Вера Августовна Лотар-Шевченко
Пару дней назад я получил письмо от молодого новосибирского музыковеда Марины Монаховой (shoenst), которая нашла на моем сайте упоминание о Вере Августовне Лотар-Шевченко - французской пианистке, жившей в Академгородке. Я был еще школьником, когда мне довелось совсем немного «причаститься к знакомству», о чем я с готовностью написал совсем коротенький мемуар.
С Верой Августовной Лотар-Шевченко меня познакомил Кирилл Алексеевич Тимофеев, филолог, профессор Новосибирского университета, страстный меломан. Это был 1976 год, я учился в 9 классе, Кирилл Алексеевич занимался со мной латынью, греческим и основами языкознания. Вокруг него вообще было много молодежи - школьников и студентов, и кроме специальных занятий общение включало слушание пластинок и походы на концерты.
Лотар-Шевченко была в этом кругу, как сейчас бы сказали, «культовой фигурой». В ее маленькой двухкомнатной квартире в конце улицы Ильича собирался академгородковский культурный «бомонд», в котором был постоянный кружок и какое-то обновляющееся число гостей, всего обычно человек по 5-7. Из постоянных могу назвать комсорга НГУ Миндолина, а других я поименно и пофамильно уже не помню. Журфиксом, если мне не изменяет память, была пятница. В течение двух лет я тоже бывал там довольно часто, а кроме того мы с Кириллом Алексеевичем составляли ее экскорт до и после концертов в музыкальном салоне Дома Ученых и в большом зале Физматшколы.
Из рассказов я знал, что она была музыкальным вундеркиндом, училась в Париже и в Венской музыкальной академии, ее игру слушал Ромен Роллан, она играла перед английской королевой в Букингемском дворце. Потом она вышла замуж за советского дипломата, которого вскорости расстреляли, а она прямиком попала в ГУЛАГ, где организовывала музыкальные коллективы, а сама, чтобы не потерять беглость пальцев, рисовала клавиатуру на бумаге и наизусть играла на ней Баха и Бетховена. Владимир Мотыль в одном из интервью сказал, что ею вдохновлен образ декабристки-француженки Полины Гебль в его фильме «Звезда пленительного счастья».
Мы как-то спрашивали, почему у нее русское имя; ответа, к сожалению, я не помню, однако она уточнила, что ее полное имя Вера-Аделаида-Кармен.
Когда я пришел в первый раз, то увидел пожилую женщину невысокого роста, в ярком рыжем парике. По-русски она говорила с акцентом, но довольно правильно. (Позже я как-то удивился, что она не грассирует, на что она ответила, что это вообще для французов не характерно, а такую иллюзию о французском языке у иностранцев создали педалированно раскатистые «р» Эдит Пиаф и Мирей Матье). Естественно, с первого взгляда она воспринималась весьма эксцентрично, но быстро стало понятно, что она нормальный, простой в общении человек, без особенных богемно-артистических или других закидонов.
На стене у нее висела литография Пикассо, изображавшая сцену корриды. Не имею ни малейшего представления о степени ее подлинности, но я рассказывал всем знакомым, что это оригинал. Будучи страстным книжником я досконально исследовал всю ее библиотеку, она была не очень большой, несколько полочек книг. Сейчас помню только ряд галлимаровской Библиотеки «Плеяды», там были французская классика, кажется, Пруст, переводы Толстого и Достоевского на французский. Как-то раз она обратила внимание на старую книжку мадам де Сегюр - популярной детской писательницы начала XIX века, книжка была про Россию и называлась «Le Général Dourakin» («Генерал Дуракин»).
Уже не помню, какой у нее стоял рояль дома. Все рояли Вера Августовна имела обыкновение ругать, особенно тот, который находился в музыкальном салоне Дома ученых, вплоть до того, что вдруг обрывала игру, разводила руками и говорила: нет-нет, на этом играть решительно невозможно, это Бог весть что такое, вот когда я выступала в Швейцарских Альпах, за мной по горам возили хороший рояль. Публика принималась ее упрашивать: что вы, что вы, нам нравится и на этом, играйте, пожалуйста. Но бывало, что на этом концерт и заканчивался.
