К 100-летию Варлама Шаламова
Международная конференция в Библиотеке-фонде «Русское Зарубежье»
18-19 июня в Библиотеке-фонде «Русское Зарубежье» в Москве проходила конференция, посвященная 100-летию со дня рождения Варлама Тихоновича Шаламова.
Выдающееся место Шаламова в русской и мировой литературе ХХ века бесспорно, но в то же время художественная сторона его поэзии, прозы и очерков почти не изучена. Его творчество воспринимается прежде всего как историческое, нравственное, гражданское свидетельство человека, стремившегося сказать правду о лагерях - написание «Колымских рассказов» сам писатель считал исполнением своего долга перед мертвыми.
Конференция, организованная другом и публикатором наследия Шаламова Ириной Павловной Сиротинской, историко-просветительским, правозащитным и благотворительным обществом «Московский Мемориал» и Библиотекой-фондом «Русское Зарубежье», поставила целью соединить разные аспекты исследования творчества писателя - философско-эстетические, литературоведческие, историко-биографические.
Конференцию открыло выступление Ирины Сиротинской, которое она назвала «Горящая память» - чуть изменив образ из стихотворения Шаламова («Огонь, а не окаменелость / В рисунке моего герба, - / Такой сейчас вступает в зрелость / Моя горящая судьба»).
«Память жила не только в его блистательном интеллекте, но в коже, мышцах, в каждом пальце рук. Когда он рассказывал, я буквально видела то, о чем он говорил. Он показывал мне, как надо толкать тачку - всем телом, только придерживая за ручки. И сейчас, когда в фильмах показывают, как тачечники работают, я могу это оценить, как специалист. Он весь был живой и страстной памятью о Колыме и ее узниках. И умел передать ее в художественном слове…
Я разбирала архив Андрея Тарковского - после его смерти Совмин снарядил меня в Италию. Я читала его дневники. Перед самой смертью, мучительно страдая от рака, он читает Шаламова. И пишет: “Гениальный писатель. Он выше Данте. Данте только силой воображения спустился в Ад, а Шаламов сам был на ледяном дне этого Ада”. Через несколько дней после этой записи Тарковский умер. Насколько я знаю, эти дневники до сих пор не изданы.
Я работала в отделе комплектования Центрального государственного архива литературы и искусства и знала многих очень известных людей. Ни один человек не произвел на меня такого впечатления, как Варлам Тихонович. С первого взгляда, когда он распахнул дверь, и я увидела его крупную фигуру и голубые глаза, пронзающие насквозь как рентген.
Я не встречала другого настолько независимого человека. Я не встречала другого настолько независимого человека. Он не хотел угождать так называемому “прогрессивному человечеству” - я имею в виду диссидентов. Он говорил: “Они сначала затолкают в яму меня, а потом будут писать петиции в ООН. Конечно, среди них много дураков и стукачей. Но дураков нынче мало”. К себе он допускал людей очень неохотно. Однако мы подружились и дружили долго…
Его принцип соответствия слова и дела выдержал испытание в лагерях. Он не захотел стать бригадиром. Чем бить таких же, как я, выколачивать из них палкой план, - говорил он, - лучше умереть. Хотя многие выбирали выживание любой ценой. Его сберегла судьба - наверное, как свидетеля виновности государства в мучениях, гибели и растлении сотен людей. И свидетеля лучше судьбе не придумать - преданного только правде. Эта абсолютная честность просвечивает в его текстах как негасимое пламя».
Были зачитаны приветствия участникам конференции от министра культуры РФ Александра Соколова и от губернатора Вологодской области Вячеслава Мозгалева. Последний пригласил всех собравшихся в зале посетить Вологду - родину Шаламова. От Комитета общественных связей правительства Москвы и Комиссии по восстановлению прав жертв политических репрессий выступила Марина Суслова.
