Язык Андрея Платонова в романе "Чевенгур"
Спустя время прикончил наконец роман "Чевенгур" Андрея Платонова: великая и беспощадная проза. Вот небольшие выдержки из романа, дающие представление о работе автора с русским языком:
1. Ушли почти одни взрослые - дети сами заранее умерли либо разбежались нищенствовать. Грудных же постепенно затомили сами матери-кормилицы, не давая досыта сосать.
2. Ты, дядюшка, напрасно тона не оглашай, ты старайся дело приурочить к концу и не вникай в смысл тебе непотребного.
3. Огурца зря не купил: колбаса желудок запаковывает.
4. - А ты что заквок? - заметил машинист скорбь Захара Павловича.
5. Он так больно и ревниво любил паровозы, что с ужасом глядел, когда они едут.
6. - Ну, что ж: чем ребят гуще, тем старикам помирать надежней.
7. Прохор Абрамович захотел догнать и вернуть сироту, чтобы умереть всем в куче и в покое, но дома были собственные дети, баба и последние остатки яровых хлебов.
8. - Лежень, - сказал он однажды на отца, глядевшего с печки на одинаково кричавших двоешек. - Муку слопаем, а потом с голоду помирать! Нарожал нас - корми теперь!
- Вот остаток от чертей-то! - поругался сверху Прохор Абрамович. - Тебе бы вот отцом-то надо быть, а не мне, мокрый подхлюсток!
9. Захар Павлович, стоявший здесь же, насильно держал открытыми свои глаза, чтобы из них не капали во всеуслышание слезы.
10. - А ты спи, - советовал Захар Павлович. - Закрой глаза кожей - и спи!
11. Иногда там показывался одинокий человек и пристально всматривался на город, опершись подбородком на дорожную палку, а потом уходил куда-то в балку, где он жил в сумерках своей хаты и на что-то надеялся.
12. У печки сидел мужик с мертвой черной бородой и следил за действием огня. Соседний старик хотя и спал, но ум у него работал от старости сквозь сон.
13. - Ну, чего ты, дьявол, ищешь? - с тихим ожесточением спросил благообразный мужик. - Чего ты сеял тут, бессонный сатаноид?
- Ляпни его валенком, Степан, к тебе он ближе! - предложил другой человек, спавший в шапке на кирпиче.
- Вы не видели сундука моего? - обратился Дванов к угрожающим людям. - Он был замкнут, вчера принес, а сейчас нету.
Подслеповатый, но тем более чуткий мужик пощупал свою сумку и сказал:
- Ишь ты гусь какой! Сун-ду-ук! Да аль он был у тебя? Ты вчерась порожний прибыл: я не зажмуривши сидел. А теперь сундука захотел!..
- Да дай ты ему, Степан, хоть раз: у тебя лапа посытей моего! - попросил человек в шапке. - Уважь, пожалуйста: всех граждан перебудил, сучий зверь! Теперь сиди наяву до завтра.
14. Учительница сидела в кухне у стола и горевала головой на ладони.
15. Ты что, товарищ Дванов, навеки, что ль, здесь пригромоздился? Копенкин наклонил голову, не имея в ней мысли себе на помощь.
16. Держись за мой живот руками. Будем вместе ехать и существовать.
17. Копенкину ничего не снилось, потому что у него все сбывалось наяву.
18. Но Копенкин не мог плавно проговорить больше двух минут, потому что ему лезли в голову посторонние мысли и уродовали одна другую до невыразительности, так что он сам останавливал свое слово и с интересом прислушивался к шуму в голове.
19. Обыкновенно он убивал не так, как жил, а равнодушно, но насмерть, словно в нем действовала сила расчета и хозяйства.
20. Копенкин тоже посерьезнел перед колоннами: он уважал величественное, если оно было бессмысленно и красиво.
21. - Выходи - гранату метну!
- Бросай, шкода. У меня тут их целый склад: сам от детонации обратно в мать полезешь!
22. Проситель ушел предварительно осматривать колонну - для более сподручного похищения ее.
23. Мудреное дело: землю отдали, а хлеб до последнего зерна отбираете: да подавись ты сам такой землей! Мужику от земли один горизонт остается.
24. Рабочий человек все равно не успевает думать с быстротой речи: мысль у пролетария действует в чувстве, а не под плешью.
25. Впереди него непрерывно бормотал незнакомый человек, думая что-то в своем закрытом уме и не удерживаясь от слов.
26. - Сумбур написал, - сказал он. - В тебе слабое чувство ума.
