Дикоросль-90
Вообще, верным критерием того, удалось ли что бы то ни было (жизненная ли ситуация, текст ли, - всё равно), кажется - очень уверенно кажется - внутреннее чувство цельности этого фрагмента жизни (и себя в нём, с ним), - дословесное, досмысловое чувство согласованности разных его частей, отсутствие разлада и щелей (в которые, как ведомо, сквозит небытие).
Ольга Балла-Гертман
ДИКОРОСЛЬ
Семь искусств. - № 1 (174). - Январь 2025 // https://7i.7iskusstv.com/y2025/nomer1/balla/
(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)
Для медленности
Первое января - день, специально созданный для медленности, для её культивирования и проживания (за тем же самым - чтобы лучше понять потребность в этом - создана, чувствую я, и предновогодняя суета). Это она, медленность, - та самая радость, которую так напряжённо и настойчиво обещают нам все предновогодние дни с их ажиотажем и избытком. Медленность и тишина - чистая основа жизни.
Ею и займёмся.
Миновало
Ура! уже второе января, миновал Новый год с его обрядами перехода, с нервным перебиранием по тонким золотистым нитям через разрыв между временами, через чёрную пропасть вневременья, куда лучше не смотреть - вот и смотрим на сияющую мишуру, вот и хочется так на неё смотреть. Всякий разрыв времён - напоминание о смерти, приоткрытие пространств, в которые человеку при жизни лучше бы не заглядывать. - Теперь разрыв уже начал затягиваться свежим, молодым, тоненьким временем, ещё уязвимой, но на глазах крепнущей его плёночкой. - Будем жить!
Фон и фигура
Чем бы это ни объяснялось, постоянно (практически постоянно, фоном) чувствую, что слишком не заслуживаю жизни, жизни как таковой, что я слишком хуже её, и всё, что я способна сделать или до сего момента понаделала, ничего в этом не исправляет. Чувствую себя плохо выполненным заданием. Постоянное, стойкое, терпкое, освоенное как собственные форма и норма (тоже опыт, да) чувство тревоги и вины. От этой освоенности они - не менее беда, только беда обжитая, в которой знаешь с закрытыми глазами, где какая комната и куда, двигаясь по коридорам, поворачивать. Так уродец осваивает своё уродство, приноравливается к нему, вырабатывает систему приёмов, позволяющую с ним существовать и выполнять необходимые задачи. К шестидесятому году совсем очевидно, что уже не оправдаться. Ясно и то, что оправдываться и не надо - жизни это не нужно, она и так даётся, смерть и так впускает, им всё равно. Это вопрос исключительно внутреннего напряжения, внутреннего ясного знания.
И это совершенно неотделимо от любования миром, от (дурацкой и неуклюжей, щенковой) влюблённости в него, от (безнадёжно-) восхищённого замирания перед ним.
В общем-то, это даже и хорошо: любовь к миру получается таким образом совершенно бескорыстной, без всякого ожидания ответа, без всякой (почти) потребности в нём.
Бескорыстие же - будучи, конечно, достаточно полно осуществлено - освобождает.
Сдвигается
В прежние годы доцарапывалась я до приемлемых формулировок в изготовляемом тексте часам к четырём утра, теперь всё чаще к шести. Центр мыслительной тяжести ночи (влажный, чёрно-блестящий, тяжёлый, округлый центр) плавно сдвигается, сплывает к утру.
Едва доцарапаешься, - можно уже с чувством некоторой внутренней свободы, относительной разжатости внутреннего мускула, отвечающего за тревогу и вину, идти спать.
А уж когда текст дорастает до семи тысяч с хотя бы небольшим хвостиком знаков, - это, право, чистое счастье. Такой текст, повзрослевший, налившийся силой, - способен уже выращивать сам себя. Ему можно передоверить ответственность. И останется всего лишь чутко ему - за ним - следовать.
О неуничтожимом
Всё-таки нормальная, переживавшаяся как нормальная, принятая за таковую жизнь, которой жили мы до начала исторических событий (до, так сказать, интенсивной историзации событий), заложила - поскольку жилась очень долго, примерно всегда - в нас некоторые твёрдые, неразмываемые структуры нормальности, которые выходят на поверхность при любом, кажется, удобном случае (человек как-то всем собою знает, что такое норма). Структуры, созданные, создаваемые новейшими временами, уступая структурам нормы в долговечности, уступают им (по меньшей мере, пока) и в прочности.
