(no subject)
Машина Эйнгхорна.
(novella iz romana “Prikluchenija istorika”)
“Я начинал эту жизнь великое множество раз.
Но сколько веревочке не ви…”
Самсоний Олимпик.
У Овчинникова были некоторые странности и причуды.
Над столом в его кабинете с незапамятных времен висели два портрета: один Геделя, другой Эйнштейна. Позже к ним был добавлен портрет Гейзенберга. Открытие принципа неопределенности наш герой считал величайшим достижением человеческого разума*.
(*Точно так же как много лет спустя его флегматичный и нелюдимый внук Пьер считал оным музыкальные программы для полуночников)
Настольной книгой историка была биография Уолтера Рэлея, о которой сам ее герой наверняка отозвался бы так: “Очень точно описано, добросовестная работа. Боюсь, однако, что на самом деле все было совсем не так.”
К любому спору ученый неизменно относился с больaшой долей скептицизма. Даже если он был абсолютно уверен в обоснованности собственных заявлений, ни разу в жизни он не посчитал себя единственно правым.
По свидетельству коллег, его невозможно было заставить открыть полемику (вот прочитать лекцию - это другое дело, это пожалуйста). Он одинаково уважал любое мнение. “Это очень утомительно, но по-другому невозможно,” - признавался близким сам историк.
К наличию доказательств, пусть даже абсолютно неопровержимых, Овчинников относился более чем спокойно, оставаясь всегда в ожидании новых свидетельств. “У правды никогда не бывает конца,” - так он формулировал свое кредо. Наш герой всегда был готов к любому повороту событий.
Очевидно, что удивить его давно стало делом невозможным (по крайней мере, весьма трудным).
Но так было не всегда. Когда-то историк видел в себе борца за правду. “Я был молод и слеп,” - так позже отзывался он о самом себе.
Его коллега Кочетков (будущий академик) в сорок девятом году получил Сталинскую премию за исследования деятельности И. В. Сталина в дооктябрьскую эпоху, Гражданскую войну и время борьбы с интервенцией. Конечно, Кочетков был ангажирован советской властью - иначе в то время и быть не могло. Он и его сотрудники не исследовали - они сочиняли.
Труд их был тяжел и виртуозен. Их работа была поистине творческой. Они не просто сочиняли - они подстраивали историю, каждый ее эпизод, под вкусы правящей верхушки: меняли персонажей, наделяли их новыми физическими чертами и чертами характера, перекраивали и сводили сюжетные линии, добавляли и убирали события. Изменение вкусов (то что мы теперь называем тенденцией) авторам вменялось в обязанность предугадывать - в этом состояла часть этой жутковатой игры.
Люди, обладающие подобными талантами, хороши в рекламе и шоу-бизнесе (если пользоваться современными терминами), но к науке они не должны иметь никакого отношения - такое мнение бытовало в научных кругах, представленных выходцами старой школы, дорожившими своей честью, и зачастую прошедшими репрессии и лагеря, - поэтому к Кочеткову и ему подобным относились с презрением (в ту эпоху уважающие себя исследователи занимались малооплачиваемыми древностью и средневековьем, чтобы только не запятнать себя участием в создании лжи и фальсифицировании).
Кочетков неоднократно обращался к молодому, но уже авторитетному Овчинникову с просьбой помочь “подвести научную базу” под свое “исследование”.
“Дело не в высокой оплате, Андрей, - уговаривал Кочетков. - Дело в том, что тебя ждет потрясающий сюрприз. Не пожалеешь, уверяю тебя…” Он заинтриговал ученого, к счастью для последнего. “Благодарение Богу, я согласился,” - вспоминал позже Овчинников.
Его знания в современной истории были весьма обширны. Во-первых, он пол-жизни просидел в архивах и просмотрел огромное количество документов. Во-вторых, с той поры прошло не так уж много времени, и историку доводилось лично беседовать со многими участниками событий. Деятельность Сталина была вполне ему известна. Поэтому при ознакомлении с “трудом” Кочеткова и его сподвижников - малограмотных энтузиастов новой формации - Овчинников не мог не испытывать чувства гадливости. “Причем тут сюрприз? Не понимаю! - думал он. - Cплошное вранье и холуйство… как я и думал… гадость…”
Он попросил, чтобы его ознакомили с источниками, которыми пользовались авторы “исследования”. Кочетков незамедлительно их предоставил. Протоколы заседаний военных советов, опросы очевидцев, вещественные доказательства, переписка. Ни одного из документов Овчинников доселе не встречал. “Фальшивки,” - решил он.
Историк решил самолично проверить подлинность источников. Опыта у него было предостаточно. Он провел скрупулезный анализ текстов. С удивлением обнаружил, что они вовсе не поддельные. Ученый выехал на места событий…
С какой-то нездоровой настойчивостью ему всюду попадались личные вещи Сталина - от трубок и запонок, до записок и фотографий. Причем это были совершенно случайные находки - в квартирах у ничего не подозревавших людей, на складах с разным старым хламом, на пыльных чердаках… Даже Кочетков не мог о них знать.
Постепенно выяснялось, что Сталин, в полном согласии с так называемой официальной (кочетковской) версией, действительно принимал самое деятельное участие в военных действиях, и являлся ключевой фигурой практически на всех важных фронтах Гражданской войны, совершенно затмив Троцкого и Ленина. Это он принимал самые правильные решения, взять хотя бы Брестский мир, когда неопытный в политике Ленин окончательно растерялся, а Троцкий…
Сталин был вездесущ. Можно было смело говорить, что без него вряд ли устояло бы молодое советское государство. Так писал Кочетков. Теперь Овчинников убедился в этом сам.
