Об "алых петлицах" и о разнице "между теми, кто правит, и теми, кем правят"
Как-то так получается, что многие книги я читаю не за раз, не сразу от начала до конца, а в несколько заходов. Вот в феврале я начал читать "Великую войну и современную память" Фассела, а потом отложил её. А сейчас снял с полки и продолжил чтение.
В феврале я приводил отрывок, где среди прочего были такие строки:
"Другая причина [неудачи первого дня наступления на Сомме] связана с классовой системой и проистекающими из неё стереотипами. Кадровые офицеры британского штаба с презрением относились к новоиспечённым бойцам, прошедшим ускоренный курс боевой подготовки. В плане было прописано, что эти бойцы - выкладка которых при наступлении составляла 66 фунтов - слишком тупы и примитивны, а потому способны пересечь пространство до вражеских окопов только при дневном свете и организованными рядами, или «волнами». Командование полагало, что более сложный тактический план (перемещение от укрытия к укрытию, огневой штурм, продвижение вслед за медленно смещающимся заградительным огнём) вызовет у этих солдат замешательство".
(Заглянувший мой блог voencomuezd, увидев это, написал:
"Да уж. С такими офицерами никакой пропаганды не надо. Это многое объясняет в развернувшемся противоправительственном движении фронтовиков в Англии вскоре после войны".
Это бы первый случай, когда кто-либо оставил в этом блоге комментарий.
Но это так, между прочим).
Сейчас, продолжая читать книгу, нашёл ещё о классовом вопросе, о штабных офицерах-аристократах и о том, как к ним относились в войсках.
Привожу выдержки:
"Между офицерами и рядовыми лежала широкая зияющая полоса отчуждения, которую подчеркивали не только раздельное проживание, питание, разница в форме и вооружении, но также и несходство выговора, лексики, синтаксиса, аллюзий. В Лондоне офицеру запрещалось ходить с пакетом в руке и ездить на омнибусе, и даже в штатском - тёмном костюме, белом воротничке, котелке, с тростью - он разительно отличался обликом от рядового. Когда на марше объявляли десятиминутный привал, офицеры всегда останавливались на левой обочине, сержанты и рядовые - на правой" (с. 120).
"Штабных офицеров от строевых отличала форма, равно как и офицеров в целом - от рядовых до сержантов. Околыши и петлицы у них были ярко-алого цвета. Яркий цвет, явно не подходивший для камуфляжа, подчёркивал, что место штабных - никак не на передовой. "Алый знак трусости" - так это часто называли в войсках. Отсутствие у строевых офицеров этих алых знаков превращало их в своего рода высших представителей пролетариат, которые постоянно носят зримые стигматы своего ущербного положения. Красные петлицы говорили об умственном труде - за столом, на стуле; петлицы цвета хаки, вне зависимости от звания, - о работе, связаной с отдачей распоряжений, обхаживанием, уговорами - примерно это входит в обязанности любого заводского бригадира. Любой, кто был знаком с процессом работы на фабрике, легко поймёт значение этих петлиц. Любой, кто был знаком с социальной топографией Лондона, мог провести соответствующую аналогию: "В генеральном штабе... слышали о существовании окопов, да, но Вест-Энд тоже слышал о существовании Ист-Энда, мерзкого места, где живут бедняки". Чёткое разграничение между штабными и армейскими в Лондоне ощущалось не меньше, чем на фронте. Генерал-майор Герберт Эссейм вспоминает ежевечерние сцены на вокзале Виктория, где поезда, на которых приезжали в увольнение, дожидались отхода обратно во Францию:
"У перронов их стояло шесть штук, в один ряд. В пять набивались толпы военных с пухлыми вещмешками на спинах, чтобы усесться по пять человек в ряд тускло освещённых купе: это были младшие офицеры и рядовые, которые возвращались на фронт".
Эссейм не может не заметить - и не подчеркнуть (словами "раболепные клевреты") - вопиющую дихотомию:
"Полную противоположность им представлял шестой поезд, ярко освещённый: там имелось два вагона-ресторана и все купе были первого класса. Раболепные клевреты... подводили офицеров с красными лацканами и околышами к зарезервированным местам. Было уже почти 6.30, и официанты в вагонах-ресторанах начинали принимать заказы на спиртные напитки".
Эссейм верно интерпретирует свою зарисовку поляризованных поездов:
"Ирония этого ежевечернего спектакля на вокзале Виктория, обнажавшая пропасть между теми, кто правит, и теми, кем правят, эта бесстыдная демонстрация привилегированности наверняка осталась занозой в сознании бойцов на передовой; она наверняка останется в память всей нации ещё на полвека".
Она, несомненно, осталась в памяти до 1926 года и подпитала случившуюся тогда Всеобщую забастовку; следов её хватило для того, чтобы "неожиданным образом" изменить настроения избирателей в 1945-м: ещё до концы Второй мировой они заставили тори передать власть Лейбористской партии Этли.