«Шаламов - уникальный писатель, - сказал руководитель Федерального агентства культуры и кинематографии Михаил Швыдкой. - О каторге и ссылке в России писали великие гении 19 века, и тем не менее он написал то, чего не писал никто. Его спор и с Достоевским, и с Толстым, и с Солженицым, и с Лихачевым - это спор о фундаментальных основаниях человеческой жизни. Многие писатели находили в воспоминаниях о лагерной жизни что-то хорошее и полезное, и говорили, что страдание облагораживает. Шаламов утверждал, что страдание в лагере - это не Божье страдание. Это наказание людей, и в лагерях люди перестают быть людьми. Лагерь - это грех, созданный системой. В лагерях только великие становятся лучше. И то не всегда. Быть может, только еще Примо Леви так же бескомпромиссно написал об Освенциме как о месте, где человек расчеловечивается. И не надо искать Божего перста в лагере.
В фильме Николая Досталя “Завещание Ленина” есть замечательный эпизод, иллюстрирующий этот спор Шаламова с предшественниками и современниками. Он говорит Солженицыну: книга у вас замечательная, но у вас там кошка бегает по лагерю. Где же вы такой лагерь видели? На самом деле ее бы сразу съели.
Шаламов - писатель недопонятый и недооцененный. И от того, поймем ли мы его и оценим в полной мере, зависит наше будущее».
К участникам и гостям конференции обратилась Елена Жемкова, исполнительный директор общества «Мемориал»: «Сегодняшнее время у меня, как у человека “Мемориала”, вызывает тревогу. Трудно было представить десять лет назад, что так часто будут звучать утверждения, что репрессий то ли не было, то ли это были какие-то незначительные вещи в нашей истории, на которых не стоит останавливаться. Что в школьных учебниках о судьбах миллионов людей будет написано так мало, и сами эти учебники будут по-прежнему историей государства, а не историей людей. Наступает время беспамятства. Есть ли лекарство от этого? Я думаю, творчество Шаламова - одно из таких лекарств, и я очень рада, что вижу в зале так много людей разного возраста. И еще мне кажется важным, что проза Шаламова показывает: историческое беспамятство - это не национальная, а мировая трагедия. И не случайно в этом зале так много наших коллег из разных стран».
На конференции прозвучали литературоведческие доклады: «Взаимосвязь аналитических и риторических фигур в творчестве Шаламова» Е. В. Волковой (Россия), «Проблема литературы и документа в творчестве Варлама Шаламова» Любови Юргенсон (Франция), «Можно ли рассказать о лагере в настоящем времени» Франциски Тун-Хоенштейн (Германия), «Лаконическое выражение лагерного опыта в “Колымских рассказах” Варлама Шаламова и иной мир Густава Херлинга-Грудзинского в сравнительной перспективе» Альфреда Галла (Швейцария), «Колыма Варлама Шаламова и Крым Ивана Шмелева» Ларисы Журавиной (Россия), «Шаламов и Достоевский» Валерия Есипова (Россия), «Не веришь, прими за сказку» Елены Михайлик (Австралия), «Гениальный лагерник» Владимира Бредихина (Россия). Религиозной проблематике были посвящены доклады: «Религиозно-нравственная основа “Колымских рассказов”» Юрия Друми (США), «Христология Шаламова» Валерия Петроченкова (США). Различные биографические аспекты рассматривались в докладах: «Дневниковые записи и переписка В. Т. Шаламова» Софьи Шоломовой (Украина), «Шаламов и Солженицын: взаимосвязь и противостояние» Николая Ганущака (Россия). «Прокопий и Мария Шаламовы - русские новомученики из рода Шаламовых» Риммы Рожиной (Россия). Мирей Берути (Франция) представила свою еще не опубликованную книгу «Варлам Шаламов: Колыма - чудная планета», а испанский переводчик Рикардо Сан-Висенте сделал сообщение «О восприятии творчества Шаламова в Испании».
