Ремемба о Георгии Александровиче Товстоногове
С календарем у меня всю жизнь нелады. Был случай, когда я забыл про собственный день рождения; мама поздно ночью позвонила поздравить меня, и когда я обнаружил столь конфузную забывчивость, забеспокоилась - все ли у меня в порядке. Я сказал, что все нормально, просто я сегодня весь день работал, не до того было. Другая мама другому сыну наверняка сказала бы что нельзя столько работать, тем более в свой день рождения. Но моя мама этого не сказала, только засмеялась и спросила "что у вас там новенького".
Я тогда работал в БДТ. Работал как проклятый, не считая часов в сутках, дней в неделе, недель в году. Когда я туда попал мне было без месяца с половинкой девятнадцать, и все, что я тогда планировал в своей жизни, вольготно вмещалось в оставшиеся до нового 1973 года несколько недель: елку и шампанское купить еще успею. Большой проект будущей жизни сроков не предписывал, а замыкался на большую мечту - кино. Не театр. Театр, пусть даже такой как БДТ - это было несерьезно.
До этого самым большим сроком верности моей одной работе были четыре месяца в геологической экспедиции. И этот рекорд оказался мне и моему начальству по силам только потому, что кругом была голая казахская степь, и ни мне было не сбежать, ни начальству меня не выгнать. А тут, в самом центре Питера... Нет, я вовсе не собирался дать деру при ближайшей оказии - или уповал на то, что и здесь меня долго терпеть не будут. Просто у меня уже, видать, выработался рефлекс бродяги: работа - это несерьезно, перекантуемся как-нибудь, а там видно будет.
Года через три я всполошился - Боже! я торчу тут уже три года; как это могло случится?!
...И проработал еще четыре. Про кино я уже... - нет, не забыл - успокоился.
Нет, БДТ не был моим проклятьем. Он был спасением. Семь лет там - лучшие годы моей жизни. Я пропал бы без него - теперь, четверть века спустя я точно это знаю.
Но хоть я и не пропал, а от неладов с календарем не избавился. Сегодня 27 сентября - этот день должен быть красным в моем календаре, а я про него всегда забываю...
Нет, нет - не надо меня ловить: не настолько же избавился, чтобы спутать конец сентября с началом декабря; да, в БДТ я пришел - вернее вышел в первый день на работу - 2-го декабря 1972. Это совпало с первым днем репетиций на сцене "Ханумы".
Нет - 27 сентября совсем другой день, это день рождения Гоги.
Георгия Александровича Товстоногова - человека, который сделал БДТ.
Который сделал меня - ладно, не будем преувеличивать, мама с папой и еще некоторые не очень посторонние мне люди тоже не непричем - подрихтовал меня столь изрядно, что теперь я даже не хочу искушать свою фантазию попытками представить: что был бы я без БДТ.
Кто не работал при Товстоногове в БДТ не может составить себе адекватного представления о том, кем - и чем - был этот человек для нас. Объяснить это, тем более, как я сейчас здесь - без помощи рук, глаз, подпрыгиваний и вскакиваний, без бегания из угла в угол, по стенам и потолку, только тыча пальцем в клаву... импоссибл! А уж уминать свою э-э... да... признательность (вроде как тебя приперли к стенке - и ты отнекудадеться признаешь - или признаешься) в склееные на манер подметных анонимок - из газетной лапшы - речения о гении и величии... Нет уж, увольте - без меня!
Лучше я, как это и принято у ветеранов сцены, расскажу вам об этом человеке пару анекдотов - и вы все поймете сами.