Обычно она играла сонату Бетховена (народ больше всего фанател от 17-й, часто ее просил, поэтому я слышал ее в исполнении Лотар-Шевченко несколько раз) и что-то из Шопена (например, «революционный этюд»), а остальное факультативно. В программе могли оказаться Моцарт, Лист, Дебюсси и т. д. «Мефисто-вальс» был одним из хитов. Вообще, насколько я могу судить, она тяготела к патетической и романтической музыке. Совсем не помню, чтобы она играла что-то русское, во всяком случае, по разговорам, Чайковский как главный русский композитор стоял в ее иерархии неизмеримо ниже Бетховена.
На домашних концертах Лотар-Шевченко исполняла свою задуманную программу, потом выполняла заявки гостей. Затем все перемещались в другую комнатку, пили красное вино (мне, как еще школьнику, но уже старшекласснику, наливали чуть-чуть), кофе, чай.
С чаем связан символический момент в моей жизни, о котором я уже однажды написал. Как-то раз за этим маленьким столиком у В. А. меня спросили: сколько тебе положить сахара? Я спокойненько отвечаю: - Обычно я ложу полторы ложки. - Ты?!! Говоришь «ложу»?!! - Кто это отреагировал, не могу сказать. Некий Образованный Мужчина из числа Гостей Лотар-Шевченко. В этот момент мне надо было провалиться прямиком в ад. Конечно, я знал, что слова «ложу» в грамотном русском языке нет. Но одно дело школьные предписания, а другое - демократические речевые привычки. А меня-то в этом обществе представили как способного гуманитария! Позор был несусветный. Ну, взрослые хихикнули и навсегда об этом забыли. Зато я в одночасье вылечился от всех ошибок в своей речи, устной и письменной. Я понял, что если я хочу задержаться вот в этом и в таком обществе, то некоторые родовые приметы плебейского происхождения нужно отфильтровать. К Вере Августовне эта история не имеет прямого отношения, но лично для меня она маркирована ее именем и ее домом, потому что это был мой первый опыт небольшого социокультурного шага вверх.
Второй случай, который тоже крепко зацепился в моей памяти и о котором я тоже в свое время написал. Однажды меня попросили проводить Веру Августовну домой после концерта. Был поздний вечер, мы шли по темному проспекту Ильича и вели какой-то разговор, коротающий и так недолгую дорогу. И вдруг она огляделась вокруг и с глубокой тоской в голосе сказала: «У вас в Новосибирске - прямо как в Москве - никакой ночной жизни!»
Это был такой неожиданный выплеск парижанки, волей судьбы оказавшейся в глубокой сибирской дыре. И в нем была не скорбь о своей участи, а тоска от того, что в этом месте нет даже ночной жизни, как нормальной части европейской городской культуры. И особенно меня потрясло сравнение нашего Академгородка с Москвой, как с воплощением всей этой безнадежной глухомани и хронического недоразвития.
Последние мои воспоминания связаны с временем, когда она болела и уже не собирала журфиксов. Мы с Кириллом Алексеевичем пришли ее проведать и услышали через дверь, что Вера Августовна играет. Она любила музыкальные загадки, часто предлагая гостям отгадать хотя бы композитора. «Импры», - сказал я, заколебавшись определить точнее, это Дебюсси или Равель. Кирилл Алексеевич согласился, и, войдя на порог, мы, конечно, первым делом спросили, что она играла. Но ответ я не помню. Вера Августовна пожаловалась, что стерла ногу, а в аптеке не смогла купить нормального широкого пластыря. Когда мы ушли, я сходил домой за пластырем и занес ей. После этого Кирилл Алексеевич очень хвалил меня за «геройский поступок» и сказал, что Вера Августовна не смогла идентифицировать некоего благородного молодого человека, который принес пресловутый пластырь. Ничего удивительного - я-то для нее был вполне безличным персонажем, одним из множества человечков, приходивших ее послушать и «ротация» которых за эти годы была буквально беспрерывной.
