместника в алтаре было любимое, необычайно красивое кадило, такое огромное, что мы называли его «вавилонской печью». В него вмещалось полведерка пылающих углей. Пользовался этим кадилом отец наместник исключительно сам. Да оно и было таким тяжелым - металл, позолота, камни, цепи, - что только мощный отец Гавриил мог с ним справиться. Иногда, впрочем, под особое настроение отец наместник во время всенощной обращался, например, к отцу Иоанну:
- Отец архимандрит, совершите каждение!
Отец Иоанн, которому и поднять-то такое кадило было непросто, смиренно кланялся (это к вопросу о дисциплинарном послушании), брал это кошмарное орудие и начинал кадить. Но очень скоро настолько уставал, что завершал каждение двумя руками, еле держа цепи.
Отца наместника это весьма веселило. А когда кто-то пытался высказать отцу Иоанну свое сочувствие, тот с удивлением говорил:
- Что вы так возмущаетесь? Кому же меня и смирять, как не отцу наместнику?»
Пятьдесят лет не перестаю изумляться своеобразнейшему чувству юмора наших внешне таких скучных владык. Отец Иоанн (Крестьянкин) на всех фотографиях светлый, радостный, улыбающийся. Отец наместник неизменно мрачный, суровый, злой. И вдруг: «…отца наместника это весьма веселило». Любопытно, в чём выражалось его веселие? Неужели он умел улыбаться? «Весьма веселило» где-то в алтаре? Во время богослужения? Шутник стоял у Престола, перед ним - икона Спасителя. А все остальные монахи, стоявшие в алтаре, тоже «весьма веселились»? «Кто-то, - говорит о.Тихон, - пытался выразить о.Иоанну сочувствие». А отцу наместнику своё негодование ни один из тамошних несвятых святых не посмел выразить. В моей системе ценностей такие весельчаки и молчальники достойны только презрения, там уж они архимандриты, игумены или ещё кто… Но продолжим рассказ о кадиле.
«И вот питерский дьякон предстал в алтаре, вознося перед отцом наместником пылающую углями и дымящуюся благородным фимиамом драгоценную кадильницу. И торжественно произнес положенное:
- Благослови, владыко, кадило!
Наместник по привычке занес было руку для благословения и… замер! Он просто не поверил своим глазам! Осознав, наконец, что его любимое кадило посмел взять какой-то питерский дьяконишка, отец наместник тихим, леденящим кровь шепотом произнес:
- Тебе кто это дал?!
Дьякон замер с вознесенным кадилом. Лишь рука его затряслась так, что на весь алтарь раздался зловещий звон драгоценных цепей.
- Брось его сейчас же! - повелел наместник. Академист совсем окоченел от ужаса.
- Брось, кому говорят! - снова скомандовал наместник.
В алтаре на полу были расстелены ворсистые ковры. Кадило пылало добрым ведерком углей. Академист впал в предобморочное состояние. Было очевидно, что в Ленинградской духовной академии они такого не проходили. Отец наместник, не сводя с него глаз, поманил пальцем старого иеродьякона Антония и коротко скомандовал ему:
- Забери у него кадило!
Антоний выхватил кадило из руки питерца.
- Брось его, - велел наместник.
Ни секунды не раздумывая, Антоний разжал пальцы, и кадило с печальным звоном обрушилось на ковер. Пылающие угли тут же рассыпались, ковер заполыхал. Стоящие вокруг бросились ладонями тушить огонь, ползая на коленях у ног наместника. А тот, в дыму и пламени, сверху величественно взирал на эту картину.
- Вот как надо исполнять послушание! - заключил наместник.
И, оборотившись к питерскому дьякону, бросил:
- А ты - вон из алтаря!
«И в чем здесь смысл? - спросят у меня. - Разве это не пример самого настоящего мракобесия, самодурства и деспотии? Разве о таком послушании говорили святые отцы?»
А мне и возразить-то нечего… Кроме разве того, что мы, монахи, и вправду какие-то ненормальные люди, если воспринимаем подобного рода вещи в целом как должное».
