Совсем неновогодняя песенка
Безумный романс.
Когда бы грек увидел наши игры…
Осип Мандельштам.
Все счастливые семьи одинаково ждут своего паровоза,
вдоль перрона - без продыха - гомон, узлы, чемоданы, возня,
да ещё наглый нищий на скрипке пиликает - Боже ж ты мой! - «Лакримозу»,
вышибая пустую слезу из читательниц Карамзина.
Вновь слова расставаний звучат как неверные ноты:
то ли пальцы дрожат, то ли прячется взгляд за немытым вагонным стеклом…
Но железнодорожное утро до одури пахнет дымком и тавотом,
и, проехав второй семафор, забываешь почти обо всём.
Записавшись из благонамеренности в идиоты,
я - Рогожин и Мышкин - не помню, который из нас;
знаю только, что кто-то кого-то убил - вот и едем лечиться на воды,
да на всякий пожарный - топорик подмышкой припас.
Пусть сосед по купе - отуреченный грек в красной феске -
из угла осторожно косится на больничный - со штампом - халат,
чашка кофе по Фрёйду и психоанализ по-венски
навсегда снять помогут вопросы «Что делать?» и «Кто виноват?».
Так под злое - с блатной хрипотцой - пенье встречного ветра
мы разбавим томление духа искристым грехом,
мы ещё перепишем на русский манер ту расинову «Федру» -
грек восплачет навзрыд над солёным раёшным стихом.
Мезальянс титулярной советницы и генеральского сына
обречён, обручён желтой славе бульварных газет.
В наше пошлое время не лошади нам - мы ломаем им спины,
обеспечив душе тет-а-тет… Да не церковь, а ватерклозет.
Мы не верим ничуть чудесам, но оно и понятно:
воскресение - это кунштюк для кликуш и разинь.
На висках у любимой опять проступают зеленые трупные пятна,
кровь Господня («Кагор») не заменит нам аминазин.
И мелькают со свистом в окне лица, письма, ландшафты, недели,
но в купе, неприлично привычном и липком, как бред,
плохо спится, ведь мы в мартобре всё по-прежнему ждём сентяпреля,
просыпаясь в испуге от слов «гражданин, предъявите билет!»…