Воспоминания Анатолия Елисеева в новом номере журнала "ХиП"
Статья опубликована в 18-м номере журнала "ХиП" (Художник и писатель в детской книге")
Анатолий Михайлович Елисеев
Народный художник России Анатолий Михайлович Елисеев - один из родоначальников советской «весёлой книги», столь любимой детьми прошлых десятилетий. Он окончил Полиграфический институт в 1953 году, а работать в детской книге начал ещё на студенческой скамье. Больше чем за полвека иллюстрировал немыслимое количество сказок, потешек, прибауток, Пушкина, А. Толстого, Ершова, Шергина, за что имел признательные дипломы отечественных конкурсов. А ещё целое последнее десятилетие 20 века главным художником сочинял Елисеев сказочный облик литературного журнала для маленьких «Жили-были», заказывал картинки самым маститым, талантливым и остроумным. Но, увы, нынешнее безразличие к культуре детства погубило журнал, для него не нашлось средств, как и для замечательного Музея сказки в Серебряническом переулке на Яузе, где Елисеев давал волю своей неуёмной фантазии остроумца. Сейчас ему 83 года, он не перестаёт что-то придумывать, шутить, рисовать и - издаваться. Не так давно вышли «Приключения барона Мюнхгаузена» с его лихими иллюстрациями, «Сказка о молодильных яблоках» А. Толстого. Только что Анатолий Михайлович закончил иллюстрировать сказку в прозе Корнея Чуковского «Собачье царство», разысканную в анналах истории издательством «Оникс». Конечно, очень смешную.
Публикацией его воспоминаний мы продолжаем серию размышлений о детстве известных писателей и художников.
ЗАРНИЦЫ ПАМЯТИ
С прискорбием замечая, как дряхлеет рюкзачок моей памяти и из него высыпаются и исчезают события, лица, встречи, я понял, что всего прожитого складно мне не рассказать. Но иногда чтото вдруг вспыхнет в памяти, озарит минувшее, и засветятся лица молодой мамы и отца, зазвенит детский смех моих сестричек, ныне пенсионерок.
Поэтому и название...
Посреди весны, как раз 15 апреля 1930 года в Верхние Сыромятники, что у Курского вокзала, во дворик с земляным покрытием, окружённый двумя облупленными двухэтажками, каменным забором и дощатыми сарайчиками, минуя бочки, сломанные ящики, рваные рогожи, вошла моя мама, покачивая свёрток, перевязанный ленточкой. Я это видеть не мог, поскольку в этот торжественный момент находился в том самом свёртке.
И первые воспоминания вовсе не мои, а моих старших сестричек - это они рассказывали, как меня, упакованного в тулуп, катали на чьихто тяжеленных санках. Я выпал из них и без плача и писка из сугроба наблюдал, как они ещё долго таскали по двору пустые сани. Как однажды я упал со стула и тихо лежал, пока меня не подобрали и снова не посадили на стул... Они вспоминали с укором, удивляясь, как это меня, такого спокойного, угораздило превратиться в отпетого обормота.
В те годы двор был полнокровным государством, со строгими границами и чёткими понятиями «с нашего двора», «с чужого», со своими законами и обычаями. Помню мы, карапузы, выходили в наш двор с огромными ломтями хлеба, посыпанного у кого солью, у кого песочком, а Рыба со второго этажа выходил с ломтём, политым вареньем. Парад ломтей переходил в осторожное ощупывание взглядом соседних ломтей, а затем начинался второй акт: «Дай куснуть». Все кусали, вдумчиво жевали и одобрительно кивали головами. Что это было? То ли недоразвитая пролетарская солидарность, то ли кусательный инстинкт, всплывший ещё из хвостатого прошлого?