Прошу всех читателей одного миллиона ста тысяч экземпляров задуматься, какая служба совершается, в начале какого богослужения дьякон просит благословить кадило. И вновь обращаюсь к своей палате мер и весов. Я полагаю, что митрополит Кирилл (Смирнов), архиепископ Ермоген (Голубев), священник Анатолий Жураковский не стали бы ползать на коленях у ног наместника, они бы вышли из алтаря, ибо слова, которые священник говорит во время Божественной Литургии, для них не были пустым звуком. Если о.Тихон прав, если человеку неизбежно приходится выбирать между таким монашеством и христианством, я выбираю христианство. Сын Человеческий никогда не взирал величественно на ползающих перед Ним на коленях. Наместник - не христианин, и все, кто молчал, кто боялся обличить мерзавца, кто побоялся сказать вслух здесь, в алтаре, что отказывается сослужить ему, должны быть запрещены в священнослужении впредь до раскаяния, ибо они убоялись человека паче, нежели Бога, служили наместнику, начальнику, а не Богу.
Я категорически отвергаю такое «послушание» и такое «смирение», к которому на всех шестистах страницах призывает христиан о.Тихон. Я не нахожу примеров такого «смирения» в Евангелии, я вижу его только в восточных деспотиях да в сталинском СССР.
Первоверховный апостол Петр постоянно возражал Христу, спорил с Ним, хотя каждый раз убеждался в правоте Учителя, а потом опять спорил. И Господь лишь однажды смирил его, но не поленом по лицу и не коленом под зад, а только Своим словом:
«Отойди от Меня, сатана! Ты Мне соблазн; потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое» (Мф.16:23)
Самые близкие, самые симпатичные мне люди в книге о.Тихона - старец Иоанн (Крестьянкин) и «великий наместник» Алипий в принципиальных случаях отнюдь не проявляли безоговорочное послушание и не смирялись безрассудно ни перед гражданской властью, ни перед «священноначалием». Примеры этого есть и в рассказах о.Тихона. В жизни их было значительно больше.
Задуматься о границах «смирения» мне пришлось уже с первых дней священства.
«Перед малым входом в алтаре столпилось человек пятнадцать. Протодиакон Георгий дергает меня за рукав: "О.Георгий, выходим на середину, подходим к кафедре, Вы становитесь на край ковра прямо напротив архиерея, к нему лицом и сразу - земной поклон". - "Так земные отменены до Троицы, мы Богу так не кланяемся в эти дни". -"Ничего, для смирения, а Господь простит. Владыка тоже". Уже подошли к кафедре, полемизировать поздно. Делаю глубокое метание, но в лицо негромкая четкая команда: "Земные поклоны", а сзади тоже очень четкая невербальная - мануальная команда, кто-то в загорбок кулаком подталкивает: не сбивай ритм Богослужения, о.Настоятель. "...награждается наперсным крестом". Потом о заслугах и высокой награде подробно говорилось в проповеди с амвона, потом в церковном доме поднимались тосты за праздничным столом. Порядок тостов на приходах Вологодской епархии тоже регламентировался специальным циркуляром Его Высокопреосвященства.
Полные глубочайшего смысла слова "для смирения" превратились в Московской Патриархии в универсальное орудие борьбы и побед. Хорошо бы ввести в чин Торжества Православия еще один член: "О приемлющих всуе дивные слова, краеугольные камни православного делания".
Приемные экзамены на заочное отделение Московской духовной семинарии. Оценки никому не сообщают, критерии отбора никому не ведомы. Во время обеда в столовую приходит помощник инспектора и зачитывает список принятых. "Остальные после обеда едут домой, на приход". "Отец Инспектор, а почему я..." - "Для смирения." - "А меня..." - "Для смирения." "Благословите обратиться к Владыке Ректору." - "Нет... для..."