Философ Григорий Померанц назвал свои размышления о Шаламове «Могила неизвестного зэка»: «Творчество Шаламова - один из ответов на вопрос Теодора Адорно: “Чем может быть искусство после Аушвица?”, после Воркуты и Колымы. Ответ этот не изгладится ни из истории русской литературы, ни из мировой истории. Это свидетельство, которое до сих пор не конца прочтено, свидетельство, адресованное каждому человеку на земле - и прежде всего каждому российскому человеку, не лишенному гордости и стыда за свою родину. Гордость нашей страны - неслыханное напряжение сил народа, выдержавшего на своих плечах тяжесть четырех лет войны. И стыд - то, что почти все накануне войны закрывали глаза на арест и расстрел военачальников и других явно неповинных людей и послушно повторяли сказки о врагах народа. Стыд нашей страны - что она поверила в Сталина, чуть не впустившего немцев в Москву, как в “архитектора победы”, поверила со страху, боясь подумать, поверила в чудовище, питавшееся ароматом человеческих страданий, поверила как в бога, обожествила одно из самых полных и подлых воплощений дьявола в человеческом образе. И до сих пор половина народа считает, что победа все оправдала, все списала и нам нужен новый Сталин. Стыд и великий грех - что до сих пор нет полного рассказа о преступлениях Сталина. Сталин и его соучастники мертвы, но пока мы сами миримся с нравственной подлостью, наша страна останется нравственно больной.
Один из путей излечения ее - вдуматься в память жертв сталинских застенков, заслушать ожившие тени сталинских лагерей смерти… Можно ли было писать о лагерях, не нарушая литературных канонов? Об этом спорили два колымчанина - Шаламов и Демидов. Демидов считал возможным выбирать случаи, когда гибель заключенного становилась трагическим апофеозом. Шаламов возражал, что опыт Колымы не допускает катарсиса - очищения души страхом и состраданием. Душевная смерть заключенных часто опережала их физическую смерть. Люди в массе своей умирали сломленными, без сил подняться, с мыслью о куске хлеба.
Демидов доказал свою правоту делом. Уцелела пара его рассказов, где люди успевали что-то крикнуть перед смертью. Но Шаламов тоже доказал свою правоту. Его новеллы похожи на показания свидетеля обвинения в процессе, который до сих пор не доведен до конца. Но свидетельства эти нетленны и они еще будут выслушаны. Они остались в искусстве слова, как стиль, достойный эпохи. Пусть поэтика Шаламова не укладывается в каноны Аристотеля и в другие поэтики. Шаламов иногда близок С. Беккету, он сам мог написать: “пустое небо, каменная земля, сжавшийся человек”. Совершенство слова веет здесь над отчаянием. Шаламов убирает все похожее на литературность… Это искусство особого жанра - свидетельства. Каждый рассказа звучит как документ и каждый документ - образец новеллы. Сдержанность в разговоре делает свидетельство более сильным, и когда автор теряет свою сдержанность и кричит - этот крик тоже свидетельство…
Я немного знал Шаламова в жизни, помню его облик, не очень похожий на актеров, исполнявших его. Но шапочное знакомство не дало мне никакого знания его внутренней жизни. Помню только, что при встрече мне приходилось указывать ему, кто есть кто. Видно было, что он редко присутствовал на тогдашних тусовках. Но сейчас я вижу Шаламова таким, каким он сыгран в фильме “Завещание Ленина”, и этот образ встает передо мной как ожившая память всех медленно угасавших на Колыме. Фильм сотворил им вечную память, и я чувствую волю тысяч мертвых зажечь вечный огонь в память неизвестного зэка…
Демидов уцелел на Колыме, но архив его был изъят и только немногое опубликовано. Расхождения его с Шаламовым не очень велики, у них гораздо больше общего - они оба интеллигенты 20-х годов, со всем хорошим, что у этих интеллигентов было и со всеми ограничениями, созданными революцией. Верующие с их удивительной стойкостью непонятны Шаламову. Он называет их казенным словом “релизгиозники”… Лагерь раздувал только очень сильную веру, а веру слабую, колеблющуюся, он гасил. Оставалась только тоска по “слишком высокому небу”. Одна из редких радостей на Колыме - это встреча с человеком, который помнит стихи Пастернака или прозу Бунина. И горечью на долгожданной воле была встреча с молодежью, усвоившей сталинскую антикультуру, сталинское деление людей на “народ”, трепещущий от любви к вождю, и “врагов народа”. Единственный “народ”, который Шаламов действительно ненавидел - это воры, ставшие союзниками палачей. Некоторые интеллигенты, тянувшие срок в другое время и в других лагерях, идеализировали воров, дружили с ними. Но на Колыме воров использовали, чтобы унижать и уничтожать людей, сохранявших честь и достоинство. Можно считать неразумным ненависть к орудиям сталинского садизма. Ненависти скорее достойны те, кто этими орудиями ворочали. Но так рассуждать удобнее в кабинете. Палач всегда ненавистнее, чем судья, вынесший приговор. Месть вообще нелепа, она только увековечивает зло…
Сталин умер, а дело его живет. Блатной мир, раскормленный в лагерях, разлился сегодня по всей стране. Он достиг небывалой славы и влияния. Блатные словечки, вкусы, усвоенные журналистами, банкирами, депутатами, “черное слово”, которого Шаламов избегал, засорило язык, и страницы Шаламова, окрашенные ненавистью к ворам, звучат сегодня с неожиданной силой. Это не только вопль больного человека, это еще и пророчество, опередившее свое время. Да, он измучен, у него развиваются симптомы мании преследования. Но этот человек - пророк, предостерегший Россию от власти воров, расплодивших свои малины во всех областях жизни, и его устами Бог зовет нас к освобождению от грязи. Мы не очистимся от мерзости, если не возненавидим ее. Христос прощал грешникам, не ведавших, что творят, но к мерзости у него был “не мир, но меч”».