Двор наш был маленький, загромождённый самой разнообразной тарой: задняя дверь магазина выходила на нашу площадку. Бочки с капустой и огурцами уживались с дырявыми корзинами, на обглоданных досках отдыхали драные рогожи. Для нас, пацанов, всё это превращалось в дворцы, крепости, пароходы. Пять минут - и на новом могучем ледоколе мы плыли спасать челюскинцев или на льдине из досок и рогожи дрейфовали вместе с Папаниным. Среди развешанного белья мы целыми днями строили, воевали, догоняли, перепрыгивали, пока мамаши не высовывались из окон и не кричали:
- Вася, домой! Петя, Игорь, обедать!
Истинным общим домом был двор, и в квартиру с печками, с двумя малюсенькими комнатами мы забегали только поесть да выспаться.
Дом был какойто непоправдашний: явно он выглядел иначе до того, как турнули купчину толстопузого, и хваткий крестьянский ум начал приспосабливать город для своего многолюдья, перегораживая комнаты, обживая коридоры, прорубая входы во вновь образовавшиеся квартирки, загромождал их сундуками, узлами и бесчисленными чемоданами, запихивая их под кровати и вздымая под самый потолок, на шкафы.
Наша кухня, одной стеной примыкавшая к магазинному складу, была без окон, мрачная, но довольно большая; чем и кому она служила прежде - осталось во тьме прошлого. В наши дни она обзавелась пандусом с лестницей на второй этаж в обиталище колдуна, угрюмого, необщительного милиционера (потому и колдуна).
И вот эта кухня, пропахшая керосином и сто раз выкипевшими щами, кухня, где дверь туалета касалась стола с керосинками и примусами, где, выходя из комнаты, можно было встретиться с равнодушным взглядом здоровенной крысы, отдыхающей меж кастрюль, - эта кухня однажды озарилась, засияла, запламенела высоким искусством.
С вечера моя старшая сестра, старшая из всех трёх, бегала, не замечая нас, мелюзгу, с кемто шепталась, таскала какието свёртки и прятала их на кухне, сосредоточенные мальчишки волокли табуретки, стулья. Готовилось чтото таинственное, не похожее ни на какие наши игры. Мы почемуто заговорили шёпотом: таинство требует почтения, неуместным жестом, грубым словом можно его спугнуть. Спать мы пошли на цыпочках.
И вот тихо подкрались новые сумерки. У дверей кухни замелькали пацаны из соседнего двора, коекто из взрослых присел на лавочку у наших окон, на кухне чемто громыхали, чтото роняли, над чемто смеялись, и...
Дверь распахнулась. Мамочка! Полкухни закрывала простыня. Перед ней в четыре ряда стояли стулья, табуретки, лавочка. «Зал» заполнился. Полный аншлаг. Заняты все пятнадцать мест, двоим даже не хватило. Тишина, совсем не кухонная, уткнулась в простыню.
И моя сестра - моя! - потянула занавес, и он, роняя бельевые прищепки, поплыл в сторону керосинок. Сцена открылась.
На табуретке сидел Петька. Но, боже мой, как он преобразился! И вовсе это был не Петька. У этого были огромные усы из мочалки, на голове шляпа, побывавшая и в Париже, и на помойке, но как она изменила, как украсила Петюху - не узнать! А он, актёрище, ещё держал в зубах козью ножку размером с хороший фужер. Невероятное было зрелище: вроде он, но не он.
Такого хохота наша кухня, отродясь, не слыхала. Все возбуждённо тыкали пальцами на сцену, теребили соседей: «Гляди, что творят!»
Вдруг изпод лестницы, изза тёмной занавески вывалился вовсе не знакомый парень в тюбетейке, в халате до пят, с чёрной бородищей - в те поры матрасы набивались конским волосом. Он протопал к курильщику, размахнулся изо всех сил и отвесил ему оплеуху, понарошку. Тот зашатался, смешно замахал руками, и, охая, пошёл кругами по сцене, наконец свалился, задрав ноги, как будто и правда, от боли. Но мыто понимали: это он нарочно, для нас, чтобы посмешней. Здорово у Петюхи получилось.