27. «Чего-то мне хочется? - думал он. - Отцу моему хотелось бога увидеть наяву, а мне хочется какого-то пустого места, будь оно проклято, - чтобы сделать все сначала, в зависимости от своего ума...» Гопнеру хотелось не столько радости, сколько точности. Чепурный же ни о чем не тужил: в его городе Чевенгуре и благо жизни, и точность истины, и скорбь существования происходили сами собой по мере надобности.
28. За городом Чепурный почувствовал себя свободней и умней. Снова перед ним открылось успокоительное пространство. Лесов, бугров и зданий чевенгурец не любил, ему нравился ровный, покатый против неба живот земли, вдыхающий в себя ветер и жмущийся под тяжестью пешехода.
29. Что лошадь была ничья, тем она дороже и милей для чевенгурца: о ней некому позаботиться, кроме любого гражданина.
30. Спящий человек дышал неровно и радостно посмеивался глубиной горла - он, вероятно, сейчас участвовал в своих счастливых снах. Копенкин рассмотрел всего человека в целом и не почувствовал в нем своего врага: его шинель была слишком длинной, а лицо, даже во сне, готовым на революционный подвиг и на нежность всемирного сожительства.
31. Не церкви, не голоса птиц, теперь умерших ровесниц его детства, не страшные старики, бредущие летом в тайный Киев, - может быть, не это было детством, а то волнение ребенка, когда у него есть живая мать и летний воздух пахнет ее подолом.
32. Молодого человека Копенкин сразу признал за хищника: черные непрозрачные глаза, на лице виден старый экономический ум, а среди лица имелся отверстый, ощущающий и постыдный нос, - у честных коммунистов нос лаптем и глаза от доверчивости серые и более родственные.
33. - Чего глядишь, как болящий? - спросил Копенкин.
- Так, товарищ Копенкин, - с печальной усталостью произнес Чепурный. - Во мне вся жизнь облаками несется!
- А надо, чтоб она тучей шла, - оттого тебе, я вижу, и неможется, - сочувственно упрекнул Копенкин. - Пойдем отсюда на свежее место: здесь сырым богом каким-то воняет.
34. Коммунизм Чевенгура был беззащитен в эти степные темные часы, потому что люди заращивали силою сна усталость от дневной внутренней жизни и на время прекратили свои убеждения.
35. Революция завоевала Чевенгурскому уезду сны и главной профессией сделала душу.
36. Первой встретилась Клавдюша; наспех оглядев тело Пашинцева, она закрыла платком глаза, как татарка.
«Ужасно вялый мужчина, - подумала она, - весь в родинках, да чистый - шершавости в нем нет!» - и сказала вслух:
- Здесь, граждане, ведь не фронт - голым ходить не вполне прилично.
Копенкин попросил Пашинцева не обращать внимания на такую жабу - она буржуйка и вечно квохчет: то ей полушалок нужен, то Москва, а теперь от нее голому пролетарию прохода нет. Все же Пашинцев несколько засовестился и надел кольчугу и лобовое забрало, оставив большинство тела наружи.
37. Редкие пришлые дети, которые иногда виднелись на прогалинах, были толстыми от воздуха, свободы и отсутствия ежедневного воспитания.
38. - Чего-то я во сне долго рассматривал, так и не докончил, - заговорил Гопнер. - Проснулся, а ты стоишь, как исполнение желаний...
39. Все большевики вышли из Чевенгура, один Кирей лежал, окруженный степью, как империей.
40. Эта надежда имела свою точность в том, что если главное - сделаться живым и целым - удалось, то удастся все остальное и любое, хотя бы потребовалось довести весь мир до его последней могилы; но если главное исполнено и пережито - и не было встречено самого нужного - не счастья, а необходимости, - то в оставшейся недожитой жизни найти некогда потерянное уже не успеешь, - либо то утраченное вовсе исчезло со света: многие прочие исходили все открытые и все непроходимые дороги и не нашли ничего.
41. Чепурный рассмотрел, что мальчик уже щербатый, - он успел прожить и проесть свои молочные зубы, а постоянные теперь опоздал отпустить.
42. - Тут, товарищ Гопнер, у всех одна профессия - душа, а вместо ремесла мы назначили жизнь. Как скажешь, ничего так будет?
43. Счастливые медлят жить.
44. У меня в душе, как в уезде, глушь и страх.
45. И в обществе я буду не член, а стынущая конечность.
46. Женщина без революции - одна полубаба, по таким я не тоскую... Уснуть от нее еще сумеешь, а далее-более - она уже не боевая вещь, она легче моего сердца.
47. Она еще более сжалась под большой шинелью, храня под нею свое голое тело, служившее ей и жизнью, и средством к жизни, и единственной несбывшейся надеждой.
48. - И я сейчас помру, мне скучно начинается, - еще раз превозмог сказать Кирей и здесь умер, оставив обледенелые глаза открытыми наружу.