Вот, пожалуй, и все. Во время перестройки по телевизору показали фильм «Руфь» с Анни Жирардо в заглавной роли, о котором писали, что прототипом героини была Лотар-Шевченко. Но это фильм о репрессиях - ее героиня даже не музыкант, так что ничего в нем лично мне не могло напомнить реальную Веру Августовну.
Бывая в Академгородке, идя от университета по улице Ильича и проходя мимо окон ее угловой квартиры, я всегда на них смотрю и помню, что в этой квартире звучала живая музыка.
Дополнение. 16 мая 2010
Прочитал в жж mikat75 о том, что на могиле В. А. в Чербузах поставлен памятник стараниями Нины Грантовны Соловейчик и Артема Соловейчика. На нем написаны ее слова: «Жизнь, в которой есть Бах, благословенна».
Вспомнил еще одну вещь. Кирилл Алексеевич показывал мне большую пластинку - «Хорошо темперированный клавир» в исполнении Веры Августовны. Он продемонстрировал ее как драгоценный раритет, хотя не помню, слушали мы ее или нет.
У меня тогда промелькнула мысль: о, ну так значит она НАСТОЯЩИЙ музыкант!
Это связано не с тем, что я не был уверен в том, что она ХОРОШИЙ музыкант, а с характерным для подростка ощущением, что мир вокруг тебя не совсем настоящий и люди в нем тоже отчасти сомнительные; настоящее - только то, что подтверждено какими-то свидетельствами и доказательствами из более внешнего мира. Я и самого Кирилла Алексеевича стал воспринимать совсем иначе, когда он показал мне том многотомного словаря русского языка, который сколько-то лет назад вышел под его редакцией. Это определенно подтверждало, что он НАСТОЯЩИЙ профессор, а не фактотум в нашем местном закутке.
Надо бы попробовать найти эту пластинку в Архиве фонодокументов.
С Верой Августовной Лотар-Шевченко меня познакомил Кирилл Алексеевич Тимофеев, филолог, профессор Новосибирского университета, страстный меломан. Это был 1976 год, я учился в 9 классе, Кирилл Алексеевич занимался со мной латынью, греческим и основами языкознания. Вокруг него вообще было много молодежи - школьников и студентов, и кроме специальных занятий общение включало слушание пластинок и походы на концерты.
Лотар-Шевченко была в этом кругу, как сейчас бы сказали, «культовой фигурой». В ее маленькой двухкомнатной квартире в конце улицы Ильича собирался академгородковский культурный «бомонд», в котором был постоянный кружок и какое-то обновляющееся число гостей, всего обычно человек по 5-7. Из постоянных могу назвать комсорга НГУ Миндолина, а других я поименно и пофамильно уже не помню. Журфиксом, если мне не изменяет память, была пятница. В течение двух лет я тоже бывал там довольно часто, а кроме того мы с Кириллом Алексеевичем составляли ее экскорт до и после концертов в музыкальном салоне Дома Ученых и в большом зале Физматшколы.
Из рассказов я знал, что она была музыкальным вундеркиндом, училась в Париже и в Венской музыкальной академии, ее игру слушал Ромен Роллан, она играла перед английской королевой в Букингемском дворце. Потом она вышла замуж за советского дипломата, которого вскорости расстреляли, а она прямиком попала в ГУЛАГ, где организовывала музыкальные коллективы, а сама, чтобы не потерять беглость пальцев, рисовала клавиатуру на бумаге и наизусть играла на ней Баха и Бетховена. Владимир Мотыль в одном из интервью сказал, что ею вдохновлен образ декабристки-француженки Полины Гебль в его фильме «Звезда пленительного счастья».