Подрыгал он, подрыгал ногами, потом вскочил, схватил этого в тюбетейке и стал его кудато тащить, но тюбетейка тоже смешно отбивался, пока наконец не вышел Игорь. Он был старше всех и выше, а теперь и толще в сто раз; изза огромного пухового живота его голова еле виднелась, высовывалось только такое свирепое лицо, такие чёрныепречёрные сдвинутые брови, что всем до смешного стало страшно.
И тут Петька заговорил стихами, выкрикивая отдельные слова, как будто перед ним был не Игорь в подушках, а целый полк стоял в чистом поле. Потом он опять сел на стул, опять его наградили оплеухой, опять он потащил обидчика, снова изпод лестницы выскочил грозный толстяк... Умора! Общий хохот.
Недели две мы вспоминали представление, передразнивая то Петьку с козьей ножкой, то татарина с бородой, то старосту с подушками на животе. Было здорово весело, пацаныпредставляльщики снисходительно хихикали и покровительственно похлопывали нас по спинам: мы ещё и не такое покажем!..
Всех, наверное, тянет в родные места, но это сладкое чувство както вяло тревожит дальние уголки нашей души. Однажды я сказал себе: «Надо!» И поехал в Верхние Сыромятники.
Конечно, никаких уютных двориков и домишек я там не обнаружил. Не грохотали по брусчатке самокаты на подшипниках, не бегали пацаны за металлическими обручами от бочек, да и самих бочек было не видно. Не слышалось криков «Старьё берём!», «Точу ножиножницы!», не ходили девчонки в фартучках, облизывая мороженое в вафлях по три копейки, а то и громадное, за целых пять.
Огромный дом, утыканный окнами, влез на наши дворики - ни складочки, ни сучка, ни задоринки, и не стукнет никому в голову крикнуть в эти бесчисленные окна: «Колян! Выходи!»
Наш маленький тесный дворик не выпускал на улицу детишек до пятишести лет, только со старшими, а у меня их было трое. Иногда сёстры выводили меня в сквер с пышными деревьями и густым кустарником. Он рос против наших ворот - улицу перейти, пятьшесть метров. Машины, конечно, ездили - раза три в сутки, но всё равно, одному нельзя. Через улицу они меня переводили, но тут же меня бросали и исчезали в своих не ведомых мне играх.
Одному везде страшно, а тут кусты, да ктото в них шевелится. Я, конечно, понимал, что там разбойники, и охотятся они на принцессу, но всякое может случиться, одному както неуютно, тревожно, а дождаться, посмотреть хочется. Как они выскочат, окружат карету, кучер их кнутом, они этим кнутом кучера свяжут, а тут, откуда ни возьмись, принц с ружьём, и ну их колотить по их дурацким шляпам, тогда они опять в кусты и выведут оттуда здоровенного усатого атамана. У него шпага три метра, и все пули отбивает, тогда принц...
Тут старшие берут меня за руки, тащат домой... Всё, наигрались.
И вот я стою у этого скверика, а там три деревца и хилый кустик - где, где пышный сад и громадные деревья? Ну, хорошо, я вырос, и деревья не кажутся такими большими, но не настолько же, - что же они такие голые, чем же тогда, какими ветками и листьями они были украшены? Какая поросль скрывала принцесс и разбойников, и кто этот тайный мир умудрился спрятать за жалкий кустик? Кому удалось приворожить пятишестилетнего мальчишку к этим зарослям, да так, что десятки лет я носил в себе чары этого сада?
Сожрала громадина миллионоокная милые облупленные двухэтажки, наши дворики с бригантинами и папанинскими льдинами, с лабиринтом из веревок с бельём, пропитавшимся солнцем; куда скрылись потаённые уголки, закуточки, норки, куда приткнуться, где призадуматься, а то робко и сладостно помечтать о несбыточном? Но я всё равно знаю: сад был, и он остался с нами, теми, просто его заслонили годы и этот самодовольный домище.