Конференцию сопровождала обширная культурная программа.
Елизавета Коновалова продемонстрировала на экране фотографии, портреты и скульптурные изображения В. Шаламова.
Скульптор, бывший политзаключенный Рудольф Веденеев рассказал историю своей композиции из колючей проволоки, находившейся в лагере «Пермь-35» и уничтоженной современными заключенными-уголовниками.
Были показаны два документальных фильма: «Варлам Шаламов» из цикла «Острова» телеканала «Культура», представленный режиссером Светланой Быченко, и «Несколько моих жизней» (режиссера Андрея Ерастова).
Актриса Елена Пирогова-Филиппова исполнила под гитару песни на стихи Шаламова.
Утром 19 июня участники конференции побывали на могиле писателя на Кунцевском кладбище, где состоялась панихида. После конференции желающие смогли поехать на родину Шаламова в Вологду.
Оба дня конференции проходили при большом стечении слушателей и представителей СМИ.
Тексты докладов и выступлений готовятся к публикации.
18-19 июня в Библиотеке-фонде «Русское Зарубежье» в Москве проходила конференция, посвященная 100-летию со дня рождения Варлама Тихоновича Шаламова.
Выдающееся место Шаламова в русской и мировой литературе ХХ века бесспорно, но в то же время художественная сторона его поэзии, прозы и очерков почти не изучена. Его творчество воспринимается прежде всего как историческое, нравственное, гражданское свидетельство человека, стремившегося сказать правду о лагерях - написание «Колымских рассказов» сам писатель считал исполнением своего долга перед мертвыми.
Конференция, организованная другом и публикатором наследия Шаламова Ириной Павловной Сиротинской, историко-просветительским, правозащитным и благотворительным обществом «Московский Мемориал» и Библиотекой-фондом «Русское Зарубежье», поставила целью соединить разные аспекты исследования творчества писателя - философско-эстетические, литературоведческие, историко-биографические.
Конференцию открыло выступление Ирины Сиротинской, которое она назвала «Горящая память» - чуть изменив образ из стихотворения Шаламова («Огонь, а не окаменелость / В рисунке моего герба, - / Такой сейчас вступает в зрелость / Моя горящая судьба»).
«Память жила не только в его блистательном интеллекте, но в коже, мышцах, в каждом пальце рук. Когда он рассказывал, я буквально видела то, о чем он говорил. Он показывал мне, как надо толкать тачку - всем телом, только придерживая за ручки. И сейчас, когда в фильмах показывают, как тачечники работают, я могу это оценить, как специалист. Он весь был живой и страстной памятью о Колыме и ее узниках. И умел передать ее в художественном слове…
Я разбирала архив Андрея Тарковского - после его смерти Совмин снарядил меня в Италию. Я читала его дневники. Перед самой смертью, мучительно страдая от рака, он читает Шаламова. И пишет: “Гениальный писатель. Он выше Данте. Данте только силой воображения спустился в Ад, а Шаламов сам был на ледяном дне этого Ада”. Через несколько дней после этой записи Тарковский умер. Насколько я знаю, эти дневники до сих пор не изданы.