Чего стоила одна только непримиримая борьба с кулачеством в деревнях! А героическая битва партии - во главе со Сталиным - с голодом в стране…
В какой-то момент Овчинников осознал, что в советском гоударстве никогда не было никаких лагерей. Все грандиозные стройки были осуществлены исключительно за счет энтузиазма и самоотверженности советского народа - как и должно быть в великой стране в героическую эпоху…
Попутно всплыла вредительская роль Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина, и многих других, попытки создания антипартийного блока, и неутомимая борьба Сталина за единство и сплоченность партии.
“Что за ерунда! - поражался Овчинников. - Ведь совершенно очевидно, что их процессы были сфабрикованы, причем довольно грубо, в средневековых мракобесных традициях борьбы с тамплиерами и альбигойской ересью… Ах, впрочем, это было, было очевидно…”
Ко всему прочему попадались свидетельства скромности Сталина, его самоотречения во имя идеалов, любви Сталина к детям…
Ученый был в смятении. Как увязать всю эту новую информацию с тем, что он знал раньше? Как может уживаться официальный (Господи, настоящий!..) образ Сталина-героя с известным всем и до боли реальным, постоянно подтверждающим свою реальность, образом тирана, душегуба, патологического труса? Доселе подобной атаки на здравый смысл Овчинникову переносить не приходилось. Он не знал что делать... Может быть, теперь ему следовало… ну, скажем, вступить в партию? А может быть, наоборот: что-нибудь эдакое типа… принять постриг?.. Мир изменился, и наш герой больше не мог жить как раньше…
И тут - сквозь ужас и смятение - ученого озарило. Все очень просто. Дело в том, что правд - несколько! В сущности, их может быть сколько угодно. А точнее - в мире живет ровно столько правд, сколько на данный момент нужно людям. Вот и все.
Дело даже не в правде… Но тогда в чем же?
И вот над этим вопросом ученый думал много лет. И лишь намного позже - после смерти Сталина, XХ съезда, освоения целины, гагаринского полета - он набрел на понятие “силы”…
Но это уже другая история. А эту мы привели здесь для того, чтобы стало понятным, почему ученый не очень удивился, когда началось его новое приключение.
Это произошло в конце семидесятых.
В один из пыльных белых августовских дней, когда небо опускается совсем низко и воздух становится необычайно густым и даже рыхлым, Овчинников прогуливался по Измайловскому парку и к нему подошел элегантно одетый молодой человек. Он снял шляпу и отвесил ученому легкий поклон. Овчинников кивнул в ответ.
- Прошу прощения, - сказал молодой человек. - Вы… Андрей Николаевич Овчинников?
- Совершенно верно, - подтвердил историк. - С кем имею честь?
- Кхм… - откашлялся незнакомец, - меня зовут Юрий Павлович Бочкин. Я внук Петра Васильевича Бочкина. Но на самом деле его звали Александр Евгеньевич Эйнгхорн.
“Прекрасное начало, - оценил Овчинников. - В наилучшем стиле…”
- Чем могу служить? - осведомился он.
- Вы конечно не знаете, кто такой Эйнгхорн, - продолжал молодой человек. - Это естественно… Но… - вдруг спохватился он, - только не пугайтесь, ради Бога!
- Да с чего вы взяли, милостивый государь, что я должен непременно испугаться? - рассмеялся Овчинников.
- Видите ли, - виновато пожал плечами юноша, - когда вы узнаете предмет того дела, с которым я к вам направлен, не исключена возможность, что вам станет немного не по себе.
- Угм, - понимающе кивнул Овчинников. - Ну что ж… Давайте, все же, рискнем. Постараюсь совладать с собой. Ну, слушаю вас.
Тогда его новый знакомый вытащил из внутреннего кармана пиджака огромный конверт.
- Видите ли… - сказал он, - мне, в сущности, и не нужно ничего говорить. Все в этом письме. Оно написано моим дедом и адресовано вам.
С этими словами молодой человек протянул историку конверт. Они присели на скамейку и Овчинников принялся за письмо, а его спутник стал терпеливо дожидаться, когда тот дочитает его до конца. Он втянул голову в плечи и не отрывал взгляда от земли.
Письмо оказалось чрезвычайно длинным, и еще к нему прилагались чертежи и другая научная документация. Текст был презабавным и удивительным - если относиться к нему отстраненно. Но если допустить, что все, о чем там шла речь - правда, то письмо представало в весьма трагическом свете. Потому что из него следовало ни больше ни меньше, как то, что в другой реальности - непосредственной прародительнице нынешней - у Овчинникова был друг, Александр Евгеньевич Эйнгхорн, физик-электронщик, младший научный сотрудник и секретарь комсомольской организации одного из московских НИИ. В конце семидесятых годов двадцатого века (той реальности) он участвовал в проекте по созданию механизма темпоральных перемещений. Проще говоря, машины времени.
Проект имел оборонное значение и был строго засекречен. Овчинников - тот - ничего о нем не знал. Автор письма сожалел о том, что так и не поделился тогда великим секретом со своим другом, и даже под конец… но об этом впереди.
