ТАМ, ГДЕ РАЙ
Собссно, для меня этот отряд был вторым уже. Как и положено уважающему себя ренегату, в первое же свое студенческое лето я вместо того, чтобы бегать по институтскому двору с рейкой или теодолитом, завербовался в отряд, строивший в Подмосковье телятник. Совхоз был средней руки: в нем имелась, например, неплохая школа по чешскому проекту со спортзалом-клубом, в котором по выходным крутили кино; в этой школе, собственно, мы и жили. Когда-то, на заре эпохи застоя, начали даже строить клуб, но ниасилили, так что от него остались только живописные строительные руины.
С телятником мы дрючились месяц. Стройка была организована по-расейски, через анус - то машину не давали, то растворный узел не работал, то еще чего; довольно скоро сделалось ясно, что заработать на ней нам не светит, так что наши командир и комиссар принялись вертеться: выделили бригаду каменщиков на строительство жилого дома в Тучкове, договаривались с совхозом на уборку сена и тэ дэ, и тэ пэ. В общем, заработали мы все равно ненамного больше, чем проели; впрочем, девяносто рэ - как-никак, две стипендии, зато школу жизни, по крайней мере один ее класс, мы прошли, это точно.
В общем, на следующее лето я завербовался дальше от Москвы и в заведомо "наш", реставрационный отряд.
(Авраамий-Городецкий монастырь с озера)
Тут надобно заметить, наверное, что в отличие от многих вузов, в которых стройотряды были обязательной нагрузкой, наши отряды были делом сугубо добровольным, причем большая их часть занималась "по профилю" - реставрацией архитектурных памятников. Мы попали в Чухлому - благословенные места Костромской губернии между Галичем и Солигаличем, воспетые еще Лесковым. Точнее, жили и работали мы не в самом городе, а в восьми километрах от него, в Авраамий-Городецком монастыре на берегу Чухломского озера. Село под названием Головинки находилось чуть в стороне, в полукилометре, а сам монастырь стоял на холме над озером. От монастыря, правда, осталось не слишком и много: два прижавшихся друг к другу храма - маленький, красивый шестнадцатого века и совершенно его задавивший, массивный, грубоватый девятнадцатого; остатки монастырских стен и даже одной угловой башни; кельи, в которых мы и жили; колокольня над одним из входов в монастырь и безумной красоты надвратная, шестнадцатого же века церковь, почти по верх входных арок ушедшая в землю. Вполне процветавший до исторического материализьма монастырь с приходом власти рабочих и крестьян, разумеется, разогнали. По народным преданиям в луковице большого собора в смутные годы жили беспризорники; по этим же легендам собор был связан чуть не с городом подземным (проходившим под озером, что ли?) ходом, по которому ловко уходила от милиции банда орудовавших в Чухломе громил.
(вот она какая была - Николо-Прасковьинская церковь. На заднем плане - Головинки с сельской церковью)
В отличие от легенд одно известно совершенно достоверно: в тридцать седьмом колхоз решил разместить в монастыре МТС. Трактор "Фордзон-Путиловец" в проем собора шестнадцатого века не проходил, и народные умники, не особо заморачиваясь, расширили его на метр в каждую сторону. Собор рухнул.
Ну, не весь, конечно. Обвалился только угол с одной из малых главок - подпружные арки, большой барабан и две из четырех стен, а также вся алтарная часть с апсидами остались целыми. Но от внутреннего убранства, разумеется, не осталось и следа, да и фрески не перенесли непогоды и осыпались.
Реставрация началась где-то в конце шестидесятых, и велась она силами мархистов. За пять лет восстановили до отметки карниза стены, а также утерянные главки надвратной Николо-Прасковьинской церкви. Наш отряд оказался последним, и работа нам выпала менее хлопотная, зато более почетная: выложить недостающий барабан, демонтировать старые главки и соорудить новые, побелить собор снаружи, а главное - поставить кресты.
Полтора месяца выдались - Щастье с большой буквы "ЩА". Выражаясь словами О.Бендера, "МОЛОКО И СЕНО". Жили мы, как я уже сказал, в бывших кельях, а на тот момент - в школе-интернате. В путеводителе этот дом назван "унылым зданием казарменного типа", но нам там жилось неплохо. Ели от пуза, каждый вечер брали на колхозной ферме двадцать литров молока. Пили, однако же, редко и только по случаю.
