Действующие лица и их исполнитель
"Служил Гаврила лицемером - Гаврила лица измерял"
Имя Робера Брессона стало для меня значащим после того, как я увидел в "L'humanite Dimanche" кадр из его "Ланселота Озерного". Меня поразили лица Гвиневевры и Ланселота. Я попросил маму перевести рецензию, но в ней не было сказано ничего, что могло бы прояснить тайну этих лиц; собственно, лица обрели таинственность именно в силу отсутствия слов о них - о том, что составляло для меня главное очарование картинки. О главном - ни слова. Я не запомнил рецензии, но хорошо - имя автора фильма, и оно стало мечтой. Через несколько лет мне попался портрет самого Брессона, и я был слегка разочарован - он совсем не был похож на Ланселота. Странное - для взрослого человека - разочарование. Вот детское устройство бессознательного: необычное лицо соединилось с заведомо не своим именем и создало фантасмагорический образ Гения. Да, Брессон, задолго до того, как я увидел его фильмы, и вообще узнал о нем что-то существенное, стал для меня гением благодаря лицам его Ланселота и Гвиневевры - прерафаэлитским, сошедшим с картин Данте Габриэля Росетти и Берн-Джонсона.
Когда я читал "Смерть Артура" поверх рисунков Бердслея, затмевая их, светились брессоновские лики; у рыцарей и их женщин просто не могло быть каких-то других лиц.
Живой Ланселот фильма говорит детским анемичным голосом (о игривая природа! валеты всегда поют тенором - но у королей почему-то взамен чинных басов profundo нередки пубертатно-флажолетные дисканты); у него походка, характерная для рахитиков или родившихся недоношенными.
Точеная изысканность и одухотворенность лица Гвиневевры, поэтически-несчастной девочки, безумно безгрешной в готовности к любви - венчает изрядно мясистую плоть; поразительный эпизод купания - поразительный лобовой простотой контрапункта, ради которого и учинен: стоящая спиной к камере актриса держит зеркало - по сути происходящего неуместное; цитата из Рубенса ("Венера перед зеркалом"), и Веласкеса заодно - вот и весь секрет, вот тебе и прерафаэлиты! Кто бы не занимался кастингом, и как бы ни было сформулировано задание - как-то не укладывается в мозгу стандартная процедура: шеренга красавиц, прохаживающийся (развалившийся в кресле) помреж и - "а теперь, девочки, покажите мне ваши голые спины, а заодно и все, что ниже..." Впрочем, известно как это бывает, и совсем не обязательно с художниками на Невском - обгоняет тебя пигалица в джинсах, оборачивается... и невольно прибавляешь шагу, чтобы угнаться за приманкой: богатством попы и нежностью личика; а не на ходу и по отдельности может и не сработало бы.
Но я отвлекся - разговор все же не о лицах и попах, и как они друг с другом играют...
И даже не о брессоновском "Ланселоте", и даже не совсем о Брессоне...
Речь о лице отдельно - не о Лике или Лице, нет, просто - о природном нашем, так сказать, паспорте, предъявляемом на круг, без спросу, без надобности, даже поперек надобности - улика, скрыть которую никак не удается, сколько ни старайся, под чадрой разве - но это ведь монастырь (который всегда с тобой).
Скажем, все эти ужимки значительности - размахивание бровями, выпяченный подбородок, игра желваков и скул...
Или - глаза в кучу, рот до ушей, "о" губ и глаз...
Это ведь все не лицо - маска на раз всего лишь, алиби - мы, де, такие-сякие-всякие, но только не такие-как-вам-угодно...
...И даже не такие как угодно нам самим - оговорка, предатель.
(Много ли мы видим лиц на юзерпиках? То-то и оно!)
Мама часто говорила мне тихо, на ушко, когда мы в гостях за столом сидели, "держи морду!". Как это действовало оценил став большим. Правда хорошо "держать" так и не научился, не далась мне эта японская наука - зато почти всегда знаю, что у меня - там - "написано". То есть превратился в Гаврилу-лицемера - сначала своего лица, а потом всех прочих, лафатера недорезанного.
Но ведь мы все таковы - читаем по лицам.
Не по попам же...
Одни хуже, другие лучше.