Бились над машиной много лет. Принцип перемещения в свое время был обнаружен совершенно случайно. Теперь основная проблема состояла в установке параметров. Приходилось работать вслепую. Пробные модели пытались испытывать на собаках, но успеха это не принесло: собаки исчезали, а ученые оставались ни с чем. В этой тупиковой ситуации решили, чтобы очередную модель испытывал кто-нибудь из участников проекта. Надеялись на то, что ученый не потеряется и найдет дорогу назад. Среди добровольцев выбрали Эйнгхорна, главным образом из-за того, что он был холост.
Последние две недели перед испытанием коллеги смотрели на него как на великого героя науки, жертвовавшего своей жизнью во имя достижения мечты человечества. Ему завидовали…
И вот пробил час испытания. Эйнгхорн нырнул в неизвестное…
Машина вышвырнула его далеко назад в прошлое. В начало века. В родные места, сибирский городок. В дом его деда, железнодорожного инженера…
Катастрофа случилась сразу по прибытии Эйнгхорна. Машина сделала свое дело - переместила его во времени, вслед за чем немедленно взорвалась. В результате взрыва дед его погиб, а сам ученый получил многочисленные ранения и впал в кому, из которой его сумели вывести только через пять лет.
Когда Эйнгхорн узнал о том, что с ним произошло, то испытал сильнейшее потрясение, в результате которого надолго заболел душевной болезнью. Он практически не контактировал с внешним миром - не мог разговаривать, не реагировал на окружающих, с трудом передвигался, взгляд его всегда был направлен в одну точку…
Десять лет он провел в лечебнице для душевнобольных. Постепенно ученый приходил в себя. В принципе он помнил все, что с ним случилось. Но он уже не был (и никогда уже не смог бы стать) тем человеком, каким был раньше. В лечебнице он обрел веру (автор письма вполне отдавал себе отчет в том, что причиной этого было испытаное им потрясение), и когда пришла революция, а за ней война и разруха, сбежал из больницы, взял новые имя и фамилию, а затем принял постриг в одном из монастырей. С тех пор - до конца своей жизни (а он вот-вот должен наступить - утверждал автор) он жил неподалеку от своего родного города - в монастыре, настоятелем которого со временем стал.
По счастливой случайности монастырь обошла стороной революция и борьба с религией... Эйнгхорн вел суровую жизнь аскета, с ним время от времени говорил сам Дух Святой, но он никогда не открывал этого ни одной живой душе. Над вопросом, почему машина времени убила именно его предка, он не думал - вера вытеснила этот вопрос из его головы.
Ему доводилось видеть свою родную бабку - та жила в городке неподалеку от монастыря. У нее была теперь совсем другая жизнь: она вышла замуж, но, разумеется, за другого человека. У нее были дети - среди них, естественно, не было ни отца Эйнгхорна ни его родной тетки. Это должно было означать, что история пошла по другому руслу, и в новом мире Эйнгхорн уже не должен был родиться. Но его это не пугало. Его уже ничто не могло испугать - вера лишила его чувства страха, как и множества других лишних и вредных чувств…
Он взял на воспитание беспризорного мальчишку, вырастил его в стенах своего монастыря, усыновил его, дав ему свою фамилию - ту новую, которую взял после революции - Бочкин, и обучил всему, что знал…
Когда Эйнгхорн почувствовал, что жизнь его подходит к концу, ему было явлено “заповедальное” (так оно называлось в письме) видение. Автор не стал бы рассказывать о событии, имеющем, в сущности, отношение лишь к нему одному (в письме - только главное, необходимое). О видении здесь упоминается лишь по причине того, что через него Эйнгхорну было заповедано ни в коем случае не уносить с собой в могилу свои “особые знания” (адресант, конечно, догадывается, что имеется в виду машина времени). Но кому их следовало передать - в видении указано не было.
И Эйнгхорну-Бочкину пришлось сосредоточиться и основательно покопаться в своей голове, выуживая из нее по крупицам глубоко зарытую информацию о машине. К его удивлению и счастью оказалось, что он - дряхлый старец - в общем и целом все помнил. Некоторые мелочи ему пришлось восстановливать при помощи вычислений.
Во время этой работы он неожиданно наткнулся на злосчастную ошибку, допущенную их лабораторией при создании “его” модели, и которая в свое время привела к катастрофе - а точнее, он случайно вычислил, что побочный эффект работы машины заключается в том, что она всегда старается унести пассажира к предкам и вызвать столкновение (что, собственно, и произошло). Так вот, этого при отправке не учли.
Эйнгхорн не сомневался, что его внезапная счастливая находка была ни чем иным, как знаком свыше.
Примерно в то же самое время в каком-то столичном журнале, неизвестно как попавшем ему в руки, он наткнулся на небольшую статью на историческую тему, подписанную неким А. Н. Овчинниковым. Узнав таким образом о существовании своего друга в новом мире, Эйнгхорн понял, что это - второй знак, указывающий на то, чтобы он передал “особые знания” не кому либо, а именно ему. Тогда Эйнгхорн и написал это письмо.
Автор надеется, что оно рано или поздно найдет своего адресанта. К письму прилагается вся необходимая информация, в дополненном и систематизированном виде. Времени у автора, увы, уже нет. Все, что в его возможности - это оставить письмо на хранение своему приемному сыну. Тот еще ребенок (ему всего пятнадцать лет). Но автор уверен, что когда он вырастет, то обязательно доберется до Овчинникова и лично передаст ему конверт из рук в руки., и что тот найдет наилучшее применение полученной им информации.
“В добрый час,” - так заканчивалось письмо.
Датировано оно было пятидесятым годом.