Дворовые стаи в те поры были пёстры, особенно в маленьких дворах. В больших они делились по возрасту. У нас старший был в два раза выше меня. Побежал старший - и все за ним. Куда, зачем - неважно. Важно не отбиться от стаи. Кругом чужие дворы, чужие пацаны. Однажды наши большие вдруг стали обмениваться многозначительными взглядами, оглядываться, перешёптываться... Мы, малявки, только вертели головами: чтото готовилось. Как только начало темнеть, мы привычно сгрудились у лавочки, ожидая баек от старших, но атаман лишь процедил: «Тихо!», и все замолкли. Наконец из подворотни появился, постоянно оглядываясь, пацан, видимо, разведчик, тихо свистнул, и стая сорвалась с лавки, облепила бочку с огурцами, давно стоявшую в нашем дворе, и буквально разодрала её. Я же никак не мог дотянуться до края бочки, ктото подхватил, приподнял меня, и я успел ухватить один огурец.
Бегство было молниеносным. Секунда, и двор опустел. Я вбежал в комнату и - сразу под кровать. В руках у меня была добыча - здоровенный плоский огурец. Я помню его до сих пор. Зелень почти сползла с него, появились охристые пятна, на конец огурца наплыла какаято беловатая слизь. Резкий запах рассола поплыл изпод кровати в комнату.
Найдут - и мне конец. Вот сейчас я увижу сапоги, и строгий милицейский голос прикажет:
- Марш в тюрьму!
Что будет с родителями? Мать меня убьёт, про отца даже страшно подумать.
Не знаю, чем в те поры занималась милиция, но ограбление бочки она проморгала. Никого не замели, никого не упекли; и только огурец, несчастная жертва разбоя, иногда нагло вставал перед глазами и терзал мою неокрепшую пиратскую совесть.
Кроме разбоя, были и другие развлечения. Моя самая старшая сестра, мастер вздыхать на Луну и печалиться, учила меня стихам. Читать в пять лет я не умел, так что запоминал стихи со слуха. Всех удивляли не стихи и не с какой страстью я их читал, а как такие длинные мог запомнить этот шпингалет. Меня ставили на стул, и я долго мучил гостей своей памятью. Мучился и сам, ощущая искусственность навязанного. Смысла стихов тогдашних поэтов я не понимал, но состояние тревоги будоражило воображение, ощущение опасности волновало:
Страшно трещат барабаны.
- Что это, мама, скажи?
- Дети, вставать ещё рано...
Както родители взяли меня с собой в гости, видно, к особе значительной. У нас в доме книжек с картинками я не помню, а тут меня отвели в отдельную комнату с игрушками и книжками, оставили одного на пушистом ковре за закрытой дверью. Хозяйский отпрыск, видимо, отсутствовал.
Я первый раз в жизни взял большую, просто огромную книгу. Цветную. Тоже впервые я лёг, нет, не лёг на ковёр, а опустился и сладостно растворился в нём. С трепетом я раскрыл книгу посередине. Цвет, небывало яркий, переливался, сверкал по всему развороту. Рисованные обезьянки прибивали солнце к небу, а здоровенный крокодил мешал им, угрожал широко раскрытой пастью.
Я сразу принял сторону обезьянок. Большая их часть изза крокодила не могла подняться на высокую пальму, чтобы помочь, поддержать, примостить, приладить солнышко к небу. Надо было както обхитрить этого зверюгу, запутать, чтобы успеть перебежать на ту страницу с пальмой, чтобы он никого не укусил, надо незаметно привязать ему хвост…
Когда я в дрёме под звяканье трамвая подъезжал к дому, я так и не догадался, как одолеть зубастое чудовище, и жалел, что не перелистнул больше ни одной страницы той чудесной книги.
(Продолжение следует)
Все записи воспоминаний Анатолия Елисеева на видео
Комментарии и новые эпизоды в процессе обсуждения и рождения будущей книги "Зарницы памяти": о съемках в кино у Бориса Бабочкина, работе в журнале "Физкультура и спорт" и зарождении театра "Современник", дружбе с Виктором Сергачевым, и о многом другом.
