Дискотека
В тесном ангаре было не протолкнуться от плотного скопления разгоряченных пионерских тел. Бархатный тенор Томаса Андерса с раритетной кассеты лучился десятками децибел в загипнотизированные детские уши. Аккуратные глянцевые туфельки и заляпанные грязью кроссовки отплясывали в едином ритме странную помесь джиги, пасадобля и танца с саблями. "Скоро, очень скоро вы станете взрослыми", - внедрялся в мозг сквозь мяуканье клавикордов голос Томаса, "у вас оформятся вторичные половые признаки. Вы станете разнузданным стадом самцов и самок и будете тереться, о да-да, тереться друг о друга в похотливом экстазе. Сунь-высунь, сунь-высунь, разве это не здорово? Сунь-высунь, разве не об этом вы мечтаете по ночам, пряча шаловливые ручки под одеяло? Сунь-высунь, разве не для этого часами просиживаете, схоронившись в жгучей крапиве и вглядываясь в скользкий полумрак душевых кабинок? А ну-ка все вместе! Сунь-высунь, сунь-высунь, это ли не счастье! Сунь-высунь, сунь-высунь, йормахат-йормасол! Это ли не счастье, оуйеа, это ли не вечная цель!" И туфельки покорно цокали каблучками об асфальтовую плоскость, кроссовки не отставали и все норовили прижаться поплотнее. Мир бешеной каруселью кружился вокруг. От сладостного предчувствия внутри слегка подташнивало. Если бы не музыка, можно бы было услышать как со скрипом разворачиваются тонкие капустные крылышки, как наполняются они живительным соком, как трепыхаются за спиной в первых робких попытках взлететь. "Ну-ка, не отставай! Делай как мы, делай с нами, делай лучше нас! Оу йе, оу йе, эйнцвейдрей!"
Внезапно музыка стихла. На импровизированную сцену, провожаемая взглядами словно голый король из сказки, вышла пионервожатая Света. Кожаная тесемка на ее чреслах должна была символизировать мини-юбку. Мальчики как завороженные следили за нейлоновыми маятниками ее ног. Поговаривали, что она та еще сучка и тайно зажигает с директором лагеря. Будто бы даже кто-то видел, как она вылезала из его черной Волги, отряхивая крошки страсти со своего плоского живота.
- А сейчас белый танец! - объявила она задорно. - Дамы приглашают кавалеров, все как заведено! Давайте, девочки, не тушуемся!
Две верткие девицы в боевой раскраске подплыли ко мне. Присмотревшись я узнал их - они были из "Бригантины", роскошного комплекса с окраины лагеря, ни в какое сравнение не идущего с нашими жалкими лачугами. Его заселяли дети, эвакуированные из Гомельской области, где свирепствовала в то время, наводя на всех жуть, мистическая радиация. Они разговаривали с забавным акцентом, старались держаться вместе, тамошние девочки были не по здешнему красивы, а мальчики умели постоять за себя - этот факт мы выяснили экспериментально в первый же день.
- Эй, послушай, как тебя зовут? Наша подружка... - я поглядел туда, куда стрельнули накрашенные ресницы, - хочет пригласить тебя на танец, но стесняется. Будь мужчиной, подойди к ней сам? Ее зовут Майя.
Она стояла у заборчика в робком ситцевом платьишке, прижимая к коленям свой нелепый ридикюль. Красивая, но совершенно неуместная на этом празднике нарождающегося эго. Она стояла и смотрела на меня, не отводя глаз. Стеснительная принцесса. Хотелось погладить ее по волосам, обжечься дыханием губ, заглянуть в глубину васильковых глаз и обнаружить там себя, летящего словно сомнамбула к хаотическим звездам. Хотелось взять ее за руку и ощутить юркие холодные ящерицы пальцев у себя в ладони. Хотелось плакать. Я понимал, что все равно не подойду, а время, отведенное на подготовку, неумолимо подходит к концу. Последние песчинки упали на дно, часы перевернулись, и со всех сторон, из всех водостоков, хлынула музыка. Парочки закружились трудолюбивыми волчками, руки мальчиков гладили заветные округлости и неумолимо стекали ниже поясниц. Она все еще смотрела на меня, поеживаясь на вечернем ветру. Ее глаза были печальны, пряди волос съехали набок. Я ощущал как холодеет нагретое добела пространство между нами. Все что успело нарисовать мне услужливое сознание: лодка в утренних камышах, спелые ягоды земляники, янтарный смех и всполохи белого платья меж стволами - все скомкалось, исчезло словно лист промокашки в пламени свечи. Что я наделал! Не будет камышей и земляники, не будет холодных звезд в небе, не будет утреннего дождя и ежевичного сиропа в ложке. Боже, что я наделал! Снежинка ее спины еще была видна из-за деревьев, а я все стоял, будто пригвождённый к ограде. Другой, невидимый я, бежал за ней, брал ее за руку, говорил сумасшедшие слова. А я все стоял и стрелки неумолимых часов разрывали мне внутренности.