Накопить и сгустить
На каждом шагу, каждым движением вспоминается, даже - заново переживается детство как обещание смысла и счастья. Обещание, по самому своему замыслу и устройству большее того, что сбылось, что могло сбыться. Состояние, в котором будущим, возможным смыслом-и-счастьем (это было как-то неразделимо; смысл, при котором можно быть несчастной, тогда и в голову не приходил, стал приходить гораздо позже) набухал каждый запах, каждое движение света. Просто сама эта внутреннюю огромность.
(И молодость, да; но она, при всех её расширениях, разлетаниях горизонтов, - в некоторых отношениях меньше, поверхностнее, легковеснее. Детство было огромнее. Основной запас огромности и неисчерпаемой тайны - оттуда.)
Конечно, это очень связано с повседневным обитанием в собственном изначальном пространстве, во дворе собственного младенчества. Здесь всё так переполнено - даже не памятью об исходной смысловой и предсмысловой густоте всего, а просто ею самою, - что, мнится, если вытащить тебя отсюда, из этой пучины, поместить куда-нибудь ещё, - иссохнешь на берегу, как глубоководная рыба, истаешь под солнцем, как медуза.
Время - влага, и у него бывают глубокие затоны. Есть предметы, сырые от времени. Непроходящей сыростью.
Впитывая время, насыщаясь им, предметы тяжелеют. Наливаются соком и (горькой) сладостью, как спелые плоды. То же относится к пространствам.
Здесь - тяжёлое, сладкое пространство. Оно не снашивается от многолетнего употребления, не притупляется, но, наоборот, - нарастает. Наполняется глубиной.
Оказывается, можно добывать глубину простым многолетним обитанием на одном и том же месте, даже без специальных усилий - глубина оказывается естественной производной существования.
Его надо всего лишь накопить и сгустить.
Обещание на закате
Но ведь, в сущности, почти всю - а может быть, и просто всю - мою доселе состоявшуюся жизнь воспринимаю я как начало - медленное, потому что очень большое, долго развёртывается.
И не развернулось в полной мере, конечно, и до сих пор. И сию минуту чувствую мир как большое обещание себе, а себя - как сплошное (ага, поспешное и непродуманное, смешное, может быть, всевидящей судьбе) обещание миру, даже если все эти обещания никогда не исполнятся. Да, может быть, им и не надо исполняться.
Это такой самодостаточный модус существования.
О верных критериях
Вообще, верным критерием того, удалось ли что бы то ни было (жизненная ли ситуация, текст ли, - всё равно), кажется - очень уверенно кажется - внутреннее чувство цельности этого фрагмента жизни (и себя в нём, с ним), - дословесное, досмысловое чувство согласованности разных его частей, отсутствие разлада и щелей (в которые, как ведомо, сквозит небытие).
О недостижимом
…что такое «качество жизни», которым я и по сию минуту готова восхищаться до зависти? - Ясно артикулированная сложность (сложность без хаотичности), яркость и - уже, как самой ни удивительно, в последнюю очередь - гармоничность (как динамическая уравновешенность и равная раскрытость, осуществлённость разных сторон жизни, без темнот и провалов, а если с темнотами - то с просветлёнными, уравновешенными и оправданными светом). Гораздо больше прочего волнуют меня, оказывается, ясная сложность и яркость, можно даже без гармонии. Эта последняя кажется мне едва достижимой, достигаемой слишком редко, «точечно», - настолько редко, что о ней можно, в принципе, не заботиться вообще. Она - особый дар, отдельный (отдельная, так сказать, группа способностей, которые даже не знаешь, как и назвать), редкий существенно более, чем, скажем, дар музыкальный или математический. Да, столько билась я о неё, недостижимую, внутренне, столько - и так горько - завидовала гармоничным, что невозможно уже наконец не понять: она - до такой степени исключение, что персонально вот мне, соответствующей группы способностей лишённой, заниматься этим просто не стоит.
Пустое сжигание ресурса.
Гораздо плодотворнее и осмысленнее заниматься чем-нибудь другим.