Окончивших семинарию зачисляют в академию только по оценкам в аттестате: первым закончил - первым бесспорно зачислен. Правило простейшее, никаких перетолкований не допускает. Два года, в 1984 и в 1985, я подавал прошения и два года получал отказ "в связи с конкурсом". Вместе со мною поступил в МДС в 1980 г., но окончил ее на год раньше первым учеником выпуска 1983 г. о. Александр Геронимус, священник нашей же Курской епархии из Старого Оскола. Тишайший, воплощенное смирение, громкого слова при священноначалии не скажет, не то что собрата - мухи не обидит. Он, насколько я знаю, три года писал тогда же такие же прошения, потом, кажется, надоело.
Первый класс семинарии, мне возвращают после проверки курсовое сочинение. Это обычная ученическая тетрадка в клеточку, на последней странице оценка "4". Во всей тетради ни одного замечания, ни одной пометки на полях, ни одного исправления фактической, орфографической или стилистической ошибки. Рецензии нет. Вполне вероятно, что преподаватель просто открыл тетрадь в конце и оценил работу по объему. У меня к тому дню 22-летний стаж работы в институте, через мои руки прошли сотни курсовых работ, десятки дипломов, несколько диссертаций и учебников для вузов. Обращаюсь к о. Инспектору. Он, не заглядывая в тетрадь, даже не поднимая глаза на вопрошающего, не заботясь о четкой артикуляции, произносит магическую формулу. Тогда бы уж двойку? КПД был бы выше. Смирять - так дрыном. Идеал воспитания - бессловесие. Пик торжества сергианского "смирения" - Поместный собор в июне 1990 г. Все делегаты Собора - епископы, священники, миряне - знали, что его председатель, Местоблюститель Патриаршего престола, тогдашний митрополит Киевский и Галицкий Филарет, - чудовищное воплощение человеческих пороков, о чем совершенно откровенно писали центральные газеты и журналы. Но ни один делегат Собора не встал и не заявил, что Филарет не может не только председательствовать на Соборе, быть одним из главных претендентов на Патриарший престол, но даже присутствовать в этом высоком собрании. Ни один не обличил и членов Священного Синода за то, что в день смерти патриарха Пимена они большинством голосов избрали Местоблюстителем Филарета. И сегодня вся Московская Патриархия молчит, когда Филарет лишен сана, когда он - заурядный самозванец, "вор", как испокон веков именовались самозванцы на Руси, молчит о том, что все усердно продвигавшие Филарета в патриархи архиереи по-прежнему, как и 5 лет назад, члены Священного Синода.
У каждого свое послушание и свой тип смирения. Живут в коммунальных или однокомнатных малогабаритных квартирах, а иногда и на коечке в общежитии милые Леночки, Юлечки, Танечки, Манечки. Ходят по улицам пешком или ездят в "общественном транспорте". Потом испытывают высокий духовный порыв и принимают решение порвать с этим безумным суетным миром, посвятить всю свою жизнь служению Богу и ближнему, дают обеты безбрачия, послушания, бедности. Самые лучшие, самые верные клятве становятся матушками-игуменьями. Теперь никто никогда не встретит вчерашнюю Юленьку или Катеньку в троллейбусе или автобусе, она умерла не только для мира, но и для трамвая. Если она, смиренно опустив глаза, идет к елеопомазанию или желает приложиться к чудотворной иконе, ни одного "профана" несколько минут к той иконе не подпустят, с двух сторон будут усердно стекло протирать. Не приведи Господь какой-то раззяве на ковровую дорожку, по которой епископ или матушка шествовать изволит, ненароком наступить. Хоть на секундочку, хоть на самый краешек. Каждого посетителя, если не из богатых и не чиновных, матушка непременно выдержит часик в передней. Для вящего смирения, не потому, что чем-то занята.
Его Святейшество ездит в пуленепробиваемом правительственном лимузине исключительно из смирения. На таком же лимузине он прибыл в Елоховский Собор на перенесение мощей убогого монаха Серафима, а потом на бешеной скорости убыл в Саров» («Записки сельского священника» сс. 115-118)