Хуже - те, кто покупается на знаки препинания...
На суету лица - все эти его тики и подмигивания; про избыток мимики актеры говорят "лицом хлопотать".
Возвращаясь к Брессону: никакой суеты лица даже в первом - "Дамах Булонского леса", где еще заняты профессиональные театральные актеры-"звезды", всегда некстати радующиеся киношному "крупняку" - после театрального-то надрыва позы, голоса и жеста в подмогу лицу, которое после шестого ряда уже не более, чем светлое пятно; и дальше вообще нигде, ни в одном фильме - и никаких "звезд", а по-большей части и вовсе не профессионалы.
Лицо играет само.
Без подмоги главного актера - души.
Душа - вот уж профи по актерской части, ей только дай волю - разгуляется без удержу...
...И первым делом лицом размахивать начинает - как флагом своей доблести...
Жадная до главенства над "зеркалом" своим ("свет мой, зеркальце, скажи...") - лицом-паспортом - превращая его в "крупняк" самости...
Брессон вычеркивает из человека самость - оставляя ему только лицо-паспорт.
Рембрандт говорил "я пишу только портреты" - у него тоже "хлопотливых" лиц не сыщешь.
Как царственны лица на старых портретах (даже выродившееся королевское семейство у Гойи - его не разжаловали из придворных за эту карикатуру, не обиделись)!..
Про такие лица говорят "порода" - они не случайны, не следствие случки.
Их не подпортила забота - тоже ведь суета и хлопоты случаев.
Итак...
Лицо без знаков препинания - успокоенность усмиренной души, неслучайные черты.
Лаконичность прозы Гая Юлия Цезаря и Пушкина.
...Но еще есть глаза: закрой их - и будет маска, почти посмертная.
(Непохожесть лиц мертвых на самих себя - закрытые вежды и ушедшее из мышц усилие воли, удерживание души от случайных движений)
Глаза тоже называют "зеркалом" - души; они не могут того, что по силам прирученному лицу - скрыть утаиваемое.
В первую очередь это радость и боль.
Был советский фильм (не помню названия) про несгибаемого экспроприатора Камо, который грабил для пополнения казны большевиков банки. Его поймали, дело нешуточное, запахло пожизненной каторгой - он стал косить под сумасшедшего. Чтобы разоблачить симулянта стали его пытать: тогда нечувствительность к боли считалась верным признаком умопомешательства. Ему хоть бы что - даже не сморгнул. Позвали для пущей надежности врача, чтобы тот разобрался с мелкими соматическими признаками. Тот распознал симуляцию по сужению зрачков в момент острой боли.
От удовольствия (и алкоголя) зрачки, напротив, расширяются.
Но это все психосоматика, физиология - не душа.
Главное в глазах - взгляд, его энергетика и подвижность; они выражают потенцию и динамику душевного.
Говорят - "живые глаза", "взгляд мервеца", или, пуще того - вампира.
Кроме того глаза отражают свет.
А темные глаза сильно блестят.
Ну и, наконец, вспомним, что нет лицу худшего оскорбления, чем назвать его "мордой", или, не дай Бог, вообще "рылом".
Лицо принадлежность сугубо человеческая; человек и есть, собственно, лицо; и даже все остальное в нем, включая повадку и одежду прочитывается в контексте лица-личины-личности.
"Лицо в некотором роде фантасмагорическое" - как сказал Гоголь об одном своем герое.
Теперь пресловутая "трансцендентность" Брессона предстает в несколько ином свете.
У него трансцендентны - лица; при том, что он избегает крупных планов - зачем? человек и есть лицо.
Лица потусторонни происходящему.
У вора - тонкое лицо аристократа и мыслителя; такие же лица у молодого деревенского священника и беглеца из фашистского застенка; у бренчащих всем своим железом при каждом движении рыцарей, этих мальчишек с мужественными лицами...
Но не одна породистость создает их ауру, а прежде всего их отрешенность, граничащая с безучастностью - даже к тому, что делают сами.
У Гордона Крэга, английского режиссера и художника театра, больше теоретика чем практика, была грандиозная теория актера-сверхмарионетки Бога.
