Слово о Паскале Киньяре и резчике Моуме
Раньше таких персонажей называли "отщепенцами", теперь более звучным словом "маргинал"; люди на обочине. Их непричастность тревогам и суетам мира, а значит и его благам и бонусам, главные среди которых - почет и слава - им, казалось, бы гарантированным, стоит лишь сделать маленький шаг навстречу - вполне добровольна и сознательна. Они не жертвы истории, ее неизвестные солдаты - они сами не захотели быть ее фигурантами: героями и деятелями, слугами и воинами.
Богатая патрицианка, современница Августина и Иеронима, свидетельница разгрома Рима варварами и его падения, запечатлевшая закат собственной, сугубо частной, жизни в записях на буксовых табличках, где среди хозяйственных помет нашлось место для нежных слов о мужьях, любовниках, друзьях и слугах - и ни вздоху сожаления о гибели Империи ("Записки на табличках Апронении Авиции")...
Музыкант-виртуоз, превзошедший в игре на виола-да-гамба все мыслимые пределы - и предпочитающий пригретости вблизи короля-солнца Людовика XIV уединеную игру и общество призрака покойной жены ("Все утра мира")...
Художник-гравер, мастер "темной манеры" (меццо-тинто), прячущий сожженное (подобно его медным доскам) кислотой лицо в глубокой тени широкополой шляпы, чьи эротические офорты уничтожены - не за непристойность, а за то, что не смогли излечить от импотенции наследника вырождающегося семейства аристократов ("Терраса в риме")...
Таковы герои изданных у нас в последние годы книг француза Паскаля Киньяра. Аристократы-первородцы (свободный художник резчик Моум - разве не аристократ среди художников, околачивающихся при дворах и домах сильных мира сего), казалось бы самим порядком вещей назначенные распоряжаться и повелевать - душами, звуками, косной материей, прахом мира - они предпочли высокое служение отшельников. Их бог - совершенство. Даже если это - всего лишь - совершенство домашнего уклада ("Записки на табличках Апронении Авиции") - единственно достижимого лада в средоточии рушащегося старого и зарождающегося в хаосе разрушения нового мира.
Вассалы единственнго сеньора - Совершенства, художники - вот герои Киньяра.
И самый глубокий и поразительный образ в этой череде - резчик Моум.
Бальзаковский "Неведомый шедевр" сделал тему художника очень приманчивой и для писателей и для читателей. Наверняка кем-нибудь уже издана антология под шапкой "Художник и его модель", в которой вслед за шедевром Бальзака выстроились "Луна и грош" Моэма, "Иона" Камю, "Голубой период де Домье-Смита" Сэлинджера etc. Сделали художника героем, ввели его в литературный обиход немецкие романтики, превратившие эту маргинальную по определению фигуру в маргинала par exellence - архетип и парадигму Гения, с тех пор занявшую в умах просвещенной публики место, прежде отведенное Богу. Гений - это заместитель Бога на земле. С тех пор в этот контур стали подгоняться чуть ли не все другие значимые фигуры - процесс наплодивший таких кентавров как гений-ученый (Франкенштейн), гений-сыщик (Шерлок Холмс) и даже гений-злодей (главная икона тут Джек-потрошитель, персонаж в силу неопознанности превратившийся в миф).
Маленький роман Паскаля Киньяра "Терраса в Риме" непринужденно занимает свое место в этом ряду. Его герой не назван гением, даже слова этого в тексте нет, но подобающая аура - двор, играющий короля - не дает сомнению шансов: резчик Моум - гений. Гений-порнограф; то есть маргинал даже на своем поле. Череда мытарств, выпавших на его долю, достаточно банальных, если не упускать из виду время-background (XVII век), словно не оставила ему никакого другого пути, кроме как быть Мастером Непристойных Сюжетов.
Мы - с нашим общим с автором этого жизнеописания background'ом - неизбежно оказываемся изрядно подправленными в наших привычных представлениях о Гении и Художнике: теперь мы знаем, что искусство - непристойно в самой телесности своей, а художник - суть порнограф par exellence.
Слуга Совершенства - порнограф? Отчаянный парадокс. И опять писатель не оставляет нам никаких шансов на сомнение в его логике. Конструкция книги, манера рассказчика (стиль - бог французов и созданной ими литературной моды), суховатая, почти безинтонационная - объективированная как комментарий-сноска на полях альбома-каталога, и столь же чуждая рабскому следованию сюжету, словно подразумеваемому "по умолчанию" - создающие контекст восприятия схожий с тем, который достигается раскладыванием старых картинок в музейной тишине гравюрного кабинета, убеждают сильнее всяких высокоинтеллектуальных излишеств: человек в средоточии собственной плоти оказывается столь же недостижим суете моралей - этой summae тревог и выгод мира - как само... совершенство.