Беседуют Юрий и Евгений Курнешовы
Съемка - Евгений Курнешов, 6.06.2013 г.:
Анатолий Михайлович Елисеев
Народный художник России Анатолий Михайлович Елисеев - один из родоначальников советской «весёлой книги», столь любимой детьми прошлых десятилетий. Он окончил Полиграфический институт в 1953 году, а работать в детской книге начал ещё на студенческой скамье. Больше чем за полвека иллюстрировал немыслимое количество сказок, потешек, прибауток, Пушкина, А. Толстого, Ершова, Шергина, за что имел признательные дипломы отечественных конкурсов. А ещё целое последнее десятилетие 20 века главным художником сочинял Елисеев сказочный облик литературного журнала для маленьких «Жили-были», заказывал картинки самым маститым, талантливым и остроумным. Но, увы, нынешнее безразличие к культуре детства погубило журнал, для него не нашлось средств, как и для замечательного Музея сказки в Серебряническом переулке на Яузе, где Елисеев давал волю своей неуёмной фантазии остроумца. Сейчас ему 83 года, он не перестаёт что-то придумывать, шутить, рисовать и - издаваться. Не так давно вышли «Приключения барона Мюнхгаузена» с его лихими иллюстрациями, «Сказка о молодильных яблоках» А. Толстого. Только что Анатолий Михайлович закончил иллюстрировать сказку в прозе Корнея Чуковского «Собачье царство», разысканную в анналах истории издательством «Оникс». Конечно, очень смешную.
Публикацией его воспоминаний мы продолжаем серию размышлений о детстве известных писателей и художников.
ЗАРНИЦЫ ПАМЯТИ
С прискорбием замечая, как дряхлеет рюкзачок моей памяти и из него высыпаются и исчезают события, лица, встречи, я понял, что всего прожитого складно мне не рассказать. Но иногда чтото вдруг вспыхнет в памяти, озарит минувшее, и засветятся лица молодой мамы и отца, зазвенит детский смех моих сестричек, ныне пенсионерок.
Поэтому и название...
Посреди весны, как раз 15 апреля 1930 года в Верхние Сыромятники, что у Курского вокзала, во дворик с земляным покрытием, окружённый двумя облупленными двухэтажками, каменным забором и дощатыми сарайчиками, минуя бочки, сломанные ящики, рваные рогожи, вошла моя мама, покачивая свёрток, перевязанный ленточкой. Я это видеть не мог, поскольку в этот торжественный момент находился в том самом свёртке.
И первые воспоминания вовсе не мои, а моих старших сестричек - это они рассказывали, как меня, упакованного в тулуп, катали на чьихто тяжеленных санках. Я выпал из них и без плача и писка из сугроба наблюдал, как они ещё долго таскали по двору пустые сани. Как однажды я упал со стула и тихо лежал, пока меня не подобрали и снова не посадили на стул... Они вспоминали с укором, удивляясь, как это меня, такого спокойного, угораздило превратиться в отпетого обормота.
В те годы двор был полнокровным государством, со строгими границами и чёткими понятиями «с нашего двора», «с чужого», со своими законами и обычаями. Помню мы, карапузы, выходили в наш двор с огромными ломтями хлеба, посыпанного у кого солью, у кого песочком, а Рыба со второго этажа выходил с ломтём, политым вареньем. Парад ломтей переходил в осторожное ощупывание взглядом соседних ломтей, а затем начинался второй акт: «Дай куснуть». Все кусали, вдумчиво жевали и одобрительно кивали головами. Что это было? То ли недоразвитая пролетарская солидарность, то ли кусательный инстинкт, всплывший ещё из хвостатого прошлого?
Двор наш был маленький, загромождённый самой разнообразной тарой: задняя дверь магазина выходила на нашу площадку. Бочки с капустой и огурцами уживались с дырявыми корзинами, на обглоданных досках отдыхали драные рогожи. Для нас, пацанов, всё это превращалось в дворцы, крепости, пароходы. Пять минут - и на новом могучем ледоколе мы плыли спасать челюскинцев или на льдине из досок и рогожи дрейфовали вместе с Папаниным. Среди развешанного белья мы целыми днями строили, воевали, догоняли, перепрыгивали, пока мамаши не высовывались из окон и не кричали:
- Вася, домой! Петя, Игорь, обедать!