О постепенно исчезающем
…но, наверное, твоя внутренняя связь с человеком не прекращается даже тогда, когда прекращается у тебя внутренняя речь к нему, - что долгие годы уверенно казалось мне именно прекращением (внутренней - все другие, мнилось, ненастоящие, конечно) связи. Вообще-то она длится, пока ты ещё помнишь - не головой только, понятно («голова» - это уж последняя степень угасания: типа - ну да, знаю, кто это такой), - но общим чувством, сохраняешь в себе его форму. Помнишь его внутренним молчанием.
Есть, как давно поняла поэт, три эпохи у воспоминаний, и вот они тут: внутренняя речь. Внутреннее молчание. Внутренняя немота.
О чуде и счастии
Вообще, сейчас всё больше хочется, чтобы время не проходило. Поэтому не получается уже всерьёз радоваться никаким новым годам.
Но их беспредметнейшее, неконкретнейшее обещание счастья и чуда - просто так, даром, в честь смены календаря - не перестаёт очаровывать.
Потому что счастья и чуда, конечно, хочется.
Как необходимых ферментов существования, - которое, как ни удивительно, без иллюзий - не настоящее. Неполное. Одна только скудная каменистая основа.
И хочется даже думать, что именно чудо и счастье - те самые, что просверкивают в Новых годах, в этих разрывах времени, сшиваемых золотистыми нитями - основа жизни, а вовсе не та чернота и пустота, которую эти золотистые нити, все эти обряды перехода призваны маскировать - чтобы было не так страшно.
Впрочем, кто сказал, что чудо - претендующее на статус основы жизни - не страшно (и не черно)? Оно как раз должно быть страшно - потому что противу всяких ожиданий и привычек - на то и чудо.
Новогодний праздник в разных его вариациях (включая Рождество) - попытка одомашнивания чуда (или, что, может быть, то же - [воспитанной, выученной] слепоты к его подлинной природе). Настолько многолетняя, что почти успешная.
Грустно (на самом деле горько и страшно, - грусть - это укрощённые, подавленные горечь и страх, почти адаптированные к текущим потребностям), что уже 2025 год (что миновала первая четверть века, что мне вообще будет шестьдесят доселе не испытанных, интересных, захватывающих воображение лет), но всё-таки количество накопленного времени само по себе - уже одной своей массой и плотностью, как соль в Мёртвом море - не даёт потонуть, держит.
О том, что мнится самоочевидным
В «тёмные времена» возможностей для ответов самим себе на вопрос(ы) о смысле жизни существенно больше (и сама необходимость ответа на них существенно настоятельнее), чем во времена, представляющиеся «светлыми», когда кажется, что жить возможно и без соответствующих вопросов, и без ответов на них (а вправду ли кажется?), довольствуясь, значит, текущими практическими задачами. Строго говоря, довольствоваться текущими практическими задачами, застилая ими себе весь горизонт, совершенно возможно и теперь, но в ситуации, когда жизнь в целом проблематизирована, равную настойчивость приобретает и вопрошание о её смысле, и генерирование ответов (и для застилания себе горизонтов исключительно практическими задачами приходится ещё прикладывать специальные усилия, в которых слишком много от самообмана). Итак, первейшим из тех ответов, что напрашиваются сами собой, кажется такой (звучит он, конечно, чересчур общо, но по крайней мере понятно, в каком направлении думать и работать): смысл в том, чтобы пережить эти времена как можно более достойно (даже если мы не переживём их) и не только сохранить в себе человека - это задача не на консервацию; в любой консервации есть нечто от остановки жизни, - но нарастить в себе его.
Не так давно в одной соцсети одна из умнейших наших современниц писала, разумея оставшихся в России после февраля 2022-го, сравнивая их/нас с уехавшими, не в нашу пользу: «Мы стали злые, затравленные и при этом как-то очень зажато-агрессивные».
(Не нахожу ни в себе, ни в своём ближайшем круге соответствующих изменений, но слепоту, особенно к ближайшему, и склонность к утешительному самообману никто не отменял.) Так вот думается, что одна из первейших задач - имеющих к смыслу жизни прямое отношение - состоит в том, чтобы такие изменения в себе отслеживать и не допускать их. Не быть такими - насколько это возможно вообще.
О неминуемом
«Как хорошо, какая свобода ничего не писать!» - радостно подумала она и немедленно записала это.
