Дневник Пришвина, 1914, Галичина.
Писатель Михаил Михайлович Пришвин в 1914 году как корреспондент ездил на фронт. По дороге туда он несколько дней октября провёл во Львове.
Предлагаю читателю выдержки из его дневниковых записей об этом.
Взяты они из книги: Пришвин М. М. Дневники. 1914-1917. СПб.: «Росток». 2007.
В квадратных скобках даются слова, которые Пришвин написал неразборчиво, и расшифровка которых - предположения составителей книги.
«Львов. Немецкий город иди Киев. Высокий замок - сестры милосердия, проститутка, сводница, [все] скопились после восьми вечера, играет органчик под фонарем Красного Креста, везут в открытом трамвае тяжелораненых, слепая женщина в черных очках пилит на гармонике, разочарованные подрядчики, милиционеры, которых не слушаются, где-то треск - воруют дерево, чурбаки сложены, на выскоком замке две женщины потихоньку ломают забор… Втайне надеются на возвращение прежнего. Офицер рассказал, что где-то в русинской деревне их принимали за австрийцев (народу все равно, все едино, только скорей)».
О том, как русская армия входила во Львов.
«Русские войска входили - все на улицы, будто парад, а говорят, казакам подносили яблоки и виноград, они брали охапками и цветы».
«2 Октября. Второй день во Львове.
Гимназист рассказывает, что всегда жил мечтой о России, потихоньку учился русскому языку, учил сам в нелегальном кружке. Не думал, что победят, потому что читал Вересаева и составил представление о русской разрухе. Прислуга спрашивала его, правда ли москали одноглазые и с хвостами. Был революционер, сжег всю русскую библиотеку (250 т.), не имел права иметь карту России. Занимается музыкой: сочинил литургию. Хотел быть филологом, теперь ему предлагают вступить в семинарию, потому что священники должны быть галичане. До 21 августа в Львове думали, что русских прогнали на 150 километров. 22-го вступили три казака и потом еще, и, наконец войска».
«Рассказ М., что в П[одволочиске] были дети повешены вокруг церкви, в Жолкве расстреляны и пр. Бобринский сам освободил 75-летнюю старуху из тюрьмы и женщину с ребенком и проч., что за паломничество в Почаевскую Лавру сажали в тюрьму. Из всего этого складывается, что действительно есть в народе Галиции какая-то вера в Россию».
На всякий случай вставлю комментарий. Почаевская Лавра находится на Волыни - то есть находилась в Российской Империи.
«Первая увиденная мной униатская церковь была как будто слеплена из западной и восточной глины и до того искусно, что просто теряешься: что это, костел или православная церковь. И я сказал бы, что скорее костел, если бы не показался настоящий костел, пробитый двумя снарядами».
«5 Октября. Спрашиваю поляка, где церковь.
- Вот, - говорит, - это русская.
- Тут, - спрашиваю русского солдата, - наша церковь?
- Нет, - говорит, - это церковь не русская.
Ищу униатскую Преображенскую церковь, попадаю в костел и опять в костел и опять, наконец, в единственную православную Униатскую церковь. Дьякон, облачение. Сияние.
В униатской: разнообразие обстановки, от католической до православной. Католическая [церковь] Шептицкого. Преображенская: сидения, на стене хоругви на своих местах, редкие фигуры ангелов, хор позади, молитвенники в руках, кафедра, священник в малиновой шапочке, бритый, как папа, а дьякон, как Шаляпин и Собинов, диакон говорит проповедь о мире тонко, умно, изящно: «Человецы!» - украинским языком, молитвы украинского языка. Первый раз услыхал законно существующий украинский язык. Чудесное «Примите, ядите» - утешение, сложение рук священника, певчие и продолжение пения народом, причастие: круг причастников. Что, если бы старовера? Как он ужаснулся бы! Мне же было наслаждение возможности единения, даже выше, просто это было очень красиво. Рабы и утешительный обряд. Многая лета Николаю Александровичу, Всеправославнейшему императору».
«Львов: барометр войны - шло, должно быть, плохо: мне сдачи не дали и сказали, что мелкие деньги я должен просить у правительства. Жуткое чувство. Права собственника. Огрубление нравов: дурное у русских. Неметеные улицы: сор. Завелся в городе сор.