Дочитав, Овчинников внимательно посмотрел на молодого человека, сидевшего рядом с ним на скамейке.
- Скажите, - спросил он, - вы читали это письмо?
- О да, - с горячностью закивал юноша, - конечно, много раз! Я знаю его наизусть! И чертежи тоже. И формулы, и схемы. Я заучил все. На всякий случай. Например, если бы конверт потерялся, я смог бы восстановить все заново. Хотя, должен признаться, смысла чертежей я не понимаю - к сожалению, я совершенно не разбираюсь в технике.
- Но о чем идет речь - понимаете? - спросил Овчинников.
- Конечно! - воскликнул юноша. - О машине вре… - он осекся, осмотрелся по сторонам, и прошептал, - о машине времени.
- Ну ладно… - усмехнулся Овчинников. - Хорошо… Меня очень интересует один вопрос. Кто вы?
- Я?.. Послушайте, - опять заволновался молодой человек, - это не розыгрыш! Я все вам сейчас объясню! Это очень важно..
- Секунду, - прервал его Овчинников. - Давайте сразу договоримся, что я вам верю, и это не розыгрыш. И не провокация. Во-вторых, я очень прошу вас не волноваться, это мешает беседе. В-третьих, вы можете ответить на мой вопрос - кто вы? Вы представились мне и назвались внуком, - он взглянул на письмо, - Петра Васильевича Бочкина, то есть Александра Евгеньевича Эйнгхорна. Это я понял, не беспокойтесь. Но я хотел бы узнать, кто вы по роду деятельности.
- Я учусь в духовной семинарии, - ответил молодой человек и немедленно вытащил из кармана удостоверяющие документы.
- Ну вот и прекрасно! - одобрил Овчинников. - Мой второй вопрос: ваш дед, - он внимательно посмотрел на паренька, - ничего не пишет о детях… Не могли бы вы прояснить мне этот… момент в истории вашего происхождения?
- Да-да! Конечно! Просто Александр Евгеньевич Эйнгхорн усыновил моего отца…
- Мальчишка-беспризорник… из письма? - уточнил Овчинников.
- Точно! - обрадованно закивал юноша.
- Ну да… я так и думал… - пробормотал историк. - Следующий вопрос: письмо написано почти тридцать лет назад. Почему оно добиралось до меня так долго?
- Э-э… - пожал плечами семинарист, - ну… я бы сказал, естественным образом. Дед умер почти сразу после того, как его написал. Отца отдали в интернат. Потом забрали в армию. В пятьдесят шестом он попал в Венгрию. А там его взяли в ГРУ. И, сами понимаете…
- Угу… понимаю, - нахмурился Овчинников.
- Да нет! Это… не то что вы думаете. Во-первых, когда берут в ГРУ, не очень-то спрашивают, хочешь ты или нет. Это рассматривается как гражданский долг.
Семинарист сделал длинную паузу. Овчинников молча ждал.
- У отца были незаурядные способности… - наконец продолжил юноша. - И он был патриотом. Отец никогда бы не ответил отказом на предложение служить своей родине, - он пожал плечами. - Этому, в-общем… и не мешало… духовное воспитание, которое дал ему дед…
- Понимаю, - кивнул Овчинников.
- Ну вот… Отец был все время завален работой… Его кидали туда-сюда… Он женился. Родился я. Меня назвали Юрием…
- В честь Гагарина… - машинально пробормотал Овчинников.
Юноша кивнул*.
(*Наверное он удивился бы, узнав, что у Эрика Хоннекера есть внучка по имени Стрелка.)
- Отец не вылезал из заграницы, - продолжал он. - Поэтому он не мог передать вам письма - у него просто не было времени. К тому же секретность… Я помню, как в один из своих нечастых приездов домой он вдруг заставил меня выучить наизусть это письмо, и объяснил мне все то, что объяснял ему в свое время дед… Он как будто чувствовал, что не судьба ему передать вам это письмо. - Он снова сделал длинную паузу. - Отец много рассказывал мне о деде. Наверное, это повлияло на мой выбор. Я имею в виду…
- Понимаю, понимаю, - сказал Овчинников. - А почему вы рассказываете про вашего отца в прошедшем времени?
- Потому что он погиб. Три года назад. На Кубе… или… может быть… В-общем, так нам сообщили... Сказали - несчастный случай …
Они еще долго сидели на скамейке в Измайловском парке и беседовали. Потом гуляли по дорожкам, кормили бесстрашных белок, и продолжали беседу. Юный семинарист совершенно перестал волноваться. Он явился на встречу не с пустыми руками. Помимо письма у него была целая гора документов и фотографий, которыми он буквально завалил историка. Он пересказал много занимательных историй про деда, тех что слышал от отца. Например, про встречу со знаменитым ученым, философом, и религиозным деятелем отцом Флоренским.
…Эйнгхорн никогда никому не выказывал своих громадных для тех времен знаний, которые он принес с собой из будущего. Кроме одного случая. Однажды их монастырь посетил отец Флоренский. Вечерняя трапеза у настоятеля затянулась до утра. Всю ночь из трапезной доносились звуки голосов, как будто там шла оживленная дискуссия.
Утром, вспоминал отец, когда он вошел в трапезную (ему тогда было лет двенадцать), - и стол, стены, и даже пол, были исчерчены мелом. Повсюду были схемы и формулы…
Позже отец Флоренский несколько раз приезжал в монастырь, видимо с вопросами, но ответов, по всей видимости, не получил. Так и отбыл ни с чем…
okonchanie sleduet
(novella iz romana “Prikluchenija istorika”)
“Я начинал эту жизнь великое множество раз.