Мы как-то спрашивали, почему у нее русское имя; ответа, к сожалению, я не помню, однако она уточнила, что ее полное имя Вера-Аделаида-Кармен.
Когда я пришел в первый раз, то увидел пожилую женщину невысокого роста, в ярком рыжем парике. По-русски она говорила с акцентом, но довольно правильно. (Позже я как-то удивился, что она не грассирует, на что она ответила, что это вообще для французов не характерно, а такую иллюзию о французском языке у иностранцев создали педалированно раскатистые «р» Эдит Пиаф и Мирей Матье). Естественно, с первого взгляда она воспринималась весьма эксцентрично, но быстро стало понятно, что она нормальный, простой в общении человек, без особенных богемно-артистических или других закидонов.
На стене у нее висела литография Пикассо, изображавшая сцену корриды. Не имею ни малейшего представления о степени ее подлинности, но я рассказывал всем знакомым, что это оригинал. Будучи страстным книжником я досконально исследовал всю ее библиотеку, она была не очень большой, несколько полочек книг. Сейчас помню только ряд галлимаровской Библиотеки «Плеяды», там были французская классика, кажется, Пруст, переводы Толстого и Достоевского на французский. Как-то раз она обратила внимание на старую книжку мадам де Сегюр - популярной детской писательницы начала XIX века, книжка была про Россию и называлась «Le Général Dourakin» («Генерал Дуракин»).
Уже не помню, какой у нее стоял рояль дома. Все рояли Вера Августовна имела обыкновение ругать, особенно тот, который находился в музыкальном салоне Дома ученых, вплоть до того, что вдруг обрывала игру, разводила руками и говорила: нет-нет, на этом играть решительно невозможно, это Бог весть что такое, вот когда я выступала в Швейцарских Альпах, за мной по горам возили хороший рояль. Публика принималась ее упрашивать: что вы, что вы, нам нравится и на этом, играйте, пожалуйста. Но бывало, что на этом концерт и заканчивался.
Обычно она играла сонату Бетховена (народ больше всего фанател от 17-й, часто ее просил, поэтому я слышал ее в исполнении Лотар-Шевченко несколько раз) и что-то из Шопена (например, «революционный этюд»), а остальное факультативно. В программе могли оказаться Моцарт, Лист, Дебюсси и т. д. «Мефисто-вальс» был одним из хитов. Вообще, насколько я могу судить, она тяготела к патетической и романтической музыке. Совсем не помню, чтобы она играла что-то русское, во всяком случае, по разговорам, Чайковский как главный русский композитор стоял в ее иерархии неизмеримо ниже Бетховена.
На домашних концертах Лотар-Шевченко исполняла свою задуманную программу, потом выполняла заявки гостей. Затем все перемещались в другую комнатку, пили красное вино (мне, как еще школьнику, но уже старшекласснику, наливали чуть-чуть), кофе, чай.
С чаем связан символический момент в моей жизни, о котором я уже однажды написал. Как-то раз за этим маленьким столиком у В. А. меня спросили: сколько тебе положить сахара? Я спокойненько отвечаю: - Обычно я ложу полторы ложки. - Ты?!! Говоришь «ложу»?!! - Кто это отреагировал, не могу сказать. Некий Образованный Мужчина из числа Гостей Лотар-Шевченко. В этот момент мне надо было провалиться прямиком в ад. Конечно, я знал, что слова «ложу» в грамотном русском языке нет. Но одно дело школьные предписания, а другое - демократические речевые привычки. А меня-то в этом обществе представили как способного гуманитария! Позор был несусветный. Ну, взрослые хихикнули и навсегда об этом забыли. Зато я в одночасье вылечился от всех ошибок в своей речи, устной и письменной. Я понял, что если я хочу задержаться вот в этом и в таком обществе, то некоторые родовые приметы плебейского происхождения нужно отфильтровать. К Вере Августовне эта история не имеет прямого отношения, но лично для меня она маркирована ее именем и ее домом, потому что это был мой первый опыт небольшого социокультурного шага вверх.