Оба эти случая, участником которых был ваш покорный слуга, относятся ко времени репетиций спектакля "Три мешка сорной пшеницы" (по повести В.Тендрякова) в декабре - да, опять в декабре: премьеры часто приходятся на канун Нового Года, таков ритм театрального сезона - 1974 года. (Знаете как тогда в БДТ шутили? "Что у нас сегодня? - Генрих четвертый определяющий" - теперь уже только ностальгирующие по тем временам могут оценить весь цимес этого пароля)
Спектакль, как принято говорить в таких случаях, рождался в муках - и это святая правда, а не мемуарный штамп. Такого напряжения, мобилизации всех сил всего театра, за время моей работы ни один другой спектакль не потребовал. Причин тому было много, всех не перечислить. Назову две главные: сама пъеса, ее фактура - военный тыл в Сибири, тяжелейшие коллизии настоящей трагедии, когда каждый поворот сюжета назначает предельную цену всему человеческому, включая подвиг и низость; такое не могло не давить на психику - плюс сложнейшая сценография (художник А.Ивницкий, одессит, т.е приглашенный, и не зря - мощный образ задал, самого Кочергина проняло), требующая исключительной согласованности всех служб сцены (37 перемен) в течении трех с половиной часов. Но это спектакль длился три с половиной часа, а репетиции все пять - с 11.00 до 16.00.
А в 16.00 начиналась монтировка вечернего спектакля.
Для нас, верховых, четырех - по два на бригаду, монтировщиков, работающих на галерке с подвесной декорацией (вроде работы матросов на старинных кораблях - тоже веревки, блоки, троса, но не с одними парусами-кулисами, а еще и с деревом и железом, многопудовыми конструкциями, и почти все своими ручками; мы как-то подсчитали средний показатель нагрузки на одного верхового за одну смену - 1,5 тонны; но то средний, а иной раз, и не так уж редко, и до 5 доходило), это значило с 8 утра и до полуночи (бывало и за полночь), не вынимая. "Три мешка" требовали на проведении, то есть во время самого спектакля, семь верховых. Правда, пока не доходило до прогонов справлялись втроем-вчетвером: внизу, на планшете, подолгу застревали на одной картине, остановки, повторы, что-то не ладилось с поворотным кругом, то, се... Но нам, основным верховым, все равно приходилось торчать на верхотуре почти бессменно, чтобы в любой момент быть наготове. Когда пошли прогоны и генеральные торчали уже все - великолепная семерка ни дать ни взять.
И так целый месяц, без выходных; когда случалась одна смена (вечером шел простой спектакль, где можно было обойтись одним верховым) это было, считай, как выходной (у меня, жадного до работы, и таких "выходных" в тот декабрь не было).
И вот был назначен первый прогон - весь спектакль, без остановок. Никаких поблажек - у Гоги все было по гамбургскому счету, расхлябанность редко прощалась. За пять минут до начала была достигнута нужная готовность всех служб, короткая передышка - и НАЧАЛИ! Погас свет, заиграла музыка (Валерий Гаврилин - музыканты знают - гений, и не схалтурил), в луче на авансцене возник Ефим Копелян (последняя его роль, сыгранная им всего один раз, на премьере 27 декабря; на следующий день у него случился инфаркт, а через три месяца он умер во время прогулки в санатории) сказал первые слова "У меня в руке булочка - я подобрал ее с пола в буфете" - и в этот момент фонограмма взвизгнула, потом хрюкнула, после секундного затыка запела мультяшными голосами, и умерла.
Так... Ну ладно, бывает, техника не человек - иногда подводит... Гога в зале выразил свое недовольство, но не в угрожающей снятием прогрессивки форме.
Обычно в таких случаях все непричастные к накладке расслабяются. Но тут как-то не получилось расслабиться, притом, что пауза возникла не слишком короткая: звуковикам, во главе с Юрой Изотовым пришлось повозиться.
- Мы готовы, Георгий Александрович!
Все сначала. Тьма, музыка, луч, Копелян договорил свой скорбный зачин про булочку, далее свет на просцениум, где на повороте круга должен был явится Юра Демич.
Но он не явился. Круг не пошел. Черт его знает почему - но не пошел. Машинист на пульте (Олег Савунов - мой рдуг-рваг: мы с ним то пили так, что никто за нами угнаться не мог, то чуть не дрались прямо во время монтировки) чуть рубильник не сломал, даром что не матерился в голос.
Тут уже запахло жареным. Гога возопил так, что было ясно - плакала чья-то квартальная с тринадцатой впридачу, и радуйся что легко отделался. За кулисами вспыхнула этакая адьютантская суета: кто-то побежал выяснять что, другой - где, и главное - срочно надо было определиться с кто: кого пороть-то? Без крови на этот раз обойтись было никак нельзя: Гога требовал виновника в зал.