Но сколько веревочке не ви…”
Самсоний Олимпик.
У Овчинникова были некоторые странности и причуды.
Над столом в его кабинете с незапамятных времен висели два портрета: один Геделя, другой Эйнштейна. Позже к ним был добавлен портрет Гейзенберга. Открытие принципа неопределенности наш герой считал величайшим достижением человеческого разума*.
(*Точно так же как много лет спустя его флегматичный и нелюдимый внук Пьер считал оным музыкальные программы для полуночников)
Настольной книгой историка была биография Уолтера Рэлея, о которой сам ее герой наверняка отозвался бы так: “Очень точно описано, добросовестная работа. Боюсь, однако, что на самом деле все было совсем не так.”
К любому спору ученый неизменно относился с больaшой долей скептицизма. Даже если он был абсолютно уверен в обоснованности собственных заявлений, ни разу в жизни он не посчитал себя единственно правым.
По свидетельству коллег, его невозможно было заставить открыть полемику (вот прочитать лекцию - это другое дело, это пожалуйста). Он одинаково уважал любое мнение. “Это очень утомительно, но по-другому невозможно,” - признавался близким сам историк.
К наличию доказательств, пусть даже абсолютно неопровержимых, Овчинников относился более чем спокойно, оставаясь всегда в ожидании новых свидетельств. “У правды никогда не бывает конца,” - так он формулировал свое кредо. Наш герой всегда был готов к любому повороту событий.
Очевидно, что удивить его давно стало делом невозможным (по крайней мере, весьма трудным).
Но так было не всегда. Когда-то историк видел в себе борца за правду. “Я был молод и слеп,” - так позже отзывался он о самом себе.
Его коллега Кочетков (будущий академик) в сорок девятом году получил Сталинскую премию за исследования деятельности И. В. Сталина в дооктябрьскую эпоху, Гражданскую войну и время борьбы с интервенцией. Конечно, Кочетков был ангажирован советской властью - иначе в то время и быть не могло. Он и его сотрудники не исследовали - они сочиняли.
Труд их был тяжел и виртуозен. Их работа была поистине творческой. Они не просто сочиняли - они подстраивали историю, каждый ее эпизод, под вкусы правящей верхушки: меняли персонажей, наделяли их новыми физическими чертами и чертами характера, перекраивали и сводили сюжетные линии, добавляли и убирали события. Изменение вкусов (то что мы теперь называем тенденцией) авторам вменялось в обязанность предугадывать - в этом состояла часть этой жутковатой игры.
Люди, обладающие подобными талантами, хороши в рекламе и шоу-бизнесе (если пользоваться современными терминами), но к науке они не должны иметь никакого отношения - такое мнение бытовало в научных кругах, представленных выходцами старой школы, дорожившими своей честью, и зачастую прошедшими репрессии и лагеря, - поэтому к Кочеткову и ему подобным относились с презрением (в ту эпоху уважающие себя исследователи занимались малооплачиваемыми древностью и средневековьем, чтобы только не запятнать себя участием в создании лжи и фальсифицировании).
Кочетков неоднократно обращался к молодому, но уже авторитетному Овчинникову с просьбой помочь “подвести научную базу” под свое “исследование”.
“Дело не в высокой оплате, Андрей, - уговаривал Кочетков. - Дело в том, что тебя ждет потрясающий сюрприз. Не пожалеешь, уверяю тебя…” Он заинтриговал ученого, к счастью для последнего. “Благодарение Богу, я согласился,” - вспоминал позже Овчинников.
Его знания в современной истории были весьма обширны. Во-первых, он пол-жизни просидел в архивах и просмотрел огромное количество документов. Во-вторых, с той поры прошло не так уж много времени, и историку доводилось лично беседовать со многими участниками событий. Деятельность Сталина была вполне ему известна. Поэтому при ознакомлении с “трудом” Кочеткова и его сподвижников - малограмотных энтузиастов новой формации - Овчинников не мог не испытывать чувства гадливости. “Причем тут сюрприз? Не понимаю! - думал он. - Cплошное вранье и холуйство… как я и думал… гадость…”
Он попросил, чтобы его ознакомили с источниками, которыми пользовались авторы “исследования”. Кочетков незамедлительно их предоставил. Протоколы заседаний военных советов, опросы очевидцев, вещественные доказательства, переписка. Ни одного из документов Овчинников доселе не встречал. “Фальшивки,” - решил он.
Историк решил самолично проверить подлинность источников. Опыта у него было предостаточно. Он провел скрупулезный анализ текстов. С удивлением обнаружил, что они вовсе не поддельные. Ученый выехал на места событий…
С какой-то нездоровой настойчивостью ему всюду попадались личные вещи Сталина - от трубок и запонок, до записок и фотографий. Причем это были совершенно случайные находки - в квартирах у ничего не подозревавших людей, на складах с разным старым хламом, на пыльных чердаках… Даже Кочетков не мог о них знать.
Постепенно выяснялось, что Сталин, в полном согласии с так называемой официальной (кочетковской) версией, действительно принимал самое деятельное участие в военных действиях, и являлся ключевой фигурой практически на всех важных фронтах Гражданской войны, совершенно затмив Троцкого и Ленина. Это он принимал самые правильные решения, взять хотя бы Брестский мир, когда неопытный в политике Ленин окончательно растерялся, а Троцкий…
Сталин был вездесущ. Можно было смело говорить, что без него вряд ли устояло бы молодое советское государство. Так писал Кочетков. Теперь Овчинников убедился в этом сам.