Второй случай, который тоже крепко зацепился в моей памяти и о котором я тоже в свое время написал. Однажды меня попросили проводить Веру Августовну домой после концерта. Был поздний вечер, мы шли по темному проспекту Ильича и вели какой-то разговор, коротающий и так недолгую дорогу. И вдруг она огляделась вокруг и с глубокой тоской в голосе сказала: «У вас в Новосибирске - прямо как в Москве - никакой ночной жизни!»
Это был такой неожиданный выплеск парижанки, волей судьбы оказавшейся в глубокой сибирской дыре. И в нем была не скорбь о своей участи, а тоска от того, что в этом месте нет даже ночной жизни, как нормальной части европейской городской культуры. И особенно меня потрясло сравнение нашего Академгородка с Москвой, как с воплощением всей этой безнадежной глухомани и хронического недоразвития.
Последние мои воспоминания связаны с временем, когда она болела и уже не собирала журфиксов. Мы с Кириллом Алексеевичем пришли ее проведать и услышали через дверь, что Вера Августовна играет. Она любила музыкальные загадки, часто предлагая гостям отгадать хотя бы композитора. «Импры», - сказал я, заколебавшись определить точнее, это Дебюсси или Равель. Кирилл Алексеевич согласился, и, войдя на порог, мы, конечно, первым делом спросили, что она играла. Но ответ я не помню. Вера Августовна пожаловалась, что стерла ногу, а в аптеке не смогла купить нормального широкого пластыря. Когда мы ушли, я сходил домой за пластырем и занес ей. После этого Кирилл Алексеевич очень хвалил меня за «геройский поступок» и сказал, что Вера Августовна не смогла идентифицировать некоего благородного молодого человека, который принес пресловутый пластырь. Ничего удивительного - я-то для нее был вполне безличным персонажем, одним из множества человечков, приходивших ее послушать и «ротация» которых за эти годы была буквально беспрерывной.
Вот, пожалуй, и все. Во время перестройки по телевизору показали фильм «Руфь» с Анни Жирардо в заглавной роли, о котором писали, что прототипом героини была Лотар-Шевченко. Но это фильм о репрессиях - ее героиня даже не музыкант, так что ничего в нем лично мне не могло напомнить реальную Веру Августовну.
Бывая в Академгородке, идя от университета по улице Ильича и проходя мимо окон ее угловой квартиры, я всегда на них смотрю и помню, что в этой квартире звучала живая музыка.
Дополнение. 16 мая 2010
Прочитал в жж mikat75 о том, что на могиле В. А. в Чербузах поставлен памятник стараниями Нины Грантовны Соловейчик и Артема Соловейчика. На нем написаны ее слова: «Жизнь, в которой есть Бах, благословенна».
Вспомнил еще одну вещь. Кирилл Алексеевич показывал мне большую пластинку - «Хорошо темперированный клавир» в исполнении Веры Августовны. Он продемонстрировал ее как драгоценный раритет, хотя не помню, слушали мы ее или нет.
У меня тогда промелькнула мысль: о, ну так значит она НАСТОЯЩИЙ музыкант!
Это связано не с тем, что я не был уверен в том, что она ХОРОШИЙ музыкант, а с характерным для подростка ощущением, что мир вокруг тебя не совсем настоящий и люди в нем тоже отчасти сомнительные; настоящее - только то, что подтверждено какими-то свидетельствами и доказательствами из более внешнего мира. Я и самого Кирилла Алексеевича стал воспринимать совсем иначе, когда он показал мне том многотомного словаря русского языка, который сколько-то лет назад вышел под его редакцией. Это определенно подтверждало, что он НАСТОЯЩИЙ профессор, а не фактотум в нашем местном закутке.
Надо бы попробовать найти эту пластинку в Архиве фонодокументов.