NAGOŚĆ PAMIĘCI
НАГОТА ПАМЯТИ
Словно по лунному свету, я вхожу в наготу памяти, что во мне оживает, как белая роза любви. Память часто бывает красивей реальности и несет в себе искренность чувств без всяких ограничений. И быть может, мы со временем становимся лучше, если дышим высокой любовью, что все может облагородить и заставить цвести белые розы любви даже в отхожих местах жизни.
И поэтому я вспоминаю спившегося немца Шульца, который жил в центре Киева на улице Ленина. За бутылкой дешевого вина он смотрел на нас - художников и поэтов. Он глядел арийскими, голубыми, но помутневшими от алкоголя глазами на меня и венгерского поэта Яноша и говорил прокуренным голосом, что мы все жиды, и что нас надо вешать, но только на деревьях поэзии и любви. Дядя Шульц любил до самой смерти свою жену украинку Валю, которую он нашел морозной ночью около вокзала бедно и легко одетую в черных резиновых сапогах и отвез на своем такси к себе домой и полюбил на всю жизнь.
Спившийся таксист Шульц читал нам по-немецки отрывки из Гете, и говорил, что от него началась настоящая поэзия. Он верил в наготу гениальной памяти и просил нас не изменять ей. И когда он умирал, то попросил всего лишь зажечь ему сигарету, чтобы затянувшись в последний раз уменьшить боль расставания с миром.
Истинно польский поэт Генрик Гартенберг в стихотворении «Признание» написал: Я хотел/ Спасти образ заключенный в эпитафии/ И узреть горизонт скрытый в капле моря/ Зажечь солнце под глазами/ Услышать стон муравья на песчаном холме/ Я возвращаюсь/ Мне нужна тишина влажной и нежной травы/ Тени дымящихся гор/ И сон освобожденной крови/ Капля ночи в глазу у птицы/ Чтобы призвать Имя/ Повешенное над сетью Меркатора/ Нужно крыло облака/ И то слово/ Потерянное в дожде/ И только тогда мы обнимем/ Наготу памяти/ Что бессмертна.
Сейчас я боюсь времени, когда смеркается и ко мне возвращается прошлое. Оно мучительно долго раздевается, чтобы показать мне все, что было скрыто за одеждами времени. А потом глубокой и беспощадной ночью обнаженная да самой правды память бьет меня в лицо проливным дождем любви и ненависти. И я закрываю свои глаза, чтобы увидеть жестокую и мудрую суть жизни.
Эугениуш Тузов-Любаньски 6.10.2012
Словно по лунному свету, я вхожу в наготу памяти, что во мне оживает, как белая роза любви. Память часто бывает красивей реальности и несет в себе искренность чувств без всяких ограничений. И быть может, мы со временем становимся лучше, если дышим высокой любовью, что все может облагородить и заставить цвести белые розы любви даже в отхожих местах жизни.
И поэтому я вспоминаю спившегося немца Шульца, который жил в центре Киева на улице Ленина. За бутылкой дешевого вина он смотрел на нас - художников и поэтов. Он глядел арийскими, голубыми, но помутневшими от алкоголя глазами на меня и венгерского поэта Яноша и говорил прокуренным голосом, что мы все жиды, и что нас надо вешать, но только на деревьях поэзии и любви. Дядя Шульц любил до самой смерти свою жену украинку Валю, которую он нашел морозной ночью около вокзала бедно и легко одетую в черных резиновых сапогах и отвез на своем такси к себе домой и полюбил на всю жизнь.
Спившийся таксист Шульц читал нам по-немецки отрывки из Гете, и говорил, что от него началась настоящая поэзия. Он верил в наготу гениальной памяти и просил нас не изменять ей. И когда он умирал, то попросил всего лишь зажечь ему сигарету, чтобы затянувшись в последний раз уменьшить боль расставания с миром.
Истинно польский поэт Генрик Гартенберг в стихотворении «Признание» написал: Я хотел/ Спасти образ заключенный в эпитафии/ И узреть горизонт скрытый в капле моря/ Зажечь солнце под глазами/ Услышать стон муравья на песчаном холме/ Я возвращаюсь/ Мне нужна тишина влажной и нежной травы/ Тени дымящихся гор/ И сон освобожденной крови/ Капля ночи в глазу у птицы/ Чтобы призвать Имя/ Повешенное над сетью Меркатора/ Нужно крыло облака/ И то слово/ Потерянное в дожде/ И только тогда мы обнимем/ Наготу памяти/ Что бессмертна.
Сейчас я боюсь времени, когда смеркается и ко мне возвращается прошлое. Оно мучительно долго раздевается, чтобы показать мне все, что было скрыто за одеждами времени. А потом глубокой и беспощадной ночью обнаженная да самой правды память бьет меня в лицо проливным дождем любви и ненависти. И я закрываю свои глаза, чтобы увидеть жестокую и мудрую суть жизни.
Эугениуш Тузов-Любаньски 6.10.2012