Обычные обвинения со стороны бойцов в адрес штабных заключались в том, что последние не имели представления о реальных условиях в окопах, причём по совершенно одиозной причине: считалось, что трусость не даёт им даже приблизиться к передовой. Вот классический анекдот, который вошёл практически во все рассказы о захлебнувшемся в грязи наступлении на Пашендаль в 1917 году. После долгих недель томительного ожидания, в начале ноября наступление, наконец, началось и совершенно буквальным образом утонуло в болоте. Генерал сэр Ланселот Киггел, один из штабных офицеров, "нанёс свой первый визит в зону боёв":
"Пока его штабная машина пробиралась через болото всё ближе к полю боя, он приходил во всё более сильное возбуждение. Кончилось тем, что он разразился слезами и пробормотал:
- Боже всемогущий, мы что, действительно послали людей драться в таких условиях?
Сидевший с ним рядом боец, прошедший всю кампанию, ответил без всякого выражения?
- Дальше там ещё хуже".
Анекдот, безусловно, хорош сам по себе, хотя со своими слезами и экономной иронией, при которой исполненное укоризны озарение аккуратно подводится к хюбрису, он выглядит слишком литературным, чтобы быть правдой. Возникает подозрение, что первоначальная версия была либо придумана, либо записана человеком, который неплохо знал греческую трагедию и, возможно, исторические пьесы Шекспира. Однако по духу он правдив. Проведя во Франции восемь месяцев в качестве младшего офицера в пулемётной роте, Алек Во ни разу не видел ни одного офицера рангом выше подполковника, а Оливер Литтлтон видел единственного командира высокого ранга, который рискнул подобраться ближе к окопам, чем штаб бригады, - сэра Джулиана Бинга. Даже гуманный и не обделённый воображением генерал Плюмер редко приближался к передовой на расстояние, позволяющее понять, что там происходит. По словам генерала Джека, однажды в октябре 1918 года "сэр Герберт Плюмер прибыл в большом автомобиле, со своим старшим адъютантом... и задушевно поинтересовался: "Ну, Джек, и как ваши бойцы?" Похоже, он удивился, услышав в ответ, что они сильно измотаны, но если им дать несколько дней отдыха, будут готовы перейти в наступление". Старая история, продолжает Джек: ""Плюм" не лишён человечности, но... те, что находится буквально в двух шагах от действующей армии, совершенно не в состоянии понять, в каком напряжении живут бойцы на передовой и как они выматываются..."" (с. 121-123).
В феврале я приводил отрывок, где среди прочего были такие строки:
"Другая причина [неудачи первого дня наступления на Сомме] связана с классовой системой и проистекающими из неё стереотипами. Кадровые офицеры британского штаба с презрением относились к новоиспечённым бойцам, прошедшим ускоренный курс боевой подготовки. В плане было прописано, что эти бойцы - выкладка которых при наступлении составляла 66 фунтов - слишком тупы и примитивны, а потому способны пересечь пространство до вражеских окопов только при дневном свете и организованными рядами, или «волнами». Командование полагало, что более сложный тактический план (перемещение от укрытия к укрытию, огневой штурм, продвижение вслед за медленно смещающимся заградительным огнём) вызовет у этих солдат замешательство".
(Заглянувший мой блог voencomuezd, увидев это, написал:
"Да уж. С такими офицерами никакой пропаганды не надо. Это многое объясняет в развернувшемся противоправительственном движении фронтовиков в Англии вскоре после войны".
Это бы первый случай, когда кто-либо оставил в этом блоге комментарий.
Но это так, между прочим).
Сейчас, продолжая читать книгу, нашёл ещё о классовом вопросе, о штабных офицерах-аристократах и о том, как к ним относились в войсках.
Привожу выдержки:
"Между офицерами и рядовыми лежала широкая зияющая полоса отчуждения, которую подчеркивали не только раздельное проживание, питание, разница в форме и вооружении, но также и несходство выговора, лексики, синтаксиса, аллюзий. В Лондоне офицеру запрещалось ходить с пакетом в руке и ездить на омнибусе, и даже в штатском - тёмном костюме, белом воротничке, котелке, с тростью - он разительно отличался обликом от рядового. Когда на марше объявляли десятиминутный привал, офицеры всегда останавливались на левой обочине, сержанты и рядовые - на правой" (с. 120).
