О мыслях - и о разнице...
...между "там написано что-то умное" и "вам кажется, что там написано что-то умное".
В тему предыдущего, я бы хотел процитировать эпический наезд Ричарда Симпкина на Клаузевица из книги Симпкина "Race to the Swift".
Примерно так. Все знают, что Клаузевиц считал целью боевых действий уничтожение вооружённых сил противника. При этом, сам Клаузевиц под "уничтожением" имел в виду не только физическое уничтожение, но и просто нейтрализацию. Но при этом, сам Клаузевиц периодически забывал, что под "уничтожением" он имел в виду не только уничтожение. Потому что Клаузевиц. Потому что немец.
Немецкая мысль неизбежно съезжает на немецкую философию, а немецкая философия намертво привязана к особенностям немецкого языка. Немцы любят длинные слова и длинные предложения, и до сказуемого они добираются тогда, когда начало фразы уже начинает таять в памяти.
Англичанина Симпкина всё это бесит. Одним словом, немецкий такой язык, что немцы сами иногда не понимают, что именно они говорят. Им просто нравится, как звучит их речь, потому что она звучит умно. Под сенью хрустальных чертогов головокружительных словесных конструкций смысл может полностью отсутствовать.
И вообще, Симпкину больше нравится Жомини.
Передаю слово самому Симпкину, в моём переводе:
"Если правы те остроумцы, которые называют Пруста "самым часто цитируемым и наименее читаемым романистом в мире", то Клаузевиц будет полным аналогом Пруста в мире нехудожественной прозы...
Из того, что написал Клаузевиц, многое до сих пор остаётся неясным, частично потому, что именно этого он и добивался, а частично из-за его попыток заявить о себе, как о философе, каковые претензии он был не в состоянии поддержать...
[Клаузевиц писал:]
"Вооруженные силы противника должны быть уничтожены, т. е. приведены в состояние, в котором они уже не могут продолжать борьбу. Следует иметь ввиду, что впредь мы будем разуметь «уничтожение вооруженных сил противника» именно в этом значении". ("О войне", книга первая, глава вторая.)
У меня сложилось впечатление, что вскоре после этой реплики, когда Клаузевиц обратил свой мысленный взор на сражение, его рассуждения стали всё более и более тонуть в раскатах вагнероподобных мелодий, над которыми разносился звук боевого горна, и только сильно позже, когда прошло много времени и было исписано множество страниц текста, он сумел стряхнуть с себя этот музыкально-воинственный настрой.
Это подводит нас к одной из причин, почему Клаузевица так плохо понимают. Его бумаги представляют собой черновики, большая часть которых была написана им в течении пятнадцати лет, за которые он сам из человека тридцати с лишним лет превратился в пятидесятилетнего, некоторые же из этих черновиков были созданы ещё раньше. Сам он утверждал, что успел окончательно отредактировать только первую главу, хотя, если судить по тексту, он сделал определённые правки и в остальной части первой книги, как минимум. Для всех, кто знаком с литературным трудом, оригинал содержит в себе все приметы черновика. Там есть туманные высказывания, несогласованные фразы, выводы, которые ниоткуда не следуют, непоследовательная или ошибочная терминология. Более того, там есть все признаки эмоционального багажа, который авторам приходится "вытаскивать" из себя и изливать на бумагу, чтобы расчистить в голове место для здравых мыслей, после чего написанное можно будет выкинуть целиком или переписать заново. Ещё один знакомый признак состоит в том, как испаряются куда-то яркость и ясность авторского языка, стоит автору начать разбирать очередную сложную идею. В тексте есть места, где эти факторы дополнительно усугубляют друг друга, и такие места могут означать что угодно - или ничего не означать; их смысл можно реконструировать только по контексту. Помимо и в дополнение к данной проблеме, мой собственный опыт перевода с немецкого языка псевдофилософских сочинений на самые разные темы - включая, как ни странно, джаз - говорит мне, что эта задача невероятно сложная, а иногда и просто безнадёжная. Переводчик страдает от тех же проблем, которые были у автора, и о которых я уже упомянул выше, а результатом становится текст, частично неудобоваримый и целиком нечитабельный. Одной из причин этого является то, как плотно немецкий образ мысли завязан на саму структуру немецкого языка, и если речь идёт о черновике, то этот эффект только усугубляется. В попытках создать приемлемый перевод приходится так далеко отходить от изначальной формы, что смысл текста в переводе тоже может начать всё сильнее и сильнее отступать от смысла оригинала, вместо того, чтобы с большей или меньшей точностью воспроизводить его.
Я полагаю, что это может быть одной из причин, почему Клаузевица настолько часто и настолько серьёзно не понимают те, кто читал его в переводе. Вторую причину предлагал Лиддел-Гарт и другие авторитетные авторы, и она подтверждается моими собственными впечатлениями. Ни прагматичные англосаксы, ни французы с их отточенным картезианской диалектикой умом не горели желанием разбираться в псевдофилософских блужданиях немецкого разума. Если читатель не был немцем, то он просто выхватывал из текста отдельный заголовок, или красивую фразу, изначально служившую началом длинного предложения, и на этом останавливался. Проблемы начинаются тогда, когда, как это довольно часто бывает у Клаузевица, вторая часть предложения полностью меняет смысл первой части - или же мысль, высказанная в восьмой книге, противоречит книге первой. Но третья, и, пожалуй, самая важная причина столь обширного недопонимания - и здесь я снова не претендую на какую-либо оригинальность - это склонность военных умов к заимствованию успешных решений, вне зависимости от текущей обстановки, и стремление этих умов подготовиться к прошедшей войне. Успехи Мольтке в войнах 1864, 1866 и 1870-71 годов - вот что на самом деле обеспечило Клаузевицу место в списке международных бестселлеров".