- Больше тебе смотреть нечего, - прошептал Александр. Он затянул его взор веками и погладил горячую голову. - Прощай.
1. Ушли почти одни взрослые - дети сами заранее умерли либо разбежались нищенствовать. Грудных же постепенно затомили сами матери-кормилицы, не давая досыта сосать.
2. Ты, дядюшка, напрасно тона не оглашай, ты старайся дело приурочить к концу и не вникай в смысл тебе непотребного.
3. Огурца зря не купил: колбаса желудок запаковывает.
4. - А ты что заквок? - заметил машинист скорбь Захара Павловича.
5. Он так больно и ревниво любил паровозы, что с ужасом глядел, когда они едут.
6. - Ну, что ж: чем ребят гуще, тем старикам помирать надежней.
7. Прохор Абрамович захотел догнать и вернуть сироту, чтобы умереть всем в куче и в покое, но дома были собственные дети, баба и последние остатки яровых хлебов.
8. - Лежень, - сказал он однажды на отца, глядевшего с печки на одинаково кричавших двоешек. - Муку слопаем, а потом с голоду помирать! Нарожал нас - корми теперь!
- Вот остаток от чертей-то! - поругался сверху Прохор Абрамович. - Тебе бы вот отцом-то надо быть, а не мне, мокрый подхлюсток!
9. Захар Павлович, стоявший здесь же, насильно держал открытыми свои глаза, чтобы из них не капали во всеуслышание слезы.
10. - А ты спи, - советовал Захар Павлович. - Закрой глаза кожей - и спи!
11. Иногда там показывался одинокий человек и пристально всматривался на город, опершись подбородком на дорожную палку, а потом уходил куда-то в балку, где он жил в сумерках своей хаты и на что-то надеялся.
12. У печки сидел мужик с мертвой черной бородой и следил за действием огня. Соседний старик хотя и спал, но ум у него работал от старости сквозь сон.
13. - Ну, чего ты, дьявол, ищешь? - с тихим ожесточением спросил благообразный мужик. - Чего ты сеял тут, бессонный сатаноид?
- Ляпни его валенком, Степан, к тебе он ближе! - предложил другой человек, спавший в шапке на кирпиче.
- Вы не видели сундука моего? - обратился Дванов к угрожающим людям. - Он был замкнут, вчера принес, а сейчас нету.
Подслеповатый, но тем более чуткий мужик пощупал свою сумку и сказал:
- Ишь ты гусь какой! Сун-ду-ук! Да аль он был у тебя? Ты вчерась порожний прибыл: я не зажмуривши сидел. А теперь сундука захотел!..
- Да дай ты ему, Степан, хоть раз: у тебя лапа посытей моего! - попросил человек в шапке. - Уважь, пожалуйста: всех граждан перебудил, сучий зверь! Теперь сиди наяву до завтра.
14. Учительница сидела в кухне у стола и горевала головой на ладони.
15. Ты что, товарищ Дванов, навеки, что ль, здесь пригромоздился? Копенкин наклонил голову, не имея в ней мысли себе на помощь.
16. Держись за мой живот руками. Будем вместе ехать и существовать.
17. Копенкину ничего не снилось, потому что у него все сбывалось наяву.
18. Но Копенкин не мог плавно проговорить больше двух минут, потому что ему лезли в голову посторонние мысли и уродовали одна другую до невыразительности, так что он сам останавливал свое слово и с интересом прислушивался к шуму в голове.
19. Обыкновенно он убивал не так, как жил, а равнодушно, но насмерть, словно в нем действовала сила расчета и хозяйства.
20. Копенкин тоже посерьезнел перед колоннами: он уважал величественное, если оно было бессмысленно и красиво.
21. - Выходи - гранату метну!
- Бросай, шкода. У меня тут их целый склад: сам от детонации обратно в мать полезешь!
22. Проситель ушел предварительно осматривать колонну - для более сподручного похищения ее.
23. Мудреное дело: землю отдали, а хлеб до последнего зерна отбираете: да подавись ты сам такой землей! Мужику от земли один горизонт остается.
24. Рабочий человек все равно не успевает думать с быстротой речи: мысль у пролетария действует в чувстве, а не под плешью.
25. Впереди него непрерывно бормотал незнакомый человек, думая что-то в своем закрытом уме и не удерживаясь от слов.
26. - Сумбур написал, - сказал он. - В тебе слабое чувство ума.
27. «Чего-то мне хочется? - думал он. - Отцу моему хотелось бога увидеть наяву, а мне хочется какого-то пустого места, будь оно проклято, - чтобы сделать все сначала, в зависимости от своего ума...» Гопнеру хотелось не столько радости, сколько точности. Чепурный же ни о чем не тужил: в его городе Чевенгуре и благо жизни, и точность истины, и скорбь существования происходили сами собой по мере надобности.