Истинным общим домом был двор, и в квартиру с печками, с двумя малюсенькими комнатами мы забегали только поесть да выспаться.
Дом был какойто непоправдашний: явно он выглядел иначе до того, как турнули купчину толстопузого, и хваткий крестьянский ум начал приспосабливать город для своего многолюдья, перегораживая комнаты, обживая коридоры, прорубая входы во вновь образовавшиеся квартирки, загромождал их сундуками, узлами и бесчисленными чемоданами, запихивая их под кровати и вздымая под самый потолок, на шкафы.
Наша кухня, одной стеной примыкавшая к магазинному складу, была без окон, мрачная, но довольно большая; чем и кому она служила прежде - осталось во тьме прошлого. В наши дни она обзавелась пандусом с лестницей на второй этаж в обиталище колдуна, угрюмого, необщительного милиционера (потому и колдуна).
И вот эта кухня, пропахшая керосином и сто раз выкипевшими щами, кухня, где дверь туалета касалась стола с керосинками и примусами, где, выходя из комнаты, можно было встретиться с равнодушным взглядом здоровенной крысы, отдыхающей меж кастрюль, - эта кухня однажды озарилась, засияла, запламенела высоким искусством.
С вечера моя старшая сестра, старшая из всех трёх, бегала, не замечая нас, мелюзгу, с кемто шепталась, таскала какието свёртки и прятала их на кухне, сосредоточенные мальчишки волокли табуретки, стулья. Готовилось чтото таинственное, не похожее ни на какие наши игры. Мы почемуто заговорили шёпотом: таинство требует почтения, неуместным жестом, грубым словом можно его спугнуть. Спать мы пошли на цыпочках.
И вот тихо подкрались новые сумерки. У дверей кухни замелькали пацаны из соседнего двора, коекто из взрослых присел на лавочку у наших окон, на кухне чемто громыхали, чтото роняли, над чемто смеялись, и...
Дверь распахнулась. Мамочка! Полкухни закрывала простыня. Перед ней в четыре ряда стояли стулья, табуретки, лавочка. «Зал» заполнился. Полный аншлаг. Заняты все пятнадцать мест, двоим даже не хватило. Тишина, совсем не кухонная, уткнулась в простыню.
И моя сестра - моя! - потянула занавес, и он, роняя бельевые прищепки, поплыл в сторону керосинок. Сцена открылась.
На табуретке сидел Петька. Но, боже мой, как он преобразился! И вовсе это был не Петька. У этого были огромные усы из мочалки, на голове шляпа, побывавшая и в Париже, и на помойке, но как она изменила, как украсила Петюху - не узнать! А он, актёрище, ещё держал в зубах козью ножку размером с хороший фужер. Невероятное было зрелище: вроде он, но не он.
Такого хохота наша кухня, отродясь, не слыхала. Все возбуждённо тыкали пальцами на сцену, теребили соседей: «Гляди, что творят!»
Вдруг изпод лестницы, изза тёмной занавески вывалился вовсе не знакомый парень в тюбетейке, в халате до пят, с чёрной бородищей - в те поры матрасы набивались конским волосом. Он протопал к курильщику, размахнулся изо всех сил и отвесил ему оплеуху, понарошку. Тот зашатался, смешно замахал руками, и, охая, пошёл кругами по сцене, наконец свалился, задрав ноги, как будто и правда, от боли. Но мыто понимали: это он нарочно, для нас, чтобы посмешней. Здорово у Петюхи получилось.
Подрыгал он, подрыгал ногами, потом вскочил, схватил этого в тюбетейке и стал его кудато тащить, но тюбетейка тоже смешно отбивался, пока наконец не вышел Игорь. Он был старше всех и выше, а теперь и толще в сто раз; изза огромного пухового живота его голова еле виднелась, высовывалось только такое свирепое лицо, такие чёрныепречёрные сдвинутые брови, что всем до смешного стало страшно.