В тему предыдущего, я бы хотел процитировать эпический наезд Ричарда Симпкина на Клаузевица из книги Симпкина "Race to the Swift".
Примерно так. Все знают, что Клаузевиц считал целью боевых действий уничтожение вооружённых сил противника. При этом, сам Клаузевиц под "уничтожением" имел в виду не только физическое уничтожение, но и просто нейтрализацию. Но при этом, сам Клаузевиц периодически забывал, что под "уничтожением" он имел в виду не только уничтожение. Потому что Клаузевиц. Потому что немец.
Немецкая мысль неизбежно съезжает на немецкую философию, а немецкая философия намертво привязана к особенностям немецкого языка. Немцы любят длинные слова и длинные предложения, и до сказуемого они добираются тогда, когда начало фразы уже начинает таять в памяти.
Англичанина Симпкина всё это бесит. Одним словом, немецкий такой язык, что немцы сами иногда не понимают, что именно они говорят. Им просто нравится, как звучит их речь, потому что она звучит умно. Под сенью хрустальных чертогов головокружительных словесных конструкций смысл может полностью отсутствовать.
И вообще, Симпкину больше нравится Жомини.
Передаю слово самому Симпкину, в моём переводе:
"Если правы те остроумцы, которые называют Пруста "самым часто цитируемым и наименее читаемым романистом в мире", то Клаузевиц будет полным аналогом Пруста в мире нехудожественной прозы...
Из того, что написал Клаузевиц, многое до сих пор остаётся неясным, частично потому, что именно этого он и добивался, а частично из-за его попыток заявить о себе, как о философе, каковые претензии он был не в состоянии поддержать...
[Клаузевиц писал:]
"Вооруженные силы противника должны быть уничтожены, т. е. приведены в состояние, в котором они уже не могут продолжать борьбу. Следует иметь ввиду, что впредь мы будем разуметь «уничтожение вооруженных сил противника» именно в этом значении". ("О войне", книга первая, глава вторая.)
У меня сложилось впечатление, что вскоре после этой реплики, когда Клаузевиц обратил свой мысленный взор на сражение, его рассуждения стали всё более и более тонуть в раскатах вагнероподобных мелодий, над которыми разносился звук боевого горна, и только сильно позже, когда прошло много времени и было исписано множество страниц текста, он сумел стряхнуть с себя этот музыкально-воинственный настрой.
Это подводит нас к одной из причин, почему Клаузевица так плохо понимают. Его бумаги представляют собой черновики, большая часть которых была написана им в течении пятнадцати лет, за которые он сам из человека тридцати с лишним лет превратился в пятидесятилетнего, некоторые же из этих черновиков были созданы ещё раньше. Сам он утверждал, что успел окончательно отредактировать только первую главу, хотя, если судить по тексту, он сделал определённые правки и в остальной части первой книги, как минимум. Для всех, кто знаком с литературным трудом, оригинал содержит в себе все приметы черновика. Там есть туманные высказывания, несогласованные фразы, выводы, которые ниоткуда не следуют, непоследовательная или ошибочная терминология. Более того, там есть все признаки эмоционального багажа, который авторам приходится "вытаскивать" из себя и изливать на бумагу, чтобы расчистить в голове место для здравых мыслей, после чего написанное можно будет выкинуть целиком или переписать заново. Ещё один знакомый признак состоит в том, как испаряются куда-то яркость и ясность авторского языка, стоит автору начать разбирать очередную сложную идею. В тексте есть места, где эти факторы дополнительно усугубляют друг друга, и такие места могут означать что угодно - или ничего не означать; их смысл можно реконструировать только по контексту. Помимо и в дополнение к данной проблеме, мой собственный опыт перевода с немецкого языка псевдофилософских сочинений на самые разные темы - включая, как ни странно, джаз - говорит мне, что эта задача невероятно сложная, а иногда и просто безнадёжная. Переводчик страдает от тех же проблем, которые были у автора, и о которых я уже упомянул выше, а результатом становится текст, частично неудобоваримый и целиком нечитабельный. Одной из причин этого является то, как плотно немецкий образ мысли завязан на саму структуру немецкого языка, и если речь идёт о черновике, то этот эффект только усугубляется. В попытках создать приемлемый перевод приходится так далеко отходить от изначальной формы, что смысл текста в переводе тоже может начать всё сильнее и сильнее отступать от смысла оригинала, вместо того, чтобы с большей или меньшей точностью воспроизводить его.
Я полагаю, что это может быть одной из причин, почему Клаузевица настолько часто и настолько серьёзно не понимают те, кто читал его в переводе. Вторую причину предлагал Лиддел-Гарт и другие авторитетные авторы, и она подтверждается моими собственными впечатлениями. Ни прагматичные англосаксы, ни французы с их отточенным картезианской диалектикой умом не горели желанием разбираться в псевдофилософских блужданиях немецкого разума. Если читатель не был немцем, то он просто выхватывал из текста отдельный заголовок, или красивую фразу, изначально служившую началом длинного предложения, и на этом останавливался. Проблемы начинаются тогда, когда, как это довольно часто бывает у Клаузевица, вторая часть предложения полностью меняет смысл первой части - или же мысль, высказанная в восьмой книге, противоречит книге первой. Но третья, и, пожалуй, самая важная причина столь обширного недопонимания - и здесь я снова не претендую на какую-либо оригинальность - это склонность военных умов к заимствованию успешных решений, вне зависимости от текущей обстановки, и стремление этих умов подготовиться к прошедшей войне. Успехи Мольтке в войнах 1864, 1866 и 1870-71 годов - вот что на самом деле обеспечило Клаузевицу место в списке международных бестселлеров".