Остается добавить, что любителей эротики и гламура эта книга разочарует - в ней нет клубнички и сахарной пудры. И очарует тех, кому ведомо высокое наслаждение неспешного разглядывания старых эстампов, кто не понаслышке знаком с творчеством Маркантонио Раймонди, Жака Калло, Гольциуса и - пусть и на заднем плане смутно маячащего, но все же в теме - не чуждого терпкой радости "низменных" наслаждений Рембрандта, величайшего из мастеров сильной воды - офорта.
Богатая патрицианка, современница Августина и Иеронима, свидетельница разгрома Рима варварами и его падения, запечатлевшая закат собственной, сугубо частной, жизни в записях на буксовых табличках, где среди хозяйственных помет нашлось место для нежных слов о мужьях, любовниках, друзьях и слугах - и ни вздоху сожаления о гибели Империи ("Записки на табличках Апронении Авиции")...
Музыкант-виртуоз, превзошедший в игре на виола-да-гамба все мыслимые пределы - и предпочитающий пригретости вблизи короля-солнца Людовика XIV уединеную игру и общество призрака покойной жены ("Все утра мира")...
Художник-гравер, мастер "темной манеры" (меццо-тинто), прячущий сожженное (подобно его медным доскам) кислотой лицо в глубокой тени широкополой шляпы, чьи эротические офорты уничтожены - не за непристойность, а за то, что не смогли излечить от импотенции наследника вырождающегося семейства аристократов ("Терраса в риме")...
Таковы герои изданных у нас в последние годы книг француза Паскаля Киньяра. Аристократы-первородцы (свободный художник резчик Моум - разве не аристократ среди художников, околачивающихся при дворах и домах сильных мира сего), казалось бы самим порядком вещей назначенные распоряжаться и повелевать - душами, звуками, косной материей, прахом мира - они предпочли высокое служение отшельников. Их бог - совершенство. Даже если это - всего лишь - совершенство домашнего уклада ("Записки на табличках Апронении Авиции") - единственно достижимого лада в средоточии рушащегося старого и зарождающегося в хаосе разрушения нового мира.
Вассалы единственнго сеньора - Совершенства, художники - вот герои Киньяра.
И самый глубокий и поразительный образ в этой череде - резчик Моум.
Бальзаковский "Неведомый шедевр" сделал тему художника очень приманчивой и для писателей и для читателей. Наверняка кем-нибудь уже издана антология под шапкой "Художник и его модель", в которой вслед за шедевром Бальзака выстроились "Луна и грош" Моэма, "Иона" Камю, "Голубой период де Домье-Смита" Сэлинджера etc. Сделали художника героем, ввели его в литературный обиход немецкие романтики, превратившие эту маргинальную по определению фигуру в маргинала par exellence - архетип и парадигму Гения, с тех пор занявшую в умах просвещенной публики место, прежде отведенное Богу. Гений - это заместитель Бога на земле. С тех пор в этот контур стали подгоняться чуть ли не все другие значимые фигуры - процесс наплодивший таких кентавров как гений-ученый (Франкенштейн), гений-сыщик (Шерлок Холмс) и даже гений-злодей (главная икона тут Джек-потрошитель, персонаж в силу неопознанности превратившийся в миф).
Маленький роман Паскаля Киньяра "Терраса в Риме" непринужденно занимает свое место в этом ряду. Его герой не назван гением, даже слова этого в тексте нет, но подобающая аура - двор, играющий короля - не дает сомнению шансов: резчик Моум - гений. Гений-порнограф; то есть маргинал даже на своем поле. Череда мытарств, выпавших на его долю, достаточно банальных, если не упускать из виду время-background (XVII век), словно не оставила ему никакого другого пути, кроме как быть Мастером Непристойных Сюжетов.
Мы - с нашим общим с автором этого жизнеописания background'ом - неизбежно оказываемся изрядно подправленными в наших привычных представлениях о Гении и Художнике: теперь мы знаем, что искусство - непристойно в самой телесности своей, а художник - суть порнограф par exellence.
Слуга Совершенства - порнограф? Отчаянный парадокс. И опять писатель не оставляет нам никаких шансов на сомнение в его логике. Конструкция книги, манера рассказчика (стиль - бог французов и созданной ими литературной моды), суховатая, почти безинтонационная - объективированная как комментарий-сноска на полях альбома-каталога, и столь же чуждая рабскому следованию сюжету, словно подразумеваемому "по умолчанию" - создающие контекст восприятия схожий с тем, который достигается раскладыванием старых картинок в музейной тишине гравюрного кабинета, убеждают сильнее всяких высокоинтеллектуальных излишеств: человек в средоточии собственной плоти оказывается столь же недостижим суете моралей - этой summae тревог и выгод мира - как само... совершенство.
Остается добавить, что любителей эротики и гламура эта книга разочарует - в ней нет клубнички и сахарной пудры. И очарует тех, кому ведомо высокое наслаждение неспешного разглядывания старых эстампов, кто не понаслышке знаком с творчеством Маркантонио Раймонди, Жака Калло, Гольциуса и - пусть и на заднем плане смутно маячащего, но все же в теме - не чуждого терпкой радости "низменных" наслаждений Рембрандта, величайшего из мастеров сильной воды - офорта.