Женщина разбирала забор, солдат сказал, что будет стрелять.
- Стреляй! - сказала женщина».
«6 Октября. Открытые врата) у нас при архиерейской службе), пение в деревнях народа. ВО время причастия пели Почаевскую молитву «Пречистая Матерь русская на земли и небеси Тя величаем». Орден Базильяков, враждебный православию. Собор св. Георгия.
В нескольких десятках верст от Львова находятся места грандиозных сражений, за этими местами и теперь идет непрерывный бой. Для нас, живущих далеко от места сражения, что значит, если телеграмма известит о небольшом отступлении или продвижении вперед? - ничего особенного. Здесь совсем другое. Вот прибегает ко мне мой экспансивный товарищ и говорит взволнованно:
- Сдачи не дали в лавке, говорят: попросите мелких денег у вашего правительства.
Небольшое пояснение: в Львове сейчас большой недостаток в мелких деньгах. При хорошем высоком русском барометре нам очень вежливо с улыбкой дадут сдачи русскими или австрийскими деньгами, или пошлют в соседний магазин, или даже попросят занять денег после. При плохом барометре такой прямо невероятно дерзкий ответ: попросите денег у вашего правительства.
Я подчеркиваю невероятный, потому что мой товарищ, наверное, что-нибудь прибавил от себя, я даже склонен думать, что в значительной степени стрелка барометра дрожит от нашего собственного чувства.
Я говорю не о том примитивном и естественном чувстве своего владения, с которым успели сжиться люди, пробывшие хозяевами уже около двух месяцев в Галиции. Нет, я по человечеству: мне страшно за моих друзей из русин, которых непременно австрийцы перевешают, если только снова станут жить в Галиции.
Много я слышал с самого начала войны о зверствах, но, признаюсь теперь, я мало чувствовал: до меня долетали какие-то чужие чувства и самое большее, я только принимал это к сведению. Теперь, когда я попал в Галицию, совсем другое, я почувствовал и увидел в пластических образах времена инквизиции. Это не корреспонденции, это не рассказы людей, потерпевших от германского плены, это люди, потерявшие все… из-за чего?
Да, вот как это было. Австрийское войско занимает, например, какое-нибудь поле, принадлежащее русинскому священнику. Понятно, что батюшка беспокоится, идет посмотреть «як так». Приходит на место, его арестуют, находят в кармане письмо от сына с войны, в письме описывается местность. И этого довольно: священника вешают. Теперь села опустошены. Священники сплошь арестованы и отправлены в глубину страны. И вот почему в некоторых местах села переходят в православие: в Галиции народ еще более религиозен, чем в России, при таком великом несчастье потребность эта еще больше растет, обряды православия мало разнятся от униатских - и вот почему переходят.
Конечно, всех этих людей, обиженных в своих чувствах [нельзя] спасти, всех перевешают, но, пожалуй, даже не это так меня волнует. Мне жалко мечту… В Галиции есть мечта о великой чистой прекрасной России.
Откуда-то слышится солдатская песнь. Но будто из глубины этой неподкупной России:
- Кому мои кудри, кому мои русы
Достанутся рас-чеысать!
И вот, если стрелка нашего барометра падает, [душа] больше болит, чем в России. Это понятно. И горько за творческую мечту, больно со всех сторон».
Ещё комментарий. На этот раз воспользуюсь тем, что написали составители дневников:
«Орден Базилиан… - имеется ввиду греко-униатский монашеский орден св. Василия Великого, существовавший с XVII в. В Польше, затем в Галиции. Под влиянием ордена иезуитов, которые в течение XVII столетия постоянно присылались в монастыри ордена, происходило его постепенно окатоличивание, то есть характерные черты восточного обряда постепенно утрачивались».
«Гимназист, семнадцатилетний мальчик, гулял со мной по Львову и разговаривал на чистом русском языке. Он мне рассказывал о преследовании русского языка, не позволяли даже иметь карту России, перед войной он принужден был сжечь Пушкина, Лермонтова, Толстого и Достоевского. Преследовались даже слова, к завтраму он приготовит мне список слов, запрещенных для употребления гимназистами, слов русских.
- Как же вы научились русскому языку?
- Меня потихоньку учил дедушка - дедушку взяли в плен. А я учил других, и так шло. Мы действовали, как революционеры, мы были всегда революционерами».