На все про все, включая образцово-показательную порку (виновник нашелся, он и впрямь был виноват, но изгнан с работы не был, а за принятую муку - Гога сказал все, что думал о его злобном разгильдяйстве и хамском пренебрежении к труду десятков его товарищей - был жалован всеобщим скорбным сочувствием этих самых товарищей) потребовалось минут 15. Этой нечаянной поблажкой мы наверху воспользовались для того, чтобы сбегать в буфет и зарядиться там салатами, антрекотами и чаями, доставленными обратно на галерку - мы ж не знали, сколько нам отпущено времени на заправку; да если б и знали - что с того...
Наконец внизу все устаканилось. Начали прогон по-новой. Тьма, музыка, луч, булочка, круг, Демич, точно выверенная пауза-саспенс...
И тут нож и вилка моего коллеги Толи Завьялова пасуют перед мускулистым и жилистым антрекотом - и под яростным натиском самого Толи - и тарелка (отдельно), антрекот (также вполне автономно) с почти космической скоростью запускаются на совсем не ньютоновы орбиты, и приземляются порознь - антрекот неизвестно где (молча), а тарелка - на планшет внизу, разлетевшись с ликующим звоном (аккурат в железный электролючок угодила падла)...
А еще этот скрежет ножа по фаянсу - за миг до полета антрекота с тарелкой вокруг нашего ужаса и предвкушения их конца - !!!!!.....
Как пел незабвенный Roger Daltrey из The Who - Can't Explain!
И все это кухонное интермеццо разыгралось в полной тишине...
И эта тишина все продолжалась... продолжалась - уже за пределы всякого саспенса... достигая беспредельности всеобщего тихого усёра - тихого тишиной склепа, в котором проснулся заживо погребенный покойник: что это было?...
- Что это было?! - взревел наконец Гога, как единственный кто не усрался.
- Да у меня тут антрекот упал! - раздался в ответ злобный голос верхового Анатолия Завьялова, злого на антрекот, на всеобщий усер, включавший и его собственный - мгновенный, но столь же мгновенно от злобы испарившийся, на ярость главрежа и на евонные три мешка сорной пшеницы...
- Боже! - сказал Гога, и его усиленное микрофоном несколько гнусавое страдание проникло в наши сердца - Что происходит? Какой еще антрекот?! Слушайте, где я вообще нахожусь!!?
На этот вопрос даже Толя ответить не мог.
Но Гога был все-таки великий режиссер.
- Так - сказал он совершенно нормальным голосом - перерыв полчаса. Но больше я никаких антрекотов не потерплю.
В эти полчаса среди нас, верховых, было проведено исчерпывающее дознание о летающих тарелках с антрекотами, и о результатах доложено Георгию Александровичу.
Его вердикт был прост и достоин его величия: впредь, во время репетиций буфету предписывалось обслуживать верховых без очереди.
Случай №2 хронологически предшествовал приключению с толиным антрекотом, т.е., по чести должен был бы проходить и здесь первым номером, но... Но все-таки я рассказываю о театре, и о его действительно великом руководителе - и я просто обязан придать моему рассказу хотя бы некоторое подобие драматургического изыска, которого я надеюсь достичь подобной рокировкой в длинную сторону; антрекот в ней исполнял роль ладьи. Теперь рассказ о короле.
Я уже сказал, что "Три мешка" были очень сложным в постановочном отношении спектаклем, в частности в работе с подвесной декорацией. Последняя как бы изображала как бы небо - это было громадное полотнище, подвешенное к 11-ти штанкетам на 25 черных шнурах, с одной стороны (это был низ) блекло голубое, с другой - теплого грязно-серого цвета низких зимних туч на коротком закате. Мы, семеро верховых, задавали этому "небу" разнообразные конфигурации, причем подвижные, которые, согласно замыслу художника и режиссера, вместе со светом и музыкой должны были не только создавать атмосферу всему действию, но напрямую участвовать в нем, сообщая ему характер космической мистерии. "Небо" было действующим лицом этого удивительного спектакля, его, наподобие античного, Хором. Предпоследняя картина первого акта, например, включала любовную сцену, довольно смелую по тем временам; "небо" в апогее этой сцены должно было быть подобным громадной птице, величавыми взмахами крыльев прикрывающую любовников от жути мира, и в то же время освящающую таинство любви. Смерть одного из героев сопровождалось падением "неба" - обрушившееся небо. В начале и конце каждого акта "небо" поднималось с земли-сцены и опускалось на нее, каждый раз меняя цвет. Все перемены шли через игру "неба".