(унылое здание казарменного типа)
Первый случай выдался неделе на второй нашего там пребывания. Сейчас бы такое называлось форсмажором или обстоятельствами неодолимого характера, а тогда - просто "дождь". Ну, не просто дождь - ливень. Он хлынул в самый разгар рабочего дня, разом остановив все производственные процессы. Насквозь промокшие стройотрядовцы собрались в столовой на совет. Командир наш Миша Туркатенко (впоследствии, в годы перестройки - первый секретарь партийной организации МАРХИ с байкерским хвостом, а также последний ее секретарь вообще, поскольку тут она и накрылась) посмотрел на нас, на стену воды за окном и вздохнул.
- Ничего не поделаешь, - объявил он. - Придется пить.
(Зав.краном тов.Туркатенко)
Тут же в сельпо был отряжен Сереня Щукин как обладатель предельно народной внешности. Сереня кивнул, взял казенные деньги, отвернул голенища кирзовых сапог-прохорей, сбил пролетарскую кепку под совершенно залихватским углом и скрылся в дожде.
Вернулся он, впрочем, довольно быстро; потемневшая от воды сумка-болонья издавала приятный стеклянный звон. Мы выпили, крякнули, закусили лучком с солью и выпили еще. Работавшие поварами девушки - наша, архитектурная Галка Дрезнер и медичка Таня, которую наша вольница изрядно смущала, подложили на стол еще закуски. Тем временем дождь вдруг перестал.
К этому времени, однако, сам черт нам был уже не брат. Мы согрелись как наружно, так и изнутре, и только грянули очередную песню, как откуда-то издалека, со стороны поселка, послышалось завывание перегруженного мотора.
От неожиданности мы даже протрезвели немного. Скользя по мокрой траве, выбрались мы на склон холма, откуда открывался вид на поселок и дорогу. По раскисшей дороге, надрывно ревя раздолбанным движком, медленно поднимался трехосный "ЗиЛ", волочивший за собой прицеп-роспуск с какими-то длинными деревянными дрынами. Лафет привезли.
(поясняю: лафет - это древесный ствол, обтесанный только с двух сторон; обтеши две оставшихся - и он будет называться уже "брус")
Момент для этого был выбран, разумеется, самый подходящий. На ногах мы, правда, стояли еще довольно крепко, да и в руках сил не убавилось; вот только с головами... Мы дружно накинулись на роспуск и разгрузили его за каких-то пятнадцать минут, ухитрившись не поубивать при этом друг друга. Кажется, обошлось вообще без травм, хотя верится в это мне теперь с трудом. Покончив с этим, мы гордо крякнули и отправились допивать.
Наутро наш мастер Костя, строитель-костромич, проспавшись, посмотрел на груду наваленного как попало лафета, произнес короткую, но выразительную фразу (вымарано цензурой) и показал на место, куда лафет стоило уложить с самого начала, чтобы он не гнил в луже, чтобы он проветривался, и чтобы его было удобно забирать для использования. Что характерно, для этого достаточно было бы разгрузить его на другую сторону машины.
Катали мы этот чертов лафет полдня. Правда, сделали мы это на совесть. Штабель вышел - загляденье, что и подтвердилось, когда мы завалились на него отдохнуть от праведных трудов.
Если кто не знает, спать в строительной каске едва ли не удобнее, чем на подушке. Тут главное, чтобы у каски было не одно защитное ребро, а не меньше трех - лучше всего пять. Голова не мотается туда-сюда, а покоится на мягкой, пружинящей подкладке в одном из нескольких фиксированных положений, однако для того, чтобы их сменить, не требуется больших усилий. При этом башка еще равномерно проветривается... в общем, сны в строительной каске снятся самые что есть чистые и светлые.
Однако же любому блаженству приходит конец. В данном конкретном случае конец этот наступил довольно быстро. В чистый и светлый сон вторглись какие-то далекие поначалу, но явно чужие в нем звуки. Я открыл глаза, повернул голову к крайнее правое положение и прислушался.
Странные это были звуки. Ощущалось в них что-то из далекого пионерского детства, только не нашего собственного, а книжного какого-то... или киношного... "Тимур и его команда", что ли. На худой конец, "Пионерская Зорька", с которой начинался каждый мой школьный день. Барабан и отчаянно фальшивящий горн. При этом звуки приближались.