«А вот другое… Старый семидесятилетний священник рассказывал, как он всю жизнь мечтал побывать в Киеве и достал пропуск, а в Киев его не пустили, а Киеве так и не удалось побывать.
- Кто же вас не пустил?
- Русские не пустили: тогда почему-то боялись униатских священников.
Сколько бы я мог привести таких рассказов. Холм высокого замка господствует над всем Львовом - насыпан в честь Люблинской Унии».
«Трагедия: старик-священник, сторонник русской партии, сын его на войне против России.
С двух сторон бьют: русские увезли митрополита, австрийцы - монахов-студентов, учителей школы Шептицкого».
На всякий случай напомню: Шептицкий - это митрополит униатской церкви. И в 1914 году он был русскими властями за антироссийскую агитацию выслан в Киев.
«9 Октября. Странное чувство я переживал, когда в Галиции приближался к местам недавнего сражения. Мне сейчас вспомнилось в мельчайших подробностях все мое домашнее в тот момент, когда получилось известие об этом сражении, и установилась какая-то новая точка зрения с высоты воздушной разведки на то домашнее и на это военное.
То же самое встречаться с каким-то новым ощущением жизни, когда начинаешь входить в местную жизнь Галиции и кто-нибудь из переживших войну, постоянно путая слова «наше правительство», «ваше правительство», «наши - ваши войска», начинает рассказывать, как они жили во время боя.
Третьего дня мне рассказывал один гимназист польской гимназии, вчера старорусский священник, сегодня галичанин профессор. От этих рассказов у меня получилось представление времен инквизиции. Конечно, тут не было физической жестокости в той чудовищно утонченной степени, как в те времена, но зато унижение человеческого достоинства в националистических тисках было достигнуто в высокой мере.
Мне было очень интересно выслушать от профессора историю одной социалистической партии, похожую на нашу народническую, как и она постепенно перед войной уступила [позиции] и неминуемо должна была уступить.
Как-то совестно говорить слово «интересно», когда в нескольких десятках верст гремят пушки и на вокзале в несколько раз более широкая, чем знаменитая теперь река Сан, иногда вплотную человек к человеку, бывает [река] раненых.
- Интересно? - каждый раз спрашивает меня при встрече мой знакомый, увлеченный государственным строительством в завоеванной стране - как, интересно?
Конечно, интересно. Я не могу ни с чем сравнить это удивительной воскресение мертвых: кто интересовался, например, каким-нибудь орденом [Базилиан] теперь это необходимо, чтобы понять хоть сколько-нибудь унию, и понимается так легко: просто идешь в церковь, и там, на месте, всё рассказывают.
Профессор, с которым мы беседовали, кажется, начал свой рассказ именно с того момента, когда иезуиты завладели Б[азилианским] орденом, а кончил тем, что он женат на москвичке. И как не интересна жизнь, когда самый, кажется, обыкновенный факт женитьбы на москвичке становится историческим фактом: из-за москвички профессор чуть не сделался жертвой австрийской инквизиции.
Еще года за два до войны профессор начал чувствовать её: прекратились самые необходимые и обычные предметы. Потом [появилось] все больше и больше бродячих собак. Сараевское убийство вдруг представилось как дело русских. Потом сыск вины и, наконец, та ложь правительства, которая держалась в том обществе вплоть до вступления русских в Львов. Очень любопытно представить все это в живой действительности. Профессор имел обыкновение по утрам заниматься в музее, когда [никого нет]. Теперь он стал гулять с женой. Прислуга ушла. Сам стал ходить на базар. Победа, ликование: ни одного москаля не будет в Галиции… Между тем, <3 нрзб.> переход всего в беспорядок, [происходило] Бог знает что. И при всем этом ликование. Начались аресты, сыск… Доктор по-немецки заговорил и стар подозрительных субъектом. Сыск перешел в [прямую] угрозу, вешали, стреляли. Повесили 300 священников, расстрелы. Священник - огород, письма в кармане… Москвичка жены… шепотом. И то услыхали. Официальная линия. Гимназист сжег библиотеку. Запрещение русских слов. И вот возникла война. Легенда об одноглазке… такие же люди, как и мы. Воскресла легенда об одноглазке: москале-одногразке <1 нрзб.>
Суть - слово [преступление] в устах священника, говорящего по-русски. Священник и [враг] - одно и то же. Поборы с народа».