Мы должны были не переставлять декорацию - мы должны были играть ею.
Все это нам объяснил сам Георгий Александрович. В перерыве одной из репетиций, незадолго до прогонов, он позвал нас в зал, в первый ряд, встал перед нами и рассказал в чем он видит нашу задачу, нашу роль. Слово "роль" в течении его получасовой речи повторялось много раз, и всякий раз с новыми интонациями - он нас кодировал.
И ему это удалось.
Монтировщики не избалованный вниманием режиссеров народ. Да и вообще - они работяги. И у них есть эта своя особенная гордость черной кости перед чистоплюями, подчас оборачивающаяся внутренним, потаенным высокомерием и явным нескрываемым гусарством. Не знаю учитывал ли Гога эти не очень тонкие материи, думал ли их побороть; мне кажется что нет. Это было просто ни к чему - в раскладе спектакля "Три мешка сорной пшеницы" мы не были для него монтировщиками, мы были такими же актерами, как хотя бы тот же Ефим Копелян, не менее - и не более - его народными. Товстоногов был с нами на равных. Нет, он нас не закодировал - он нас выкупил. Выкупил как выкупают из рабства - теперь мы были творцами.
Через пять лет, когда я увольнялся из БДТ - исключительно по собственному желанию, но вовсе не вследствие разочарования в нем - мой учитель Анатолий Михайлович Янакопулос, завмонт, отговаривая меня от, как он считал, непродуманного шага сказал "пойми - после БДТ ты нигде не сможешь работать".
Я смог. Но это было очень трудно. БДТ меня развратил: такого уровня я не встречал нигде.
Этот уровень был задан - и достигнут - Г.А.Товстоноговым.
Сегодня ему исполнилось бы 90 лет.
На банкете после премьеры "Трех мешков" я выпил с ним коньячку tete-a-tete.
Я тогда работал в БДТ. Работал как проклятый, не считая часов в сутках, дней в неделе, недель в году. Когда я туда попал мне было без месяца с половинкой девятнадцать, и все, что я тогда планировал в своей жизни, вольготно вмещалось в оставшиеся до нового 1973 года несколько недель: елку и шампанское купить еще успею. Большой проект будущей жизни сроков не предписывал, а замыкался на большую мечту - кино. Не театр. Театр, пусть даже такой как БДТ - это было несерьезно.
До этого самым большим сроком верности моей одной работе были четыре месяца в геологической экспедиции. И этот рекорд оказался мне и моему начальству по силам только потому, что кругом была голая казахская степь, и ни мне было не сбежать, ни начальству меня не выгнать. А тут, в самом центре Питера... Нет, я вовсе не собирался дать деру при ближайшей оказии - или уповал на то, что и здесь меня долго терпеть не будут. Просто у меня уже, видать, выработался рефлекс бродяги: работа - это несерьезно, перекантуемся как-нибудь, а там видно будет.
Года через три я всполошился - Боже! я торчу тут уже три года; как это могло случится?!
...И проработал еще четыре. Про кино я уже... - нет, не забыл - успокоился.
Нет, БДТ не был моим проклятьем. Он был спасением. Семь лет там - лучшие годы моей жизни. Я пропал бы без него - теперь, четверть века спустя я точно это знаю.
Но хоть я и не пропал, а от неладов с календарем не избавился. Сегодня 27 сентября - этот день должен быть красным в моем календаре, а я про него всегда забываю...
Нет, нет - не надо меня ловить: не настолько же избавился, чтобы спутать конец сентября с началом декабря; да, в БДТ я пришел - вернее вышел в первый день на работу - 2-го декабря 1972. Это совпало с первым днем репетиций на сцене "Ханумы".