Мы кое-как поднялись и разбрелись по рабочим местам. Народ полез на леса - все, кроме меня, поскольку мое рабочее место и так было внизу. Дело в том, что еще в Костроме, в реставрационных мастерских выяснилось, что удостоверения стропальщика второго разряда, а также навыки работы на средствах малой строительной механизации - сиречь, на кране "Пионер" и безымянной до поры-до времени бетономешалке - имеются только у двоих стройотрядовцев: у командира и у меня. Так оно и вышло: Мишка сделался крановщиком, а я - бетоно-растворо-и-все-остальное-мешальщиком, а также, разумеется, стропальщиком. Второго разряда. То есть, я цеплял к крану "Пионер" все, что он, кран, должен был поднять на верхотуру, отвечая при этом за то, чтобы это прицепленное не ахнулось ни на чью голову. Опять-таки, я месил раствор для кладки, загружая в жерло бетономешалки вручную цемент из хранилища в кладовке большого храма, песок из кучи и воду из колонки. Работа была не пыльная... нет, вру: пыли цементной как раз хватало, зато и времени, как правило, оставалось и на более интересные работы: скажем, на побелку фасада, или на откопать засыпанные арки надвратной церкви (при этом нам время от времени попадались настоящие кости - не иначе, святых отцов), или на еще чего.
(вид на строительный процесс)
Так вот, едва я застропил охапку досок для лесов, как на поляну перед храмами вступил под барабан с горном пионерский отряд. Типа, юные следопыты из Чухломы совершали пеший поход по местам какой-то там славы под руководством двух девушек-пионервожатых и пожилого ветерана.
Пионеры вели себя так, как и полагается юным, типа, следопытам: не обращая внимания на попытки вожатых держать процесс под контролем, они рассыпались по окрестным кустам и постройкам. На леса я их, однако, не пустил, а двух наиболее настырных за уши вытащил из-под крана за мгновение до того, как сверху ё... упали те самые доски.
Впрочем, ничего особенно интересного для себя эти малолетки не нашли и довольно быстро собрались обратно на поляну слушать рассказ ветерана (тут-то я и услышал про подземный ход и чухломских гаврошей). Мы с командиром тем временем потрепались немного с вожатыми. Из-под мышки одной из девушек выглядывала понурая серая утка.
- Ох, эти дети... ужас только. Скорее бы этот поход кончился, что ли... пока все целы, - сообщили нам девушки. - Ой, ребята, вам утка не нужна? Эти двоечники подобрали ее в камышах у озера, у нее крыло перебито. Она все равно сдохнет, только дети расстроятся, а вы ее съедите, а?
Мы призадумались. Утятина для разнообразия нам не помешала бы; впрочем, нас терзали сомнения в том, что наши кухонные девушки одобрят хладнокровное убийство тихой, можно сказать, бессловесной птички. Утку мы все-таки взяли, а вскоре ветеран закончил свой рассказ, горнист дунул в горн, барабанщик выбил дробь, и следопыты двинулись дальше, не знаю еще куда. Народ спустился с лесов узнать, в чем дело, увидел утку и подавляющим большинством голосов постановил отпустить ее на волю Утку отпустили, она уковыляла в овраг и села там дожидаться конца: ей явно было очень и очень хреново.
За обедом мы рассказали кухонным девушкам про пионеров и утку. Медичка Таня промолчала - в наш арт-коллектив она вписалась с большим усилием, и все происходившее вокруг ей не нравилось. Зато Галка крайне возбудилась.
- Утка! - кричала она. - Это ж какой суп получится! Тоже мне, мужики, хозяева! Да я ее сама, своими руками!..
Мужики-хозяева хмыкнули, повернулись и пошли в овраг за уткой. Та, разумеется, сидела на месте в ожидании конца.
Утку принесли на кухню.
- Ой! - ахнула Галка. - Какая она хорошенькая… Мне ее жалко.
Тут нам с комиссаром, Андрюхой Переходцевым, в честь которого я, можно сказать, назвал много лет спустя сына, надоел этот детский сад. Мы молча забрали утку, зашли за угол дома и прекратили ее страдания. Потом в четыре кровавые руки ощипали и выпотрошили тушку; Галка при этом возбужденно подпрыгивала вокруг нас на цыпочках и кричала: - Только желчный пузырь не проткните! Пузырь не проткните!
(Это красавец-гусар, ныне флорентийский архитектор Андрей Переходцев - снят он на крыше большого собора, на которой мы собирали землянику)
Впрочем, на утке сезон кулинарных изысков не завершился. Далее последовала медовая неделя. О ней в следующем выпуске - требуйте в аптеках города.