И тут Петька заговорил стихами, выкрикивая отдельные слова, как будто перед ним был не Игорь в подушках, а целый полк стоял в чистом поле. Потом он опять сел на стул, опять его наградили оплеухой, опять он потащил обидчика, снова изпод лестницы выскочил грозный толстяк... Умора! Общий хохот.
Недели две мы вспоминали представление, передразнивая то Петьку с козьей ножкой, то татарина с бородой, то старосту с подушками на животе. Было здорово весело, пацаныпредставляльщики снисходительно хихикали и покровительственно похлопывали нас по спинам: мы ещё и не такое покажем!..
Всех, наверное, тянет в родные места, но это сладкое чувство както вяло тревожит дальние уголки нашей души. Однажды я сказал себе: «Надо!» И поехал в Верхние Сыромятники.
Конечно, никаких уютных двориков и домишек я там не обнаружил. Не грохотали по брусчатке самокаты на подшипниках, не бегали пацаны за металлическими обручами от бочек, да и самих бочек было не видно. Не слышалось криков «Старьё берём!», «Точу ножиножницы!», не ходили девчонки в фартучках, облизывая мороженое в вафлях по три копейки, а то и громадное, за целых пять.
Огромный дом, утыканный окнами, влез на наши дворики - ни складочки, ни сучка, ни задоринки, и не стукнет никому в голову крикнуть в эти бесчисленные окна: «Колян! Выходи!»
Наш маленький тесный дворик не выпускал на улицу детишек до пятишести лет, только со старшими, а у меня их было трое. Иногда сёстры выводили меня в сквер с пышными деревьями и густым кустарником. Он рос против наших ворот - улицу перейти, пятьшесть метров. Машины, конечно, ездили - раза три в сутки, но всё равно, одному нельзя. Через улицу они меня переводили, но тут же меня бросали и исчезали в своих не ведомых мне играх.
Одному везде страшно, а тут кусты, да ктото в них шевелится. Я, конечно, понимал, что там разбойники, и охотятся они на принцессу, но всякое может случиться, одному както неуютно, тревожно, а дождаться, посмотреть хочется. Как они выскочат, окружат карету, кучер их кнутом, они этим кнутом кучера свяжут, а тут, откуда ни возьмись, принц с ружьём, и ну их колотить по их дурацким шляпам, тогда они опять в кусты и выведут оттуда здоровенного усатого атамана. У него шпага три метра, и все пули отбивает, тогда принц...
Тут старшие берут меня за руки, тащат домой... Всё, наигрались.
И вот я стою у этого скверика, а там три деревца и хилый кустик - где, где пышный сад и громадные деревья? Ну, хорошо, я вырос, и деревья не кажутся такими большими, но не настолько же, - что же они такие голые, чем же тогда, какими ветками и листьями они были украшены? Какая поросль скрывала принцесс и разбойников, и кто этот тайный мир умудрился спрятать за жалкий кустик? Кому удалось приворожить пятишестилетнего мальчишку к этим зарослям, да так, что десятки лет я носил в себе чары этого сада?
Сожрала громадина миллионоокная милые облупленные двухэтажки, наши дворики с бригантинами и папанинскими льдинами, с лабиринтом из веревок с бельём, пропитавшимся солнцем; куда скрылись потаённые уголки, закуточки, норки, куда приткнуться, где призадуматься, а то робко и сладостно помечтать о несбыточном? Но я всё равно знаю: сад был, и он остался с нами, теми, просто его заслонили годы и этот самодовольный домище.