Предлагаю читателю выдержки из его дневниковых записей об этом.
Взяты они из книги: Пришвин М. М. Дневники. 1914-1917. СПб.: «Росток». 2007.
В квадратных скобках даются слова, которые Пришвин написал неразборчиво, и расшифровка которых - предположения составителей книги.
«Львов. Немецкий город иди Киев. Высокий замок - сестры милосердия, проститутка, сводница, [все] скопились после восьми вечера, играет органчик под фонарем Красного Креста, везут в открытом трамвае тяжелораненых, слепая женщина в черных очках пилит на гармонике, разочарованные подрядчики, милиционеры, которых не слушаются, где-то треск - воруют дерево, чурбаки сложены, на выскоком замке две женщины потихоньку ломают забор… Втайне надеются на возвращение прежнего. Офицер рассказал, что где-то в русинской деревне их принимали за австрийцев (народу все равно, все едино, только скорей)».
О том, как русская армия входила во Львов.
«Русские войска входили - все на улицы, будто парад, а говорят, казакам подносили яблоки и виноград, они брали охапками и цветы».
«2 Октября. Второй день во Львове.
Гимназист рассказывает, что всегда жил мечтой о России, потихоньку учился русскому языку, учил сам в нелегальном кружке. Не думал, что победят, потому что читал Вересаева и составил представление о русской разрухе. Прислуга спрашивала его, правда ли москали одноглазые и с хвостами. Был революционер, сжег всю русскую библиотеку (250 т.), не имел права иметь карту России. Занимается музыкой: сочинил литургию. Хотел быть филологом, теперь ему предлагают вступить в семинарию, потому что священники должны быть галичане. До 21 августа в Львове думали, что русских прогнали на 150 километров. 22-го вступили три казака и потом еще, и, наконец войска».
«Рассказ М., что в П[одволочиске] были дети повешены вокруг церкви, в Жолкве расстреляны и пр. Бобринский сам освободил 75-летнюю старуху из тюрьмы и женщину с ребенком и проч., что за паломничество в Почаевскую Лавру сажали в тюрьму. Из всего этого складывается, что действительно есть в народе Галиции какая-то вера в Россию».
На всякий случай вставлю комментарий. Почаевская Лавра находится на Волыни - то есть находилась в Российской Империи.
«Первая увиденная мной униатская церковь была как будто слеплена из западной и восточной глины и до того искусно, что просто теряешься: что это, костел или православная церковь. И я сказал бы, что скорее костел, если бы не показался настоящий костел, пробитый двумя снарядами».
«5 Октября. Спрашиваю поляка, где церковь.
- Вот, - говорит, - это русская.
- Тут, - спрашиваю русского солдата, - наша церковь?
- Нет, - говорит, - это церковь не русская.
Ищу униатскую Преображенскую церковь, попадаю в костел и опять в костел и опять, наконец, в единственную православную Униатскую церковь. Дьякон, облачение. Сияние.
В униатской: разнообразие обстановки, от католической до православной. Католическая [церковь] Шептицкого. Преображенская: сидения, на стене хоругви на своих местах, редкие фигуры ангелов, хор позади, молитвенники в руках, кафедра, священник в малиновой шапочке, бритый, как папа, а дьякон, как Шаляпин и Собинов, диакон говорит проповедь о мире тонко, умно, изящно: «Человецы!» - украинским языком, молитвы украинского языка. Первый раз услыхал законно существующий украинский язык. Чудесное «Примите, ядите» - утешение, сложение рук священника, певчие и продолжение пения народом, причастие: круг причастников. Что, если бы старовера? Как он ужаснулся бы! Мне же было наслаждение возможности единения, даже выше, просто это было очень красиво. Рабы и утешительный обряд. Многая лета Николаю Александровичу, Всеправославнейшему императору».
«Львов: барометр войны - шло, должно быть, плохо: мне сдачи не дали и сказали, что мелкие деньги я должен просить у правительства. Жуткое чувство. Права собственника. Огрубление нравов: дурное у русских. Неметеные улицы: сор. Завелся в городе сор.
Женщина разбирала забор, солдат сказал, что будет стрелять.
- Стреляй! - сказала женщина».