"Штабных офицеров от строевых отличала форма, равно как и офицеров в целом - от рядовых до сержантов. Околыши и петлицы у них были ярко-алого цвета. Яркий цвет, явно не подходивший для камуфляжа, подчёркивал, что место штабных - никак не на передовой. "Алый знак трусости" - так это часто называли в войсках. Отсутствие у строевых офицеров этих алых знаков превращало их в своего рода высших представителей пролетариат, которые постоянно носят зримые стигматы своего ущербного положения. Красные петлицы говорили об умственном труде - за столом, на стуле; петлицы цвета хаки, вне зависимости от звания, - о работе, связаной с отдачей распоряжений, обхаживанием, уговорами - примерно это входит в обязанности любого заводского бригадира. Любой, кто был знаком с процессом работы на фабрике, легко поймёт значение этих петлиц. Любой, кто был знаком с социальной топографией Лондона, мог провести соответствующую аналогию: "В генеральном штабе... слышали о существовании окопов, да, но Вест-Энд тоже слышал о существовании Ист-Энда, мерзкого места, где живут бедняки". Чёткое разграничение между штабными и армейскими в Лондоне ощущалось не меньше, чем на фронте. Генерал-майор Герберт Эссейм вспоминает ежевечерние сцены на вокзале Виктория, где поезда, на которых приезжали в увольнение, дожидались отхода обратно во Францию:
"У перронов их стояло шесть штук, в один ряд. В пять набивались толпы военных с пухлыми вещмешками на спинах, чтобы усесться по пять человек в ряд тускло освещённых купе: это были младшие офицеры и рядовые, которые возвращались на фронт".
Эссейм не может не заметить - и не подчеркнуть (словами "раболепные клевреты") - вопиющую дихотомию:
"Полную противоположность им представлял шестой поезд, ярко освещённый: там имелось два вагона-ресторана и все купе были первого класса. Раболепные клевреты... подводили офицеров с красными лацканами и околышами к зарезервированным местам. Было уже почти 6.30, и официанты в вагонах-ресторанах начинали принимать заказы на спиртные напитки".
Эссейм верно интерпретирует свою зарисовку поляризованных поездов:
"Ирония этого ежевечернего спектакля на вокзале Виктория, обнажавшая пропасть между теми, кто правит, и теми, кем правят, эта бесстыдная демонстрация привилегированности наверняка осталась занозой в сознании бойцов на передовой; она наверняка останется в память всей нации ещё на полвека".
Она, несомненно, осталась в памяти до 1926 года и подпитала случившуюся тогда Всеобщую забастовку; следов её хватило для того, чтобы "неожиданным образом" изменить настроения избирателей в 1945-м: ещё до концы Второй мировой они заставили тори передать власть Лейбористской партии Этли.
Обычные обвинения со стороны бойцов в адрес штабных заключались в том, что последние не имели представления о реальных условиях в окопах, причём по совершенно одиозной причине: считалось, что трусость не даёт им даже приблизиться к передовой. Вот классический анекдот, который вошёл практически во все рассказы о захлебнувшемся в грязи наступлении на Пашендаль в 1917 году. После долгих недель томительного ожидания, в начале ноября наступление, наконец, началось и совершенно буквальным образом утонуло в болоте. Генерал сэр Ланселот Киггел, один из штабных офицеров, "нанёс свой первый визит в зону боёв":
"Пока его штабная машина пробиралась через болото всё ближе к полю боя, он приходил во всё более сильное возбуждение. Кончилось тем, что он разразился слезами и пробормотал:
- Боже всемогущий, мы что, действительно послали людей драться в таких условиях?
Сидевший с ним рядом боец, прошедший всю кампанию, ответил без всякого выражения?
- Дальше там ещё хуже".
Анекдот, безусловно, хорош сам по себе, хотя со своими слезами и экономной иронией, при которой исполненное укоризны озарение аккуратно подводится к хюбрису, он выглядит слишком литературным, чтобы быть правдой. Возникает подозрение, что первоначальная версия была либо придумана, либо записана человеком, который неплохо знал греческую трагедию и, возможно, исторические пьесы Шекспира. Однако по духу он правдив. Проведя во Франции восемь месяцев в качестве младшего офицера в пулемётной роте, Алек Во ни разу не видел ни одного офицера рангом выше подполковника, а Оливер Литтлтон видел единственного командира высокого ранга, который рискнул подобраться ближе к окопам, чем штаб бригады, - сэра Джулиана Бинга. Даже гуманный и не обделённый воображением генерал Плюмер редко приближался к передовой на расстояние, позволяющее понять, что там происходит. По словам генерала Джека, однажды в октябре 1918 года "сэр Герберт Плюмер прибыл в большом автомобиле, со своим старшим адъютантом... и задушевно поинтересовался: "Ну, Джек, и как ваши бойцы?" Похоже, он удивился, услышав в ответ, что они сильно измотаны, но если им дать несколько дней отдыха, будут готовы перейти в наступление". Старая история, продолжает Джек: ""Плюм" не лишён человечности, но... те, что находится буквально в двух шагах от действующей армии, совершенно не в состоянии понять, в каком напряжении живут бойцы на передовой и как они выматываются..."" (с. 121-123).