Дворовые стаи в те поры были пёстры, особенно в маленьких дворах. В больших они делились по возрасту. У нас старший был в два раза выше меня. Побежал старший - и все за ним. Куда, зачем - неважно. Важно не отбиться от стаи. Кругом чужие дворы, чужие пацаны. Однажды наши большие вдруг стали обмениваться многозначительными взглядами, оглядываться, перешёптываться... Мы, малявки, только вертели головами: чтото готовилось. Как только начало темнеть, мы привычно сгрудились у лавочки, ожидая баек от старших, но атаман лишь процедил: «Тихо!», и все замолкли. Наконец из подворотни появился, постоянно оглядываясь, пацан, видимо, разведчик, тихо свистнул, и стая сорвалась с лавки, облепила бочку с огурцами, давно стоявшую в нашем дворе, и буквально разодрала её. Я же никак не мог дотянуться до края бочки, ктото подхватил, приподнял меня, и я успел ухватить один огурец.
Бегство было молниеносным. Секунда, и двор опустел. Я вбежал в комнату и - сразу под кровать. В руках у меня была добыча - здоровенный плоский огурец. Я помню его до сих пор. Зелень почти сползла с него, появились охристые пятна, на конец огурца наплыла какаято беловатая слизь. Резкий запах рассола поплыл изпод кровати в комнату.
Найдут - и мне конец. Вот сейчас я увижу сапоги, и строгий милицейский голос прикажет:
- Марш в тюрьму!
Что будет с родителями? Мать меня убьёт, про отца даже страшно подумать.
Не знаю, чем в те поры занималась милиция, но ограбление бочки она проморгала. Никого не замели, никого не упекли; и только огурец, несчастная жертва разбоя, иногда нагло вставал перед глазами и терзал мою неокрепшую пиратскую совесть.
Кроме разбоя, были и другие развлечения. Моя самая старшая сестра, мастер вздыхать на Луну и печалиться, учила меня стихам. Читать в пять лет я не умел, так что запоминал стихи со слуха. Всех удивляли не стихи и не с какой страстью я их читал, а как такие длинные мог запомнить этот шпингалет. Меня ставили на стул, и я долго мучил гостей своей памятью. Мучился и сам, ощущая искусственность навязанного. Смысла стихов тогдашних поэтов я не понимал, но состояние тревоги будоражило воображение, ощущение опасности волновало:
Страшно трещат барабаны.
- Что это, мама, скажи?
- Дети, вставать ещё рано...
Както родители взяли меня с собой в гости, видно, к особе значительной. У нас в доме книжек с картинками я не помню, а тут меня отвели в отдельную комнату с игрушками и книжками, оставили одного на пушистом ковре за закрытой дверью. Хозяйский отпрыск, видимо, отсутствовал.
Я первый раз в жизни взял большую, просто огромную книгу. Цветную. Тоже впервые я лёг, нет, не лёг на ковёр, а опустился и сладостно растворился в нём. С трепетом я раскрыл книгу посередине. Цвет, небывало яркий, переливался, сверкал по всему развороту. Рисованные обезьянки прибивали солнце к небу, а здоровенный крокодил мешал им, угрожал широко раскрытой пастью.
Я сразу принял сторону обезьянок. Большая их часть изза крокодила не могла подняться на высокую пальму, чтобы помочь, поддержать, примостить, приладить солнышко к небу. Надо было както обхитрить этого зверюгу, запутать, чтобы успеть перебежать на ту страницу с пальмой, чтобы он никого не укусил, надо незаметно привязать ему хвост…
Когда я в дрёме под звяканье трамвая подъезжал к дому, я так и не догадался, как одолеть зубастое чудовище, и жалел, что не перелистнул больше ни одной страницы той чудесной книги.
(Продолжение следует)
Все записи воспоминаний Анатолия Елисеева на видео
Комментарии и новые эпизоды в процессе обсуждения и рождения будущей книги "Зарницы памяти": о съемках в кино у Бориса Бабочкина, работе в журнале "Физкультура и спорт" и зарождении театра "Современник", дружбе с Виктором Сергачевым, и о многом другом.
Беседуют Юрий и Евгений Курнешовы
Съемка - Евгений Курнешов, 6.06.2013 г.:
Click to view