Нет - 27 сентября совсем другой день, это день рождения Гоги.
Георгия Александровича Товстоногова - человека, который сделал БДТ.
Который сделал меня - ладно, не будем преувеличивать, мама с папой и еще некоторые не очень посторонние мне люди тоже не непричем - подрихтовал меня столь изрядно, что теперь я даже не хочу искушать свою фантазию попытками представить: что был бы я без БДТ.
Кто не работал при Товстоногове в БДТ не может составить себе адекватного представления о том, кем - и чем - был этот человек для нас. Объяснить это, тем более, как я сейчас здесь - без помощи рук, глаз, подпрыгиваний и вскакиваний, без бегания из угла в угол, по стенам и потолку, только тыча пальцем в клаву... импоссибл! А уж уминать свою э-э... да... признательность (вроде как тебя приперли к стенке - и ты отнекудадеться признаешь - или признаешься) в склееные на манер подметных анонимок - из газетной лапшы - речения о гении и величии... Нет уж, увольте - без меня!
Лучше я, как это и принято у ветеранов сцены, расскажу вам об этом человеке пару анекдотов - и вы все поймете сами.
Оба эти случая, участником которых был ваш покорный слуга, относятся ко времени репетиций спектакля "Три мешка сорной пшеницы" (по повести В.Тендрякова) в декабре - да, опять в декабре: премьеры часто приходятся на канун Нового Года, таков ритм театрального сезона - 1974 года. (Знаете как тогда в БДТ шутили? "Что у нас сегодня? - Генрих четвертый определяющий" - теперь уже только ностальгирующие по тем временам могут оценить весь цимес этого пароля)
Спектакль, как принято говорить в таких случаях, рождался в муках - и это святая правда, а не мемуарный штамп. Такого напряжения, мобилизации всех сил всего театра, за время моей работы ни один другой спектакль не потребовал. Причин тому было много, всех не перечислить. Назову две главные: сама пъеса, ее фактура - военный тыл в Сибири, тяжелейшие коллизии настоящей трагедии, когда каждый поворот сюжета назначает предельную цену всему человеческому, включая подвиг и низость; такое не могло не давить на психику - плюс сложнейшая сценография (художник А.Ивницкий, одессит, т.е приглашенный, и не зря - мощный образ задал, самого Кочергина проняло), требующая исключительной согласованности всех служб сцены (37 перемен) в течении трех с половиной часов. Но это спектакль длился три с половиной часа, а репетиции все пять - с 11.00 до 16.00.
А в 16.00 начиналась монтировка вечернего спектакля.
Для нас, верховых, четырех - по два на бригаду, монтировщиков, работающих на галерке с подвесной декорацией (вроде работы матросов на старинных кораблях - тоже веревки, блоки, троса, но не с одними парусами-кулисами, а еще и с деревом и железом, многопудовыми конструкциями, и почти все своими ручками; мы как-то подсчитали средний показатель нагрузки на одного верхового за одну смену - 1,5 тонны; но то средний, а иной раз, и не так уж редко, и до 5 доходило), это значило с 8 утра и до полуночи (бывало и за полночь), не вынимая. "Три мешка" требовали на проведении, то есть во время самого спектакля, семь верховых. Правда, пока не доходило до прогонов справлялись втроем-вчетвером: внизу, на планшете, подолгу застревали на одной картине, остановки, повторы, что-то не ладилось с поворотным кругом, то, се... Но нам, основным верховым, все равно приходилось торчать на верхотуре почти бессменно, чтобы в любой момент быть наготове. Когда пошли прогоны и генеральные торчали уже все - великолепная семерка ни дать ни взять.
И так целый месяц, без выходных; когда случалась одна смена (вечером шел простой спектакль, где можно было обойтись одним верховым) это было, считай, как выходной (у меня, жадного до работы, и таких "выходных" в тот декабрь не было).