28. За городом Чепурный почувствовал себя свободней и умней. Снова перед ним открылось успокоительное пространство. Лесов, бугров и зданий чевенгурец не любил, ему нравился ровный, покатый против неба живот земли, вдыхающий в себя ветер и жмущийся под тяжестью пешехода.
29. Что лошадь была ничья, тем она дороже и милей для чевенгурца: о ней некому позаботиться, кроме любого гражданина.
30. Спящий человек дышал неровно и радостно посмеивался глубиной горла - он, вероятно, сейчас участвовал в своих счастливых снах. Копенкин рассмотрел всего человека в целом и не почувствовал в нем своего врага: его шинель была слишком длинной, а лицо, даже во сне, готовым на революционный подвиг и на нежность всемирного сожительства.
31. Не церкви, не голоса птиц, теперь умерших ровесниц его детства, не страшные старики, бредущие летом в тайный Киев, - может быть, не это было детством, а то волнение ребенка, когда у него есть живая мать и летний воздух пахнет ее подолом.
32. Молодого человека Копенкин сразу признал за хищника: черные непрозрачные глаза, на лице виден старый экономический ум, а среди лица имелся отверстый, ощущающий и постыдный нос, - у честных коммунистов нос лаптем и глаза от доверчивости серые и более родственные.
33. - Чего глядишь, как болящий? - спросил Копенкин.
- Так, товарищ Копенкин, - с печальной усталостью произнес Чепурный. - Во мне вся жизнь облаками несется!
- А надо, чтоб она тучей шла, - оттого тебе, я вижу, и неможется, - сочувственно упрекнул Копенкин. - Пойдем отсюда на свежее место: здесь сырым богом каким-то воняет.
34. Коммунизм Чевенгура был беззащитен в эти степные темные часы, потому что люди заращивали силою сна усталость от дневной внутренней жизни и на время прекратили свои убеждения.
35. Революция завоевала Чевенгурскому уезду сны и главной профессией сделала душу.
36. Первой встретилась Клавдюша; наспех оглядев тело Пашинцева, она закрыла платком глаза, как татарка.
«Ужасно вялый мужчина, - подумала она, - весь в родинках, да чистый - шершавости в нем нет!» - и сказала вслух:
- Здесь, граждане, ведь не фронт - голым ходить не вполне прилично.
Копенкин попросил Пашинцева не обращать внимания на такую жабу - она буржуйка и вечно квохчет: то ей полушалок нужен, то Москва, а теперь от нее голому пролетарию прохода нет. Все же Пашинцев несколько засовестился и надел кольчугу и лобовое забрало, оставив большинство тела наружи.
37. Редкие пришлые дети, которые иногда виднелись на прогалинах, были толстыми от воздуха, свободы и отсутствия ежедневного воспитания.
38. - Чего-то я во сне долго рассматривал, так и не докончил, - заговорил Гопнер. - Проснулся, а ты стоишь, как исполнение желаний...
39. Все большевики вышли из Чевенгура, один Кирей лежал, окруженный степью, как империей.
40. Эта надежда имела свою точность в том, что если главное - сделаться живым и целым - удалось, то удастся все остальное и любое, хотя бы потребовалось довести весь мир до его последней могилы; но если главное исполнено и пережито - и не было встречено самого нужного - не счастья, а необходимости, - то в оставшейся недожитой жизни найти некогда потерянное уже не успеешь, - либо то утраченное вовсе исчезло со света: многие прочие исходили все открытые и все непроходимые дороги и не нашли ничего.
41. Чепурный рассмотрел, что мальчик уже щербатый, - он успел прожить и проесть свои молочные зубы, а постоянные теперь опоздал отпустить.
42. - Тут, товарищ Гопнер, у всех одна профессия - душа, а вместо ремесла мы назначили жизнь. Как скажешь, ничего так будет?
43. Счастливые медлят жить.
44. У меня в душе, как в уезде, глушь и страх.
45. И в обществе я буду не член, а стынущая конечность.
46. Женщина без революции - одна полубаба, по таким я не тоскую... Уснуть от нее еще сумеешь, а далее-более - она уже не боевая вещь, она легче моего сердца.
47. Она еще более сжалась под большой шинелью, храня под нею свое голое тело, служившее ей и жизнью, и средством к жизни, и единственной несбывшейся надеждой.
48. - И я сейчас помру, мне скучно начинается, - еще раз превозмог сказать Кирей и здесь умер, оставив обледенелые глаза открытыми наружу.
- Больше тебе смотреть нечего, - прошептал Александр. Он затянул его взор веками и погладил горячую голову. - Прощай.