Я работала в отделе комплектования Центрального государственного архива литературы и искусства и знала многих очень известных людей. Ни один человек не произвел на меня такого впечатления, как Варлам Тихонович. С первого взгляда, когда он распахнул дверь, и я увидела его крупную фигуру и голубые глаза, пронзающие насквозь как рентген.
Я не встречала другого настолько независимого человека. Я не встречала другого настолько независимого человека. Он не хотел угождать так называемому “прогрессивному человечеству” - я имею в виду диссидентов. Он говорил: “Они сначала затолкают в яму меня, а потом будут писать петиции в ООН. Конечно, среди них много дураков и стукачей. Но дураков нынче мало”. К себе он допускал людей очень неохотно. Однако мы подружились и дружили долго…
Его принцип соответствия слова и дела выдержал испытание в лагерях. Он не захотел стать бригадиром. Чем бить таких же, как я, выколачивать из них палкой план, - говорил он, - лучше умереть. Хотя многие выбирали выживание любой ценой. Его сберегла судьба - наверное, как свидетеля виновности государства в мучениях, гибели и растлении сотен людей. И свидетеля лучше судьбе не придумать - преданного только правде. Эта абсолютная честность просвечивает в его текстах как негасимое пламя».
Были зачитаны приветствия участникам конференции от министра культуры РФ Александра Соколова и от губернатора Вологодской области Вячеслава Мозгалева. Последний пригласил всех собравшихся в зале посетить Вологду - родину Шаламова. От Комитета общественных связей правительства Москвы и Комиссии по восстановлению прав жертв политических репрессий выступила Марина Суслова.
«Шаламов - уникальный писатель, - сказал руководитель Федерального агентства культуры и кинематографии Михаил Швыдкой. - О каторге и ссылке в России писали великие гении 19 века, и тем не менее он написал то, чего не писал никто. Его спор и с Достоевским, и с Толстым, и с Солженицым, и с Лихачевым - это спор о фундаментальных основаниях человеческой жизни. Многие писатели находили в воспоминаниях о лагерной жизни что-то хорошее и полезное, и говорили, что страдание облагораживает. Шаламов утверждал, что страдание в лагере - это не Божье страдание. Это наказание людей, и в лагерях люди перестают быть людьми. Лагерь - это грех, созданный системой. В лагерях только великие становятся лучше. И то не всегда. Быть может, только еще Примо Леви так же бескомпромиссно написал об Освенциме как о месте, где человек расчеловечивается. И не надо искать Божего перста в лагере.
В фильме Николая Досталя “Завещание Ленина” есть замечательный эпизод, иллюстрирующий этот спор Шаламова с предшественниками и современниками. Он говорит Солженицыну: книга у вас замечательная, но у вас там кошка бегает по лагерю. Где же вы такой лагерь видели? На самом деле ее бы сразу съели.
Шаламов - писатель недопонятый и недооцененный. И от того, поймем ли мы его и оценим в полной мере, зависит наше будущее».
К участникам и гостям конференции обратилась Елена Жемкова, исполнительный директор общества «Мемориал»: «Сегодняшнее время у меня, как у человека “Мемориала”, вызывает тревогу. Трудно было представить десять лет назад, что так часто будут звучать утверждения, что репрессий то ли не было, то ли это были какие-то незначительные вещи в нашей истории, на которых не стоит останавливаться. Что в школьных учебниках о судьбах миллионов людей будет написано так мало, и сами эти учебники будут по-прежнему историей государства, а не историей людей. Наступает время беспамятства. Есть ли лекарство от этого? Я думаю, творчество Шаламова - одно из таких лекарств, и я очень рада, что вижу в зале так много людей разного возраста. И еще мне кажется важным, что проза Шаламова показывает: историческое беспамятство - это не национальная, а мировая трагедия. И не случайно в этом зале так много наших коллег из разных стран».