Об изживаемом
По укоренившейся, рутинной, фоновой привычке думаю и чувствую о том, что работа - причём писание мелкой подённой ерунды, крупного не умею - это почти единственно возможный для меня способ не выразить даже (кто я такое, чтобы меня «выражать», Боже избави), но изжить, осуществить, перегнать в движение собственный витальный избыток. Он - так человек вышней волею небес устроен - требует изживания. Всё остальное его в таких объёмах не забирает.
Тем более, что: страшно хочется читать новонахватываемые книжки, да дэдлайны не дают, и чувство вины при попытках отвлекаться - выжигающее. (Каждое утро первое чувство, в которое просыпаешься, - тревога и вина: ну вот, опять я не…, - а потом уже всё остальное.) - Единственный приемлемый для совести, примиряющий с самой собой способ читать интересное, не пренебрегая обязанностями, - это встроить интересное в систему обязанностей - превратить его из глотка воздуха в обязанность. (Но это значит - добавить себе тревоги и вины, которые сопутствуют обязанности неукоснительно.) - Поэтому снова и снова получается постоянная работа, - которую, из потребности в свободе и смысле, приходится истолковывать и обживать как свободу и смысл.
*уж падая башкой на стол*
То, что называется подобным железному, топырящемуся пауку словом «прокрастинация» - способ создать необходимую дистанцию между собой и тем, что ты делаешь. Накопить эту дистанцию (затем всё время и откладываешь - чтобы потом кааак рвануть… возможно. А возможно, и нет).
Иначе ты этого попросту не будешь видеть.
И всего остального, может быть, тоже.
Чтобы на всех хватило: дикие песни о Главном
(Глядя на мигающую новогоднюю гирлянду, - да, ещё не сняли. И будет висеть весь январь - Месяц Перехода, для пущего волшебства и золотистости. Совершенно удивительно, почему эта дешёвая фигня способна производить на человека такое завораживающее впечатление.)
Детство и старость смыкаются ещё и в том, что не требуют смысла от мира, - и ключевое слово здесь - «требуют», - ещё до рассуждений зная, что он есть, независимо от того, насколько он поддаётся лично твоим формулировкам. (Обыкновенно не поддаётся, - любой формулируемый смысл частичен, точечен. Настоящий - превосходит и формулировки, и их возможности.) Но всего этого, всех этих словесных конструкций тоже нет в голове (это зрелость, насквозь словесная, во многом головная, уходя, доборматывает своё, перед тем, как уступить место молчанию), - это просто чувствуешь, оно разлито во всём восприятии.
Детство и старость (сразу думаю о поздней, как чёрная осень, старости, которая ещё неизвестно, достанется ли мне) - это доверие неведомому смыслу, и каждая воспринимаемая деталь тебе - весть о нём, которую не надо переводить на словесные языки, она красноречива и так.
Вот хотя бы новогодние мигающие огоньки.
Весь этот Новый год специально заведён нашей посттрадиционной и пострелигиозной культурой для (беспочвенного, что важно) переживания мира как чуда и тайны, чтобы и неверующие (ни-во-что-уже-совсем) прочувствовали, чтобы на всех хватило. Потому что нужно же человеку это чувство, без него он принципиально неполон, и потому ещё, что эти чудо и тайна такого свойства, что превосходят все индивидуальные представления на их счёт - включая религиозные. - Это, наверное, единственный раз в году, когда и для нас, неверующих (на самом-то деле, тут мне упорно навязывается слово «близоруких», «кратковидящих»: не способных заглянуть дальше своего неверия и его привычек) - приоткрывается щель в чудо и тайну, - которые, по существу, всё равно, чем обозначить, главное, чтобы видно было, - почему бы и не мерцающими дешёвыми огоньками?
Это ведь всего-навсего указатели.
Другое дело, что без них (почти) не обойдёшься.
Ну вообще-то, наверно, всё, что меня в жизни занимает - как предмет переживания, наблюдения, анализа, беспокойств и тревог - это взаимоотношения человека с Главным, - любые именования и определения которого всегда будут, обречены быть не только частичными, но и попросту неверными. Оно - на то и Главное, что ускользает от определений, увёртывается от слов и только тем и занято, что - с большей или меньшей степенью ясности - просвечивает через всё сущее. Но непосредственному восприятию, конечно, не даётся. (Разве что в мистическом опыте, которого у меня, по идее, нет, - или я его не узнала.)