Эту теорию воплотил на экране Брессон: его герои - марионетки Бога; они движимы не собственными корыстями и страстями, и не собственным усилием, но словно некой внешней (трансцендентной) волей и силой.
Они - персонификация этой силы.
Лицо Бога всегда остается бесстрастным.
Каждый фильм Брессона, если рассматривать их в ряд, страннее предыдущего; не в смысле трансцендентности, а буквально - неожиданен, непривычен. Когда приглядываешься к этой странности понимаешь, что дело тут не в форме - она последовательно упрощается, а к формальной простоте вряд ли приложим эпитет "странный". Все более странными становятся персонажи - трудно назвать этих действующих лиц "героями" (тут более уместно античное "протагонист") - и их поступки. Вычеркивается не только перфекционизм формы, но и "мясо" драматургии - характеры и мотивировки; редуцируются почти до невнятности даже коллизии - особенно в "Ланселоте", где трудно уловить сцепление причин и следствий, словно рассыпавшихся на отдельные кристаллы; остаются только лица и действия. Законченным выражением этого стремления к тотальному снятию субъективного и субъектного предстают сначала ослик Бальтазар, а затем Ланселот и Гвиневевра. Но Бальтазар, в отличие от людей, мягко говоря, неразговорчив, только что брыклив некстати да противно громогласен, когда совсем уж его достают люди - осел он и есть осел. И вот он - истинный, без грима и котурн "человеческого, слишком человеческого" (его упрямство есть сопротивление не людям, а - человеческому: корысти и своеволию) протагонист Брессона. Протагонист существенно отличен от нашего понимания "героя", вечно тянущего одеяло на себя; в античной трагедии он главный участник агона - подстроенной богами смертельной схватки с роком (напомню: рок - высшая сила изначального хода вещей, он сильнее богов, они ему подчиняются): он сопротивляется року, затем покоряется ему - и гибнет; и он всегда на высоте схватки, правил смертельно серъезной игры, он их принял априори, это его ставка, его пари - и его выигрыш.
Пожалуй можно было бы заподозрить Брессона в близости к Ницше (но не к ницшеанству) - если бы не "Ланселот". Но эту очень богатую тему я оставлю для другой оказии.
Имя Робера Брессона стало для меня значащим после того, как я увидел в "L'humanite Dimanche" кадр из его "Ланселота Озерного". Меня поразили лица Гвиневевры и Ланселота. Я попросил маму перевести рецензию, но в ней не было сказано ничего, что могло бы прояснить тайну этих лиц; собственно, лица обрели таинственность именно в силу отсутствия слов о них - о том, что составляло для меня главное очарование картинки. О главном - ни слова. Я не запомнил рецензии, но хорошо - имя автора фильма, и оно стало мечтой. Через несколько лет мне попался портрет самого Брессона, и я был слегка разочарован - он совсем не был похож на Ланселота. Странное - для взрослого человека - разочарование. Вот детское устройство бессознательного: необычное лицо соединилось с заведомо не своим именем и создало фантасмагорический образ Гения. Да, Брессон, задолго до того, как я увидел его фильмы, и вообще узнал о нем что-то существенное, стал для меня гением благодаря лицам его Ланселота и Гвиневевры - прерафаэлитским, сошедшим с картин Данте Габриэля Росетти и Берн-Джонсона.
Когда я читал "Смерть Артура" поверх рисунков Бердслея, затмевая их, светились брессоновские лики; у рыцарей и их женщин просто не могло быть каких-то других лиц.
Живой Ланселот фильма говорит детским анемичным голосом (о игривая природа! валеты всегда поют тенором - но у королей почему-то взамен чинных басов profundo нередки пубертатно-флажолетные дисканты); у него походка, характерная для рахитиков или родившихся недоношенными.