«6 Октября. Открытые врата) у нас при архиерейской службе), пение в деревнях народа. ВО время причастия пели Почаевскую молитву «Пречистая Матерь русская на земли и небеси Тя величаем». Орден Базильяков, враждебный православию. Собор св. Георгия.
В нескольких десятках верст от Львова находятся места грандиозных сражений, за этими местами и теперь идет непрерывный бой. Для нас, живущих далеко от места сражения, что значит, если телеграмма известит о небольшом отступлении или продвижении вперед? - ничего особенного. Здесь совсем другое. Вот прибегает ко мне мой экспансивный товарищ и говорит взволнованно:
- Сдачи не дали в лавке, говорят: попросите мелких денег у вашего правительства.
Небольшое пояснение: в Львове сейчас большой недостаток в мелких деньгах. При хорошем высоком русском барометре нам очень вежливо с улыбкой дадут сдачи русскими или австрийскими деньгами, или пошлют в соседний магазин, или даже попросят занять денег после. При плохом барометре такой прямо невероятно дерзкий ответ: попросите денег у вашего правительства.
Я подчеркиваю невероятный, потому что мой товарищ, наверное, что-нибудь прибавил от себя, я даже склонен думать, что в значительной степени стрелка барометра дрожит от нашего собственного чувства.
Я говорю не о том примитивном и естественном чувстве своего владения, с которым успели сжиться люди, пробывшие хозяевами уже около двух месяцев в Галиции. Нет, я по человечеству: мне страшно за моих друзей из русин, которых непременно австрийцы перевешают, если только снова станут жить в Галиции.
Много я слышал с самого начала войны о зверствах, но, признаюсь теперь, я мало чувствовал: до меня долетали какие-то чужие чувства и самое большее, я только принимал это к сведению. Теперь, когда я попал в Галицию, совсем другое, я почувствовал и увидел в пластических образах времена инквизиции. Это не корреспонденции, это не рассказы людей, потерпевших от германского плены, это люди, потерявшие все… из-за чего?
Да, вот как это было. Австрийское войско занимает, например, какое-нибудь поле, принадлежащее русинскому священнику. Понятно, что батюшка беспокоится, идет посмотреть «як так». Приходит на место, его арестуют, находят в кармане письмо от сына с войны, в письме описывается местность. И этого довольно: священника вешают. Теперь села опустошены. Священники сплошь арестованы и отправлены в глубину страны. И вот почему в некоторых местах села переходят в православие: в Галиции народ еще более религиозен, чем в России, при таком великом несчастье потребность эта еще больше растет, обряды православия мало разнятся от униатских - и вот почему переходят.
Конечно, всех этих людей, обиженных в своих чувствах [нельзя] спасти, всех перевешают, но, пожалуй, даже не это так меня волнует. Мне жалко мечту… В Галиции есть мечта о великой чистой прекрасной России.
Откуда-то слышится солдатская песнь. Но будто из глубины этой неподкупной России:
- Кому мои кудри, кому мои русы
Достанутся рас-чеысать!
И вот, если стрелка нашего барометра падает, [душа] больше болит, чем в России. Это понятно. И горько за творческую мечту, больно со всех сторон».
Ещё комментарий. На этот раз воспользуюсь тем, что написали составители дневников:
«Орден Базилиан… - имеется ввиду греко-униатский монашеский орден св. Василия Великого, существовавший с XVII в. В Польше, затем в Галиции. Под влиянием ордена иезуитов, которые в течение XVII столетия постоянно присылались в монастыри ордена, происходило его постепенно окатоличивание, то есть характерные черты восточного обряда постепенно утрачивались».
«Гимназист, семнадцатилетний мальчик, гулял со мной по Львову и разговаривал на чистом русском языке. Он мне рассказывал о преследовании русского языка, не позволяли даже иметь карту России, перед войной он принужден был сжечь Пушкина, Лермонтова, Толстого и Достоевского. Преследовались даже слова, к завтраму он приготовит мне список слов, запрещенных для употребления гимназистами, слов русских.
- Как же вы научились русскому языку?
- Меня потихоньку учил дедушка - дедушку взяли в плен. А я учил других, и так шло. Мы действовали, как революционеры, мы были всегда революционерами».