Чего стоила одна только непримиримая борьба с кулачеством в деревнях! А героическая битва партии - во главе со Сталиным - с голодом в стране…
В какой-то момент Овчинников осознал, что в советском гоударстве никогда не было никаких лагерей. Все грандиозные стройки были осуществлены исключительно за счет энтузиазма и самоотверженности советского народа - как и должно быть в великой стране в героическую эпоху…
Попутно всплыла вредительская роль Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина, и многих других, попытки создания антипартийного блока, и неутомимая борьба Сталина за единство и сплоченность партии.
“Что за ерунда! - поражался Овчинников. - Ведь совершенно очевидно, что их процессы были сфабрикованы, причем довольно грубо, в средневековых мракобесных традициях борьбы с тамплиерами и альбигойской ересью… Ах, впрочем, это было, было очевидно…”
Ко всему прочему попадались свидетельства скромности Сталина, его самоотречения во имя идеалов, любви Сталина к детям…
Ученый был в смятении. Как увязать всю эту новую информацию с тем, что он знал раньше? Как может уживаться официальный (Господи, настоящий!..) образ Сталина-героя с известным всем и до боли реальным, постоянно подтверждающим свою реальность, образом тирана, душегуба, патологического труса? Доселе подобной атаки на здравый смысл Овчинникову переносить не приходилось. Он не знал что делать... Может быть, теперь ему следовало… ну, скажем, вступить в партию? А может быть, наоборот: что-нибудь эдакое типа… принять постриг?.. Мир изменился, и наш герой больше не мог жить как раньше…
И тут - сквозь ужас и смятение - ученого озарило. Все очень просто. Дело в том, что правд - несколько! В сущности, их может быть сколько угодно. А точнее - в мире живет ровно столько правд, сколько на данный момент нужно людям. Вот и все.
Дело даже не в правде… Но тогда в чем же?
И вот над этим вопросом ученый думал много лет. И лишь намного позже - после смерти Сталина, XХ съезда, освоения целины, гагаринского полета - он набрел на понятие “силы”…
Но это уже другая история. А эту мы привели здесь для того, чтобы стало понятным, почему ученый не очень удивился, когда началось его новое приключение.
Это произошло в конце семидесятых.
В один из пыльных белых августовских дней, когда небо опускается совсем низко и воздух становится необычайно густым и даже рыхлым, Овчинников прогуливался по Измайловскому парку и к нему подошел элегантно одетый молодой человек. Он снял шляпу и отвесил ученому легкий поклон. Овчинников кивнул в ответ.
- Прошу прощения, - сказал молодой человек. - Вы… Андрей Николаевич Овчинников?
- Совершенно верно, - подтвердил историк. - С кем имею честь?
- Кхм… - откашлялся незнакомец, - меня зовут Юрий Павлович Бочкин. Я внук Петра Васильевича Бочкина. Но на самом деле его звали Александр Евгеньевич Эйнгхорн.
“Прекрасное начало, - оценил Овчинников. - В наилучшем стиле…”
- Чем могу служить? - осведомился он.
- Вы конечно не знаете, кто такой Эйнгхорн, - продолжал молодой человек. - Это естественно… Но… - вдруг спохватился он, - только не пугайтесь, ради Бога!
- Да с чего вы взяли, милостивый государь, что я должен непременно испугаться? - рассмеялся Овчинников.
- Видите ли, - виновато пожал плечами юноша, - когда вы узнаете предмет того дела, с которым я к вам направлен, не исключена возможность, что вам станет немного не по себе.
- Угм, - понимающе кивнул Овчинников. - Ну что ж… Давайте, все же, рискнем. Постараюсь совладать с собой. Ну, слушаю вас.
Тогда его новый знакомый вытащил из внутреннего кармана пиджака огромный конверт.
- Видите ли… - сказал он, - мне, в сущности, и не нужно ничего говорить. Все в этом письме. Оно написано моим дедом и адресовано вам.
С этими словами молодой человек протянул историку конверт. Они присели на скамейку и Овчинников принялся за письмо, а его спутник стал терпеливо дожидаться, когда тот дочитает его до конца. Он втянул голову в плечи и не отрывал взгляда от земли.
Письмо оказалось чрезвычайно длинным, и еще к нему прилагались чертежи и другая научная документация. Текст был презабавным и удивительным - если относиться к нему отстраненно. Но если допустить, что все, о чем там шла речь - правда, то письмо представало в весьма трагическом свете. Потому что из него следовало ни больше ни меньше, как то, что в другой реальности - непосредственной прародительнице нынешней - у Овчинникова был друг, Александр Евгеньевич Эйнгхорн, физик-электронщик, младший научный сотрудник и секретарь комсомольской организации одного из московских НИИ. В конце семидесятых годов двадцатого века (той реальности) он участвовал в проекте по созданию механизма темпоральных перемещений. Проще говоря, машины времени.
Проект имел оборонное значение и был строго засекречен. Овчинников - тот - ничего о нем не знал. Автор письма сожалел о том, что так и не поделился тогда великим секретом со своим другом, и даже под конец… но об этом впереди.