Точеная изысканность и одухотворенность лица Гвиневевры, поэтически-несчастной девочки, безумно безгрешной в готовности к любви - венчает изрядно мясистую плоть; поразительный эпизод купания - поразительный лобовой простотой контрапункта, ради которого и учинен: стоящая спиной к камере актриса держит зеркало - по сути происходящего неуместное; цитата из Рубенса ("Венера перед зеркалом"), и Веласкеса заодно - вот и весь секрет, вот тебе и прерафаэлиты! Кто бы не занимался кастингом, и как бы ни было сформулировано задание - как-то не укладывается в мозгу стандартная процедура: шеренга красавиц, прохаживающийся (развалившийся в кресле) помреж и - "а теперь, девочки, покажите мне ваши голые спины, а заодно и все, что ниже..." Впрочем, известно как это бывает, и совсем не обязательно с художниками на Невском - обгоняет тебя пигалица в джинсах, оборачивается... и невольно прибавляешь шагу, чтобы угнаться за приманкой: богатством попы и нежностью личика; а не на ходу и по отдельности может и не сработало бы.
Но я отвлекся - разговор все же не о лицах и попах, и как они друг с другом играют...
И даже не о брессоновском "Ланселоте", и даже не совсем о Брессоне...
Речь о лице отдельно - не о Лике или Лице, нет, просто - о природном нашем, так сказать, паспорте, предъявляемом на круг, без спросу, без надобности, даже поперек надобности - улика, скрыть которую никак не удается, сколько ни старайся, под чадрой разве - но это ведь монастырь (который всегда с тобой).
Скажем, все эти ужимки значительности - размахивание бровями, выпяченный подбородок, игра желваков и скул...
Или - глаза в кучу, рот до ушей, "о" губ и глаз...
Это ведь все не лицо - маска на раз всего лишь, алиби - мы, де, такие-сякие-всякие, но только не такие-как-вам-угодно...
...И даже не такие как угодно нам самим - оговорка, предатель.
(Много ли мы видим лиц на юзерпиках? То-то и оно!)
Мама часто говорила мне тихо, на ушко, когда мы в гостях за столом сидели, "держи морду!". Как это действовало оценил став большим. Правда хорошо "держать" так и не научился, не далась мне эта японская наука - зато почти всегда знаю, что у меня - там - "написано". То есть превратился в Гаврилу-лицемера - сначала своего лица, а потом всех прочих, лафатера недорезанного.
Но ведь мы все таковы - читаем по лицам.
Не по попам же...
Одни хуже, другие лучше.
Хуже - те, кто покупается на знаки препинания...
На суету лица - все эти его тики и подмигивания; про избыток мимики актеры говорят "лицом хлопотать".
Возвращаясь к Брессону: никакой суеты лица даже в первом - "Дамах Булонского леса", где еще заняты профессиональные театральные актеры-"звезды", всегда некстати радующиеся киношному "крупняку" - после театрального-то надрыва позы, голоса и жеста в подмогу лицу, которое после шестого ряда уже не более, чем светлое пятно; и дальше вообще нигде, ни в одном фильме - и никаких "звезд", а по-большей части и вовсе не профессионалы.
Лицо играет само.
Без подмоги главного актера - души.
Душа - вот уж профи по актерской части, ей только дай волю - разгуляется без удержу...
...И первым делом лицом размахивать начинает - как флагом своей доблести...
Жадная до главенства над "зеркалом" своим ("свет мой, зеркальце, скажи...") - лицом-паспортом - превращая его в "крупняк" самости...
Брессон вычеркивает из человека самость - оставляя ему только лицо-паспорт.
Рембрандт говорил "я пишу только портреты" - у него тоже "хлопотливых" лиц не сыщешь.
Как царственны лица на старых портретах (даже выродившееся королевское семейство у Гойи - его не разжаловали из придворных за эту карикатуру, не обиделись)!..
Про такие лица говорят "порода" - они не случайны, не следствие случки.
Их не подпортила забота - тоже ведь суета и хлопоты случаев.
Итак...
Лицо без знаков препинания - успокоенность усмиренной души, неслучайные черты.
Лаконичность прозы Гая Юлия Цезаря и Пушкина.
...Но еще есть глаза: закрой их - и будет маска, почти посмертная.
(Непохожесть лиц мертвых на самих себя - закрытые вежды и ушедшее из мышц усилие воли, удерживание души от случайных движений)
Глаза тоже называют "зеркалом" - души; они не могут того, что по силам прирученному лицу - скрыть утаиваемое.
В первую очередь это радость и боль.