На конференции прозвучали литературоведческие доклады: «Взаимосвязь аналитических и риторических фигур в творчестве Шаламова» Е. В. Волковой (Россия), «Проблема литературы и документа в творчестве Варлама Шаламова» Любови Юргенсон (Франция), «Можно ли рассказать о лагере в настоящем времени» Франциски Тун-Хоенштейн (Германия), «Лаконическое выражение лагерного опыта в “Колымских рассказах” Варлама Шаламова и иной мир Густава Херлинга-Грудзинского в сравнительной перспективе» Альфреда Галла (Швейцария), «Колыма Варлама Шаламова и Крым Ивана Шмелева» Ларисы Журавиной (Россия), «Шаламов и Достоевский» Валерия Есипова (Россия), «Не веришь, прими за сказку» Елены Михайлик (Австралия), «Гениальный лагерник» Владимира Бредихина (Россия). Религиозной проблематике были посвящены доклады: «Религиозно-нравственная основа “Колымских рассказов”» Юрия Друми (США), «Христология Шаламова» Валерия Петроченкова (США). Различные биографические аспекты рассматривались в докладах: «Дневниковые записи и переписка В. Т. Шаламова» Софьи Шоломовой (Украина), «Шаламов и Солженицын: взаимосвязь и противостояние» Николая Ганущака (Россия). «Прокопий и Мария Шаламовы - русские новомученики из рода Шаламовых» Риммы Рожиной (Россия). Мирей Берути (Франция) представила свою еще не опубликованную книгу «Варлам Шаламов: Колыма - чудная планета», а испанский переводчик Рикардо Сан-Висенте сделал сообщение «О восприятии творчества Шаламова в Испании».
Философ Григорий Померанц назвал свои размышления о Шаламове «Могила неизвестного зэка»: «Творчество Шаламова - один из ответов на вопрос Теодора Адорно: “Чем может быть искусство после Аушвица?”, после Воркуты и Колымы. Ответ этот не изгладится ни из истории русской литературы, ни из мировой истории. Это свидетельство, которое до сих пор не конца прочтено, свидетельство, адресованное каждому человеку на земле - и прежде всего каждому российскому человеку, не лишенному гордости и стыда за свою родину. Гордость нашей страны - неслыханное напряжение сил народа, выдержавшего на своих плечах тяжесть четырех лет войны. И стыд - то, что почти все накануне войны закрывали глаза на арест и расстрел военачальников и других явно неповинных людей и послушно повторяли сказки о врагах народа. Стыд нашей страны - что она поверила в Сталина, чуть не впустившего немцев в Москву, как в “архитектора победы”, поверила со страху, боясь подумать, поверила в чудовище, питавшееся ароматом человеческих страданий, поверила как в бога, обожествила одно из самых полных и подлых воплощений дьявола в человеческом образе. И до сих пор половина народа считает, что победа все оправдала, все списала и нам нужен новый Сталин. Стыд и великий грех - что до сих пор нет полного рассказа о преступлениях Сталина. Сталин и его соучастники мертвы, но пока мы сами миримся с нравственной подлостью, наша страна останется нравственно больной.
Один из путей излечения ее - вдуматься в память жертв сталинских застенков, заслушать ожившие тени сталинских лагерей смерти… Можно ли было писать о лагерях, не нарушая литературных канонов? Об этом спорили два колымчанина - Шаламов и Демидов. Демидов считал возможным выбирать случаи, когда гибель заключенного становилась трагическим апофеозом. Шаламов возражал, что опыт Колымы не допускает катарсиса - очищения души страхом и состраданием. Душевная смерть заключенных часто опережала их физическую смерть. Люди в массе своей умирали сломленными, без сил подняться, с мыслью о куске хлеба.