И вот был назначен первый прогон - весь спектакль, без остановок. Никаких поблажек - у Гоги все было по гамбургскому счету, расхлябанность редко прощалась. За пять минут до начала была достигнута нужная готовность всех служб, короткая передышка - и НАЧАЛИ! Погас свет, заиграла музыка (Валерий Гаврилин - музыканты знают - гений, и не схалтурил), в луче на авансцене возник Ефим Копелян (последняя его роль, сыгранная им всего один раз, на премьере 27 декабря; на следующий день у него случился инфаркт, а через три месяца он умер во время прогулки в санатории) сказал первые слова "У меня в руке булочка - я подобрал ее с пола в буфете" - и в этот момент фонограмма взвизгнула, потом хрюкнула, после секундного затыка запела мультяшными голосами, и умерла.
Так... Ну ладно, бывает, техника не человек - иногда подводит... Гога в зале выразил свое недовольство, но не в угрожающей снятием прогрессивки форме.
Обычно в таких случаях все непричастные к накладке расслабяются. Но тут как-то не получилось расслабиться, притом, что пауза возникла не слишком короткая: звуковикам, во главе с Юрой Изотовым пришлось повозиться.
- Мы готовы, Георгий Александрович!
Все сначала. Тьма, музыка, луч, Копелян договорил свой скорбный зачин про булочку, далее свет на просцениум, где на повороте круга должен был явится Юра Демич.
Но он не явился. Круг не пошел. Черт его знает почему - но не пошел. Машинист на пульте (Олег Савунов - мой рдуг-рваг: мы с ним то пили так, что никто за нами угнаться не мог, то чуть не дрались прямо во время монтировки) чуть рубильник не сломал, даром что не матерился в голос.
Тут уже запахло жареным. Гога возопил так, что было ясно - плакала чья-то квартальная с тринадцатой впридачу, и радуйся что легко отделался. За кулисами вспыхнула этакая адьютантская суета: кто-то побежал выяснять что, другой - где, и главное - срочно надо было определиться с кто: кого пороть-то? Без крови на этот раз обойтись было никак нельзя: Гога требовал виновника в зал.
На все про все, включая образцово-показательную порку (виновник нашелся, он и впрямь был виноват, но изгнан с работы не был, а за принятую муку - Гога сказал все, что думал о его злобном разгильдяйстве и хамском пренебрежении к труду десятков его товарищей - был жалован всеобщим скорбным сочувствием этих самых товарищей) потребовалось минут 15. Этой нечаянной поблажкой мы наверху воспользовались для того, чтобы сбегать в буфет и зарядиться там салатами, антрекотами и чаями, доставленными обратно на галерку - мы ж не знали, сколько нам отпущено времени на заправку; да если б и знали - что с того...
Наконец внизу все устаканилось. Начали прогон по-новой. Тьма, музыка, луч, булочка, круг, Демич, точно выверенная пауза-саспенс...
И тут нож и вилка моего коллеги Толи Завьялова пасуют перед мускулистым и жилистым антрекотом - и под яростным натиском самого Толи - и тарелка (отдельно), антрекот (также вполне автономно) с почти космической скоростью запускаются на совсем не ньютоновы орбиты, и приземляются порознь - антрекот неизвестно где (молча), а тарелка - на планшет внизу, разлетевшись с ликующим звоном (аккурат в железный электролючок угодила падла)...
А еще этот скрежет ножа по фаянсу - за миг до полета антрекота с тарелкой вокруг нашего ужаса и предвкушения их конца - !!!!!.....
Как пел незабвенный Roger Daltrey из The Who - Can't Explain!
И все это кухонное интермеццо разыгралось в полной тишине...
И эта тишина все продолжалась... продолжалась - уже за пределы всякого саспенса... достигая беспредельности всеобщего тихого усёра - тихого тишиной склепа, в котором проснулся заживо погребенный покойник: что это было?...
- Что это было?! - взревел наконец Гога, как единственный кто не усрался.
- Да у меня тут антрекот упал! - раздался в ответ злобный голос верхового Анатолия Завьялова, злого на антрекот, на всеобщий усер, включавший и его собственный - мгновенный, но столь же мгновенно от злобы испарившийся, на ярость главрежа и на евонные три мешка сорной пшеницы...
- Боже! - сказал Гога, и его усиленное микрофоном несколько гнусавое страдание проникло в наши сердца - Что происходит? Какой еще антрекот?! Слушайте, где я вообще нахожусь!!?