Бились над машиной много лет. Принцип перемещения в свое время был обнаружен совершенно случайно. Теперь основная проблема состояла в установке параметров. Приходилось работать вслепую. Пробные модели пытались испытывать на собаках, но успеха это не принесло: собаки исчезали, а ученые оставались ни с чем. В этой тупиковой ситуации решили, чтобы очередную модель испытывал кто-нибудь из участников проекта. Надеялись на то, что ученый не потеряется и найдет дорогу назад. Среди добровольцев выбрали Эйнгхорна, главным образом из-за того, что он был холост.
Последние две недели перед испытанием коллеги смотрели на него как на великого героя науки, жертвовавшего своей жизнью во имя достижения мечты человечества. Ему завидовали…
И вот пробил час испытания. Эйнгхорн нырнул в неизвестное…
Машина вышвырнула его далеко назад в прошлое. В начало века. В родные места, сибирский городок. В дом его деда, железнодорожного инженера…
Катастрофа случилась сразу по прибытии Эйнгхорна. Машина сделала свое дело - переместила его во времени, вслед за чем немедленно взорвалась. В результате взрыва дед его погиб, а сам ученый получил многочисленные ранения и впал в кому, из которой его сумели вывести только через пять лет.
Когда Эйнгхорн узнал о том, что с ним произошло, то испытал сильнейшее потрясение, в результате которого надолго заболел душевной болезнью. Он практически не контактировал с внешним миром - не мог разговаривать, не реагировал на окружающих, с трудом передвигался, взгляд его всегда был направлен в одну точку…
Десять лет он провел в лечебнице для душевнобольных. Постепенно ученый приходил в себя. В принципе он помнил все, что с ним случилось. Но он уже не был (и никогда уже не смог бы стать) тем человеком, каким был раньше. В лечебнице он обрел веру (автор письма вполне отдавал себе отчет в том, что причиной этого было испытаное им потрясение), и когда пришла революция, а за ней война и разруха, сбежал из больницы, взял новые имя и фамилию, а затем принял постриг в одном из монастырей. С тех пор - до конца своей жизни (а он вот-вот должен наступить - утверждал автор) он жил неподалеку от своего родного города - в монастыре, настоятелем которого со временем стал.
По счастливой случайности монастырь обошла стороной революция и борьба с религией... Эйнгхорн вел суровую жизнь аскета, с ним время от времени говорил сам Дух Святой, но он никогда не открывал этого ни одной живой душе. Над вопросом, почему машина времени убила именно его предка, он не думал - вера вытеснила этот вопрос из его головы.
Ему доводилось видеть свою родную бабку - та жила в городке неподалеку от монастыря. У нее была теперь совсем другая жизнь: она вышла замуж, но, разумеется, за другого человека. У нее были дети - среди них, естественно, не было ни отца Эйнгхорна ни его родной тетки. Это должно было означать, что история пошла по другому руслу, и в новом мире Эйнгхорн уже не должен был родиться. Но его это не пугало. Его уже ничто не могло испугать - вера лишила его чувства страха, как и множества других лишних и вредных чувств…
Он взял на воспитание беспризорного мальчишку, вырастил его в стенах своего монастыря, усыновил его, дав ему свою фамилию - ту новую, которую взял после революции - Бочкин, и обучил всему, что знал…
Когда Эйнгхорн почувствовал, что жизнь его подходит к концу, ему было явлено “заповедальное” (так оно называлось в письме) видение. Автор не стал бы рассказывать о событии, имеющем, в сущности, отношение лишь к нему одному (в письме - только главное, необходимое). О видении здесь упоминается лишь по причине того, что через него Эйнгхорну было заповедано ни в коем случае не уносить с собой в могилу свои “особые знания” (адресант, конечно, догадывается, что имеется в виду машина времени). Но кому их следовало передать - в видении указано не было.
И Эйнгхорну-Бочкину пришлось сосредоточиться и основательно покопаться в своей голове, выуживая из нее по крупицам глубоко зарытую информацию о машине. К его удивлению и счастью оказалось, что он - дряхлый старец - в общем и целом все помнил. Некоторые мелочи ему пришлось восстановливать при помощи вычислений.
Во время этой работы он неожиданно наткнулся на злосчастную ошибку, допущенную их лабораторией при создании “его” модели, и которая в свое время привела к катастрофе - а точнее, он случайно вычислил, что побочный эффект работы машины заключается в том, что она всегда старается унести пассажира к предкам и вызвать столкновение (что, собственно, и произошло). Так вот, этого при отправке не учли.
Эйнгхорн не сомневался, что его внезапная счастливая находка была ни чем иным, как знаком свыше.
Примерно в то же самое время в каком-то столичном журнале, неизвестно как попавшем ему в руки, он наткнулся на небольшую статью на историческую тему, подписанную неким А. Н. Овчинниковым. Узнав таким образом о существовании своего друга в новом мире, Эйнгхорн понял, что это - второй знак, указывающий на то, чтобы он передал “особые знания” не кому либо, а именно ему. Тогда Эйнгхорн и написал это письмо.
Автор надеется, что оно рано или поздно найдет своего адресанта. К письму прилагается вся необходимая информация, в дополненном и систематизированном виде. Времени у автора, увы, уже нет. Все, что в его возможности - это оставить письмо на хранение своему приемному сыну. Тот еще ребенок (ему всего пятнадцать лет). Но автор уверен, что когда он вырастет, то обязательно доберется до Овчинникова и лично передаст ему конверт из рук в руки., и что тот найдет наилучшее применение полученной им информации.
“В добрый час,” - так заканчивалось письмо.
Датировано оно было пятидесятым годом.