Демидов доказал свою правоту делом. Уцелела пара его рассказов, где люди успевали что-то крикнуть перед смертью. Но Шаламов тоже доказал свою правоту. Его новеллы похожи на показания свидетеля обвинения в процессе, который до сих пор не доведен до конца. Но свидетельства эти нетленны и они еще будут выслушаны. Они остались в искусстве слова, как стиль, достойный эпохи. Пусть поэтика Шаламова не укладывается в каноны Аристотеля и в другие поэтики. Шаламов иногда близок С. Беккету, он сам мог написать: “пустое небо, каменная земля, сжавшийся человек”. Совершенство слова веет здесь над отчаянием. Шаламов убирает все похожее на литературность… Это искусство особого жанра - свидетельства. Каждый рассказа звучит как документ и каждый документ - образец новеллы. Сдержанность в разговоре делает свидетельство более сильным, и когда автор теряет свою сдержанность и кричит - этот крик тоже свидетельство…
Я немного знал Шаламова в жизни, помню его облик, не очень похожий на актеров, исполнявших его. Но шапочное знакомство не дало мне никакого знания его внутренней жизни. Помню только, что при встрече мне приходилось указывать ему, кто есть кто. Видно было, что он редко присутствовал на тогдашних тусовках. Но сейчас я вижу Шаламова таким, каким он сыгран в фильме “Завещание Ленина”, и этот образ встает передо мной как ожившая память всех медленно угасавших на Колыме. Фильм сотворил им вечную память, и я чувствую волю тысяч мертвых зажечь вечный огонь в память неизвестного зэка…
Демидов уцелел на Колыме, но архив его был изъят и только немногое опубликовано. Расхождения его с Шаламовым не очень велики, у них гораздо больше общего - они оба интеллигенты 20-х годов, со всем хорошим, что у этих интеллигентов было и со всеми ограничениями, созданными революцией. Верующие с их удивительной стойкостью непонятны Шаламову. Он называет их казенным словом “релизгиозники”… Лагерь раздувал только очень сильную веру, а веру слабую, колеблющуюся, он гасил. Оставалась только тоска по “слишком высокому небу”. Одна из редких радостей на Колыме - это встреча с человеком, который помнит стихи Пастернака или прозу Бунина. И горечью на долгожданной воле была встреча с молодежью, усвоившей сталинскую антикультуру, сталинское деление людей на “народ”, трепещущий от любви к вождю, и “врагов народа”. Единственный “народ”, который Шаламов действительно ненавидел - это воры, ставшие союзниками палачей. Некоторые интеллигенты, тянувшие срок в другое время и в других лагерях, идеализировали воров, дружили с ними. Но на Колыме воров использовали, чтобы унижать и уничтожать людей, сохранявших честь и достоинство. Можно считать неразумным ненависть к орудиям сталинского садизма. Ненависти скорее достойны те, кто этими орудиями ворочали. Но так рассуждать удобнее в кабинете. Палач всегда ненавистнее, чем судья, вынесший приговор. Месть вообще нелепа, она только увековечивает зло…
Сталин умер, а дело его живет. Блатной мир, раскормленный в лагерях, разлился сегодня по всей стране. Он достиг небывалой славы и влияния. Блатные словечки, вкусы, усвоенные журналистами, банкирами, депутатами, “черное слово”, которого Шаламов избегал, засорило язык, и страницы Шаламова, окрашенные ненавистью к ворам, звучат сегодня с неожиданной силой. Это не только вопль больного человека, это еще и пророчество, опередившее свое время. Да, он измучен, у него развиваются симптомы мании преследования. Но этот человек - пророк, предостерегший Россию от власти воров, расплодивших свои малины во всех областях жизни, и его устами Бог зовет нас к освобождению от грязи. Мы не очистимся от мерзости, если не возненавидим ее. Христос прощал грешникам, не ведавших, что творят, но к мерзости у него был “не мир, но меч”».
Конференцию сопровождала обширная культурная программа.
Елизавета Коновалова продемонстрировала на экране фотографии, портреты и скульптурные изображения В. Шаламова.
Скульптор, бывший политзаключенный Рудольф Веденеев рассказал историю своей композиции из колючей проволоки, находившейся в лагере «Пермь-35» и уничтоженной современными заключенными-уголовниками.
Были показаны два документальных фильма: «Варлам Шаламов» из цикла «Острова» телеканала «Культура», представленный режиссером Светланой Быченко, и «Несколько моих жизней» (режиссера Андрея Ерастова).
Актриса Елена Пирогова-Филиппова исполнила под гитару песни на стихи Шаламова.
Утром 19 июня участники конференции побывали на могиле писателя на Кунцевском кладбище, где состоялась панихида. После конференции желающие смогли поехать на родину Шаламова в Вологду.
Оба дня конференции проходили при большом стечении слушателей и представителей СМИ.
Тексты докладов и выступлений готовятся к публикации.