Из рубрики "Это любопытно!"
Одним из самых любопытных феноменов японской культуры является отсутствие какого-то одного, единственного на все случаи жизни универсального местоимения "я". Для человека европейской культуры должно быть довольно сложно это представить, у него слово "я" - совершенно обезличенный указатель на актора или на объект саморефлексии. Никакой качественной характеристики актора в этом слове не содержится и не подразумевается. Причем даже сословное общество, насколько мне известно, не породило какого-то спектра вариантов самоуказания (за исключением "мы" от лица высочайшей особы, чему в японском тоже есть прямой аналог, например: 朕 ("чин")).
В японском языке эквивалентов местоимения "я" примерно около трех десятков(!). При этом каждое содержит какую-то репрезентацию идентичности, какое-то самопредставление и самоописание - по отношению к собеседникам или по отношению к ситуации. Есть слова более уместные для формальных или неформальных ситуаций, для мужчин или женщин, для детей или взрослых, и т.д. и т.п. Едва произнося "я" - человек уже сообщает о себе некоторую социально значимую информацию - и никак не может этого избежать. Даже самое [гендерно-]нейтральное, обезличенное и общеупотребимое 私 ("ваташи") как бы ненавязчиво сообщает о говорящем, что он человек обычный, добропорядочный, благонамеренный, склоненный к следованиию нормам этикета.
Большинство из этого множества, с утратой сословным обществом своих полномочий, устарело и практически вышло из употребления - за исключением литературы, в том числе и переводной. Довольно любопытно, например, что мушкетеры у Дюма говорят о себе на японском 拙者 ("сэшшя", в буквальном переводе что-то вроде "ничтожнейший", местоимение, использовавшееся людьми благородного сословия). Гендальф во Властелине Колец говорит わし ("ваши", "стариковский", "патриархальный" вариант "ваташи"), а Теоден - 予 ("ё", коннотация в зависимости от написания 予/余 может связываться с изначальностью или избытком, исключительностью). А вот кот у Нацумэ Со:секи представляется как 吾輩 ("вагахай", я как представитель группы или шайки). Но и в современном языке осталось немалое разнообразие местоимений: 我 ("варэ" - "превосходство, статус")、私 ("ваташи" - "обычность, благонамеренность")、俺 ("орэ" - "самоуверенность, решительность")、僕 ("боку" - "лояльность, скромность")、自分 ("джибун" - "самобытность")、うち ("учи" - "уютность, заботливось")、あたし ("аташи" - "женственность, мягкость") и это лишь самые частоупотребимые и общепринятые. К словам я привела не переводы, а очень приблизительные - и вовсе необязательные - коннотации, которые считываются скорее на бессознательном уровне, чем как-то четко осознаются и говорящими, и слушающими.
Какова же мораль? "Не все так однозначно". Мой пойнт в том, что язык накладывает и на процесс мышления, и на процесс коммуникации определенную матрицу, задает проторенные пути, по которым нечто из глубины сознания вербализуется и оформляется в конкретные содержания. И это влияет в том числе и на содержания. Наличие множества отнюь не нейтральных качественно местоимений побуждает человека довольно четко определить свою идентичность еще до того, как он перешел к саморепрезентации. По крайней мере, порефлексировать над этим. Это рамка. Но с другой стороны - это и дополнительная степень свободы, отсутствие необходимости дополнительно долго и нудно пояснять что-то о себе собеседнику при возникновении в контексте такой потребности. Интересно, почему европейские языки не выработали подобного инструмента?
В японском языке эквивалентов местоимения "я" примерно около трех десятков(!). При этом каждое содержит какую-то репрезентацию идентичности, какое-то самопредставление и самоописание - по отношению к собеседникам или по отношению к ситуации. Есть слова более уместные для формальных или неформальных ситуаций, для мужчин или женщин, для детей или взрослых, и т.д. и т.п. Едва произнося "я" - человек уже сообщает о себе некоторую социально значимую информацию - и никак не может этого избежать. Даже самое [гендерно-]нейтральное, обезличенное и общеупотребимое 私 ("ваташи") как бы ненавязчиво сообщает о говорящем, что он человек обычный, добропорядочный, благонамеренный, склоненный к следованиию нормам этикета.
Большинство из этого множества, с утратой сословным обществом своих полномочий, устарело и практически вышло из употребления - за исключением литературы, в том числе и переводной. Довольно любопытно, например, что мушкетеры у Дюма говорят о себе на японском 拙者 ("сэшшя", в буквальном переводе что-то вроде "ничтожнейший", местоимение, использовавшееся людьми благородного сословия). Гендальф во Властелине Колец говорит わし ("ваши", "стариковский", "патриархальный" вариант "ваташи"), а Теоден - 予 ("ё", коннотация в зависимости от написания 予/余 может связываться с изначальностью или избытком, исключительностью). А вот кот у Нацумэ Со:секи представляется как 吾輩 ("вагахай", я как представитель группы или шайки). Но и в современном языке осталось немалое разнообразие местоимений: 我 ("варэ" - "превосходство, статус")、私 ("ваташи" - "обычность, благонамеренность")、俺 ("орэ" - "самоуверенность, решительность")、僕 ("боку" - "лояльность, скромность")、自分 ("джибун" - "самобытность")、うち ("учи" - "уютность, заботливось")、あたし ("аташи" - "женственность, мягкость") и это лишь самые частоупотребимые и общепринятые. К словам я привела не переводы, а очень приблизительные - и вовсе необязательные - коннотации, которые считываются скорее на бессознательном уровне, чем как-то четко осознаются и говорящими, и слушающими.
Какова же мораль? "Не все так однозначно". Мой пойнт в том, что язык накладывает и на процесс мышления, и на процесс коммуникации определенную матрицу, задает проторенные пути, по которым нечто из глубины сознания вербализуется и оформляется в конкретные содержания. И это влияет в том числе и на содержания. Наличие множества отнюь не нейтральных качественно местоимений побуждает человека довольно четко определить свою идентичность еще до того, как он перешел к саморепрезентации. По крайней мере, порефлексировать над этим. Это рамка. Но с другой стороны - это и дополнительная степень свободы, отсутствие необходимости дополнительно долго и нудно пояснять что-то о себе собеседнику при возникновении в контексте такой потребности. Интересно, почему европейские языки не выработали подобного инструмента?