Был советский фильм (не помню названия) про несгибаемого экспроприатора Камо, который грабил для пополнения казны большевиков банки. Его поймали, дело нешуточное, запахло пожизненной каторгой - он стал косить под сумасшедшего. Чтобы разоблачить симулянта стали его пытать: тогда нечувствительность к боли считалась верным признаком умопомешательства. Ему хоть бы что - даже не сморгнул. Позвали для пущей надежности врача, чтобы тот разобрался с мелкими соматическими признаками. Тот распознал симуляцию по сужению зрачков в момент острой боли.
От удовольствия (и алкоголя) зрачки, напротив, расширяются.
Но это все психосоматика, физиология - не душа.
Главное в глазах - взгляд, его энергетика и подвижность; они выражают потенцию и динамику душевного.
Говорят - "живые глаза", "взгляд мервеца", или, пуще того - вампира.
Кроме того глаза отражают свет.
А темные глаза сильно блестят.
Ну и, наконец, вспомним, что нет лицу худшего оскорбления, чем назвать его "мордой", или, не дай Бог, вообще "рылом".
Лицо принадлежность сугубо человеческая; человек и есть, собственно, лицо; и даже все остальное в нем, включая повадку и одежду прочитывается в контексте лица-личины-личности.
"Лицо в некотором роде фантасмагорическое" - как сказал Гоголь об одном своем герое.
Теперь пресловутая "трансцендентность" Брессона предстает в несколько ином свете.
У него трансцендентны - лица; при том, что он избегает крупных планов - зачем? человек и есть лицо.
Лица потусторонни происходящему.
У вора - тонкое лицо аристократа и мыслителя; такие же лица у молодого деревенского священника и беглеца из фашистского застенка; у бренчащих всем своим железом при каждом движении рыцарей, этих мальчишек с мужественными лицами...
Но не одна породистость создает их ауру, а прежде всего их отрешенность, граничащая с безучастностью - даже к тому, что делают сами.
У Гордона Крэга, английского режиссера и художника театра, больше теоретика чем практика, была грандиозная теория актера-сверхмарионетки Бога.
Эту теорию воплотил на экране Брессон: его герои - марионетки Бога; они движимы не собственными корыстями и страстями, и не собственным усилием, но словно некой внешней (трансцендентной) волей и силой.
Они - персонификация этой силы.
Лицо Бога всегда остается бесстрастным.
Каждый фильм Брессона, если рассматривать их в ряд, страннее предыдущего; не в смысле трансцендентности, а буквально - неожиданен, непривычен. Когда приглядываешься к этой странности понимаешь, что дело тут не в форме - она последовательно упрощается, а к формальной простоте вряд ли приложим эпитет "странный". Все более странными становятся персонажи - трудно назвать этих действующих лиц "героями" (тут более уместно античное "протагонист") - и их поступки. Вычеркивается не только перфекционизм формы, но и "мясо" драматургии - характеры и мотивировки; редуцируются почти до невнятности даже коллизии - особенно в "Ланселоте", где трудно уловить сцепление причин и следствий, словно рассыпавшихся на отдельные кристаллы; остаются только лица и действия. Законченным выражением этого стремления к тотальному снятию субъективного и субъектного предстают сначала ослик Бальтазар, а затем Ланселот и Гвиневевра. Но Бальтазар, в отличие от людей, мягко говоря, неразговорчив, только что брыклив некстати да противно громогласен, когда совсем уж его достают люди - осел он и есть осел. И вот он - истинный, без грима и котурн "человеческого, слишком человеческого" (его упрямство есть сопротивление не людям, а - человеческому: корысти и своеволию) протагонист Брессона. Протагонист существенно отличен от нашего понимания "героя", вечно тянущего одеяло на себя; в античной трагедии он главный участник агона - подстроенной богами смертельной схватки с роком (напомню: рок - высшая сила изначального хода вещей, он сильнее богов, они ему подчиняются): он сопротивляется року, затем покоряется ему - и гибнет; и он всегда на высоте схватки, правил смертельно серъезной игры, он их принял априори, это его ставка, его пари - и его выигрыш.
Пожалуй можно было бы заподозрить Брессона в близости к Ницше (но не к ницшеанству) - если бы не "Ланселот". Но эту очень богатую тему я оставлю для другой оказии.