Дочитав, Овчинников внимательно посмотрел на молодого человека, сидевшего рядом с ним на скамейке.
- Скажите, - спросил он, - вы читали это письмо?
- О да, - с горячностью закивал юноша, - конечно, много раз! Я знаю его наизусть! И чертежи тоже. И формулы, и схемы. Я заучил все. На всякий случай. Например, если бы конверт потерялся, я смог бы восстановить все заново. Хотя, должен признаться, смысла чертежей я не понимаю - к сожалению, я совершенно не разбираюсь в технике.
- Но о чем идет речь - понимаете? - спросил Овчинников.
- Конечно! - воскликнул юноша. - О машине вре… - он осекся, осмотрелся по сторонам, и прошептал, - о машине времени.
- Ну ладно… - усмехнулся Овчинников. - Хорошо… Меня очень интересует один вопрос. Кто вы?
- Я?.. Послушайте, - опять заволновался молодой человек, - это не розыгрыш! Я все вам сейчас объясню! Это очень важно..
- Секунду, - прервал его Овчинников. - Давайте сразу договоримся, что я вам верю, и это не розыгрыш. И не провокация. Во-вторых, я очень прошу вас не волноваться, это мешает беседе. В-третьих, вы можете ответить на мой вопрос - кто вы? Вы представились мне и назвались внуком, - он взглянул на письмо, - Петра Васильевича Бочкина, то есть Александра Евгеньевича Эйнгхорна. Это я понял, не беспокойтесь. Но я хотел бы узнать, кто вы по роду деятельности.
- Я учусь в духовной семинарии, - ответил молодой человек и немедленно вытащил из кармана удостоверяющие документы.
- Ну вот и прекрасно! - одобрил Овчинников. - Мой второй вопрос: ваш дед, - он внимательно посмотрел на паренька, - ничего не пишет о детях… Не могли бы вы прояснить мне этот… момент в истории вашего происхождения?
- Да-да! Конечно! Просто Александр Евгеньевич Эйнгхорн усыновил моего отца…
- Мальчишка-беспризорник… из письма? - уточнил Овчинников.
- Точно! - обрадованно закивал юноша.
- Ну да… я так и думал… - пробормотал историк. - Следующий вопрос: письмо написано почти тридцать лет назад. Почему оно добиралось до меня так долго?
- Э-э… - пожал плечами семинарист, - ну… я бы сказал, естественным образом. Дед умер почти сразу после того, как его написал. Отца отдали в интернат. Потом забрали в армию. В пятьдесят шестом он попал в Венгрию. А там его взяли в ГРУ. И, сами понимаете…
- Угу… понимаю, - нахмурился Овчинников.
- Да нет! Это… не то что вы думаете. Во-первых, когда берут в ГРУ, не очень-то спрашивают, хочешь ты или нет. Это рассматривается как гражданский долг.
Семинарист сделал длинную паузу. Овчинников молча ждал.
- У отца были незаурядные способности… - наконец продолжил юноша. - И он был патриотом. Отец никогда бы не ответил отказом на предложение служить своей родине, - он пожал плечами. - Этому, в-общем… и не мешало… духовное воспитание, которое дал ему дед…
- Понимаю, - кивнул Овчинников.
- Ну вот… Отец был все время завален работой… Его кидали туда-сюда… Он женился. Родился я. Меня назвали Юрием…
- В честь Гагарина… - машинально пробормотал Овчинников.
Юноша кивнул*.
(*Наверное он удивился бы, узнав, что у Эрика Хоннекера есть внучка по имени Стрелка.)
- Отец не вылезал из заграницы, - продолжал он. - Поэтому он не мог передать вам письма - у него просто не было времени. К тому же секретность… Я помню, как в один из своих нечастых приездов домой он вдруг заставил меня выучить наизусть это письмо, и объяснил мне все то, что объяснял ему в свое время дед… Он как будто чувствовал, что не судьба ему передать вам это письмо. - Он снова сделал длинную паузу. - Отец много рассказывал мне о деде. Наверное, это повлияло на мой выбор. Я имею в виду…
- Понимаю, понимаю, - сказал Овчинников. - А почему вы рассказываете про вашего отца в прошедшем времени?
- Потому что он погиб. Три года назад. На Кубе… или… может быть… В-общем, так нам сообщили... Сказали - несчастный случай …
Они еще долго сидели на скамейке в Измайловском парке и беседовали. Потом гуляли по дорожкам, кормили бесстрашных белок, и продолжали беседу. Юный семинарист совершенно перестал волноваться. Он явился на встречу не с пустыми руками. Помимо письма у него была целая гора документов и фотографий, которыми он буквально завалил историка. Он пересказал много занимательных историй про деда, тех что слышал от отца. Например, про встречу со знаменитым ученым, философом, и религиозным деятелем отцом Флоренским.
…Эйнгхорн никогда никому не выказывал своих громадных для тех времен знаний, которые он принес с собой из будущего. Кроме одного случая. Однажды их монастырь посетил отец Флоренский. Вечерняя трапеза у настоятеля затянулась до утра. Всю ночь из трапезной доносились звуки голосов, как будто там шла оживленная дискуссия.
Утром, вспоминал отец, когда он вошел в трапезную (ему тогда было лет двенадцать), - и стол, стены, и даже пол, были исчерчены мелом. Повсюду были схемы и формулы…
Позже отец Флоренский несколько раз приезжал в монастырь, видимо с вопросами, но ответов, по всей видимости, не получил. Так и отбыл ни с чем…
okonchanie sleduet