На этот вопрос даже Толя ответить не мог.
Но Гога был все-таки великий режиссер.
- Так - сказал он совершенно нормальным голосом - перерыв полчаса. Но больше я никаких антрекотов не потерплю.
В эти полчаса среди нас, верховых, было проведено исчерпывающее дознание о летающих тарелках с антрекотами, и о результатах доложено Георгию Александровичу.
Его вердикт был прост и достоин его величия: впредь, во время репетиций буфету предписывалось обслуживать верховых без очереди.
Случай №2 хронологически предшествовал приключению с толиным антрекотом, т.е., по чести должен был бы проходить и здесь первым номером, но... Но все-таки я рассказываю о театре, и о его действительно великом руководителе - и я просто обязан придать моему рассказу хотя бы некоторое подобие драматургического изыска, которого я надеюсь достичь подобной рокировкой в длинную сторону; антрекот в ней исполнял роль ладьи. Теперь рассказ о короле.
Я уже сказал, что "Три мешка" были очень сложным в постановочном отношении спектаклем, в частности в работе с подвесной декорацией. Последняя как бы изображала как бы небо - это было громадное полотнище, подвешенное к 11-ти штанкетам на 25 черных шнурах, с одной стороны (это был низ) блекло голубое, с другой - теплого грязно-серого цвета низких зимних туч на коротком закате. Мы, семеро верховых, задавали этому "небу" разнообразные конфигурации, причем подвижные, которые, согласно замыслу художника и режиссера, вместе со светом и музыкой должны были не только создавать атмосферу всему действию, но напрямую участвовать в нем, сообщая ему характер космической мистерии. "Небо" было действующим лицом этого удивительного спектакля, его, наподобие античного, Хором. Предпоследняя картина первого акта, например, включала любовную сцену, довольно смелую по тем временам; "небо" в апогее этой сцены должно было быть подобным громадной птице, величавыми взмахами крыльев прикрывающую любовников от жути мира, и в то же время освящающую таинство любви. Смерть одного из героев сопровождалось падением "неба" - обрушившееся небо. В начале и конце каждого акта "небо" поднималось с земли-сцены и опускалось на нее, каждый раз меняя цвет. Все перемены шли через игру "неба".
Мы должны были не переставлять декорацию - мы должны были играть ею.
Все это нам объяснил сам Георгий Александрович. В перерыве одной из репетиций, незадолго до прогонов, он позвал нас в зал, в первый ряд, встал перед нами и рассказал в чем он видит нашу задачу, нашу роль. Слово "роль" в течении его получасовой речи повторялось много раз, и всякий раз с новыми интонациями - он нас кодировал.
И ему это удалось.
Монтировщики не избалованный вниманием режиссеров народ. Да и вообще - они работяги. И у них есть эта своя особенная гордость черной кости перед чистоплюями, подчас оборачивающаяся внутренним, потаенным высокомерием и явным нескрываемым гусарством. Не знаю учитывал ли Гога эти не очень тонкие материи, думал ли их побороть; мне кажется что нет. Это было просто ни к чему - в раскладе спектакля "Три мешка сорной пшеницы" мы не были для него монтировщиками, мы были такими же актерами, как хотя бы тот же Ефим Копелян, не менее - и не более - его народными. Товстоногов был с нами на равных. Нет, он нас не закодировал - он нас выкупил. Выкупил как выкупают из рабства - теперь мы были творцами.
Через пять лет, когда я увольнялся из БДТ - исключительно по собственному желанию, но вовсе не вследствие разочарования в нем - мой учитель Анатолий Михайлович Янакопулос, завмонт, отговаривая меня от, как он считал, непродуманного шага сказал "пойми - после БДТ ты нигде не сможешь работать".
Я смог. Но это было очень трудно. БДТ меня развратил: такого уровня я не встречал нигде.
Этот уровень был задан - и достигнут - Г.А.Товстоноговым.
Сегодня ему исполнилось бы 90 лет.
На банкете после премьеры "Трех мешков" я выпил с ним коньячку tete-a-tete.