Собственно, и подростковое отталкивание от мира, - и это, мол, условность (значит, не настоящее, не достойное принятия всерьёз), и то условность, - и взрослое упрямое возвращение мысли и воображения к вопросам о природе условностей, - это всё, всё об этом, - только немного с другой стороны: о том, что есть Главное и есть условности, которые Ему, разумеется, не тождественны и тождественны быть не могут.
Просто старость чем ближе, тем больше знает о том, что Главное сквозь все эти (не отражающие Его и совершенно на него не похожие) условности просвечивает и что именно затем они и нужны. Они проводят Его свет (оттого и сами светятся) и экранируют, рассеивают этот свет одновременно, - потому что Главное такого свойства, что прямо на него смотреть нельзя, глаза выжжет.
Ну и ещё это - о том, что взаимоотношения с Главным возможны и мыслимы не только на религиозных путях, - на всех. На всех вообще.
Рациональных аргументов в пользу этого у меня, разумеется, нет.
К диалогичности существования
Книга, о которой пишешь (что бы ни писала - хоть пустяк на тысячу знаков), на определённом этапе взаимодействия с ней втягивает в себя и начинает сама диктовать, что с ней делать. За этим страшно любопытно наблюдать: как из чужого смыслового события (книга ведь - чужое смысловое событие, даже когда прочитана, «интроецирована») вдруг возникает твоё собственное. Как книжка начинает отвечать тебе, которая тут в общем-то ни при чём и мимо проходила, на твои собственные вопросы и запросы (да, проекции, проекции, - но как на них реагирует материал, как нежданно он делается податлив!).
Всё проходит, а эта вот смысловая добыча из подённого материала остаётся. Скажем так, она исчезает медленнее всего.
Пока не пройдёт и она.
Облетает
Чувствую себя чёрной осенней октябрьской веткой, на которой уже не держатся листья, - листья внешних действий, внешних обстоятельств, всё, что так густо и волнующе шумело некоторым летом. Всё это уже облетает, во многом и облетело. Остаюсь чистой экзистенцией, горькой и шершавой, чёрной и крепкой.
Честный, принципиальный неуют осени. И не должно быть уютно.
Мира (большого мира, мира вообще) как же ещё не хотеть, - но, подозреваю, хочется его уже всё больше в воображении и воспоминании - как внутреннего факта, так сказать. Как соков под корой той самой осенней ветки. Чтобы был, но внутри. Загустевая там.
Остаётся самое существенное.
Наступает такое состояние, когда молчание полнее и весомее слова, а уединение насыщеннее и значительнее коммуникации. В общем, дико банально, но в собственной жизни такое всегда в первый и единственный раз, поэтому как не рассматривать с интересом.
Есть (оказывается) такая штука, как структурная усталость, надситуативная, - не та, от которой можно отдохнуть, выспавшись, но та, которая - меняя оптику, пластику, ритмику - помогает, побуждает избавляться от несущественного. Спасительная.
И зачем вообще всё
И вот если бы меня спросили - разбудив, примерно, посреди ночи (в моём случае это будет примерно 9 часов утра), - что мне интересно в жизни вообще и в текстах в частности, - я бы сказала, что это - рефлексия пишущим-говорящим собственного опыта, понимание (как процесс, с вечно ускользающим результатом) того, как этот опыт устроен, какими путями он синтезируется в целое из своих неминуемо разнородных источников.
Remedium animae
Да и вообще: если ничего не удаётся и жизнь рассыпается, пиши хотя бы один текст в день - размером хоть в абзац, хоть в одно предложение - который можно было бы считать удачным. Большого не надо, тем более, что большие тексты редко бывают удачны. Но он должен быть - и непременно каждый день.
Не то что «ни дня без строчки»» - но ни дня без осмысленно прожитого опыта изготовления таких строчек, которые можно принять. Те, которые лучше не принимать или принимать не обязательно, - останутся под землёй, как корневая система.
Это будет ежедневный, терпеливый, формирующий опыт космизации хаотического, возможности и собственноручной достижимости порядка и смысла.
Молитвы неверующего.
Весна воздуха
А из приоткрытой форточки уже пахнет совсем-весной. Особенный её, раскрывающийся - упруго-раскрывающийся воздух.
Весна воздуха.
(продолжение следует)