«А вот другое… Старый семидесятилетний священник рассказывал, как он всю жизнь мечтал побывать в Киеве и достал пропуск, а в Киев его не пустили, а Киеве так и не удалось побывать.
- Кто же вас не пустил?
- Русские не пустили: тогда почему-то боялись униатских священников.
Сколько бы я мог привести таких рассказов. Холм высокого замка господствует над всем Львовом - насыпан в честь Люблинской Унии».
«Трагедия: старик-священник, сторонник русской партии, сын его на войне против России.
С двух сторон бьют: русские увезли митрополита, австрийцы - монахов-студентов, учителей школы Шептицкого».
На всякий случай напомню: Шептицкий - это митрополит униатской церкви. И в 1914 году он был русскими властями за антироссийскую агитацию выслан в Киев.
«9 Октября. Странное чувство я переживал, когда в Галиции приближался к местам недавнего сражения. Мне сейчас вспомнилось в мельчайших подробностях все мое домашнее в тот момент, когда получилось известие об этом сражении, и установилась какая-то новая точка зрения с высоты воздушной разведки на то домашнее и на это военное.
То же самое встречаться с каким-то новым ощущением жизни, когда начинаешь входить в местную жизнь Галиции и кто-нибудь из переживших войну, постоянно путая слова «наше правительство», «ваше правительство», «наши - ваши войска», начинает рассказывать, как они жили во время боя.
Третьего дня мне рассказывал один гимназист польской гимназии, вчера старорусский священник, сегодня галичанин профессор. От этих рассказов у меня получилось представление времен инквизиции. Конечно, тут не было физической жестокости в той чудовищно утонченной степени, как в те времена, но зато унижение человеческого достоинства в националистических тисках было достигнуто в высокой мере.
Мне было очень интересно выслушать от профессора историю одной социалистической партии, похожую на нашу народническую, как и она постепенно перед войной уступила [позиции] и неминуемо должна была уступить.
Как-то совестно говорить слово «интересно», когда в нескольких десятках верст гремят пушки и на вокзале в несколько раз более широкая, чем знаменитая теперь река Сан, иногда вплотную человек к человеку, бывает [река] раненых.
- Интересно? - каждый раз спрашивает меня при встрече мой знакомый, увлеченный государственным строительством в завоеванной стране - как, интересно?
Конечно, интересно. Я не могу ни с чем сравнить это удивительной воскресение мертвых: кто интересовался, например, каким-нибудь орденом [Базилиан] теперь это необходимо, чтобы понять хоть сколько-нибудь унию, и понимается так легко: просто идешь в церковь, и там, на месте, всё рассказывают.
Профессор, с которым мы беседовали, кажется, начал свой рассказ именно с того момента, когда иезуиты завладели Б[азилианским] орденом, а кончил тем, что он женат на москвичке. И как не интересна жизнь, когда самый, кажется, обыкновенный факт женитьбы на москвичке становится историческим фактом: из-за москвички профессор чуть не сделался жертвой австрийской инквизиции.
Еще года за два до войны профессор начал чувствовать её: прекратились самые необходимые и обычные предметы. Потом [появилось] все больше и больше бродячих собак. Сараевское убийство вдруг представилось как дело русских. Потом сыск вины и, наконец, та ложь правительства, которая держалась в том обществе вплоть до вступления русских в Львов. Очень любопытно представить все это в живой действительности. Профессор имел обыкновение по утрам заниматься в музее, когда [никого нет]. Теперь он стал гулять с женой. Прислуга ушла. Сам стал ходить на базар. Победа, ликование: ни одного москаля не будет в Галиции… Между тем, <3 нрзб.> переход всего в беспорядок, [происходило] Бог знает что. И при всем этом ликование. Начались аресты, сыск… Доктор по-немецки заговорил и стар подозрительных субъектом. Сыск перешел в [прямую] угрозу, вешали, стреляли. Повесили 300 священников, расстрелы. Священник - огород, письма в кармане… Москвичка жены… шепотом. И то услыхали. Официальная линия. Гимназист сжег библиотеку. Запрещение русских слов. И вот возникла война. Легенда об одноглазке… такие же люди, как и мы. Воскресла легенда об одноглазке: москале-одногразке <1 нрзб.>
Суть - слово [преступление] в устах священника, говорящего по-русски. Священник и [враг] - одно и то же. Поборы с народа».