Я пришел в свою палату заполночь, пробрался незамеченным пауком в окно и бухнулся в кровать. На разные лады я повторял ее инопланетное имя. Во сне мне удавалось поймать ее и мы целовались взасос под проливным дождем, извиваясь как змеи и кусая друг друга в губы. За окнами шумела ночь и светил неумолимый фонарь, я то и дело просыпался и ворочался на скрипучих пружинах, не умея заснуть. Мне было 13 лет.
На следующий день над лагерем нависла жуткая жара. Все изнывали от зноя и ни о какой общественно-политической работе не могло быть и речи. Наступило время послеполуденного отдыха, я вернулся в дом и постучал условным стуком в девичью половину. Тявкнула защелка, и в проеме показалась заспанная физиономия.
- А, это ты. Заходи!
Я зашел и дверь за мной защелкнули. Окна были пришторены. Девочки возлежали на своих ложах, сбросив пижамы и ночнушки и обмахиваясь журнальными веерами. Я скинул с себя ту немногую одежду, что была на мне, и лег на свободную койку. Стало немного прохладнее.
- Ну, что у вас нового? - спросил я и потянулся вальяжно.
- Да все у нас новое, - улыбнулась с соседней койки Наташка. - Проверь, если не веришь, - и она провела пальцами томный зигзаг по загорелой пушистой поверхности бедра.
Я усмехнулся.
- А если серьезно?
- У Таньки месячные появились, Людас сломала ноготь, к Верке вчера полночи клеился какой-то крендель из прокаженной палаты...
- Как тебе не стыдно только, Наташ! - сказал я с притворной строгостью. - Они такие же люди как мы. Ты хоть знаешь, что такое проказа?
- Дурная зараза страшней, чем проказа! - послышался голос Людки, за острый язычок прозываемой Сорокой. Приподняв голову, я увидел ее розовые пятки закинутые на спинку кровати. - Слышал бы ты как дрючили вчера нашу вожатую! Такое показательное выступление устроили, что не уснешь. Мяукали за стенкой всю ночь словно коты на помойке.
Комната взорвалась хохотом.
- Ну ладно-ладно, - сказал я успокаивающе. - Наш уговор по прежнему в силе? Сбор в полночь у южной калитки. Будем лишать девственности тех из вас, кто еще ее не лишился. Шучу, шучу. Кто возьмет с собой купальник - останется в палате.
Сквозь шторы в полумрак проникал горячий летний день. Солнечные зайки скакали по дощатому полу, сплетаясь в хитроумные палехские узоры.
Внезапно музыка стихла. На импровизированную сцену, провожаемая взглядами словно голый король из сказки, вышла пионервожатая Света. Кожаная тесемка на ее чреслах должна была символизировать мини-юбку. Мальчики как завороженные следили за нейлоновыми маятниками ее ног. Поговаривали, что она та еще сучка и тайно зажигает с директором лагеря. Будто бы даже кто-то видел, как она вылезала из его черной Волги, отряхивая крошки страсти со своего плоского живота.
- А сейчас белый танец! - объявила она задорно. - Дамы приглашают кавалеров, все как заведено! Давайте, девочки, не тушуемся!
Две верткие девицы в боевой раскраске подплыли ко мне. Присмотревшись я узнал их - они были из "Бригантины", роскошного комплекса с окраины лагеря, ни в какое сравнение не идущего с нашими жалкими лачугами. Его заселяли дети, эвакуированные из Гомельской области, где свирепствовала в то время, наводя на всех жуть, мистическая радиация. Они разговаривали с забавным акцентом, старались держаться вместе, тамошние девочки были не по здешнему красивы, а мальчики умели постоять за себя - этот факт мы выяснили экспериментально в первый же день.
- Эй, послушай, как тебя зовут? Наша подружка... - я поглядел туда, куда стрельнули накрашенные ресницы, - хочет пригласить тебя на танец, но стесняется. Будь мужчиной, подойди к ней сам? Ее зовут Майя.
Она стояла у заборчика в робком ситцевом платьишке, прижимая к коленям свой нелепый ридикюль. Красивая, но совершенно неуместная на этом празднике нарождающегося эго. Она стояла и смотрела на меня, не отводя глаз. Стеснительная принцесса. Хотелось погладить ее по волосам, обжечься дыханием губ, заглянуть в глубину васильковых глаз и обнаружить там себя, летящего словно сомнамбула к хаотическим звездам. Хотелось взять ее за руку и ощутить юркие холодные ящерицы пальцев у себя в ладони. Хотелось плакать. Я понимал, что все равно не подойду, а время, отведенное на подготовку, неумолимо подходит к концу. Последние песчинки упали на дно, часы перевернулись, и со всех сторон, из всех водостоков, хлынула музыка. Парочки закружились трудолюбивыми волчками, руки мальчиков гладили заветные округлости и неумолимо стекали ниже поясниц. Она все еще смотрела на меня, поеживаясь на вечернем ветру. Ее глаза были печальны, пряди волос съехали набок. Я ощущал как холодеет нагретое добела пространство между нами. Все что успело нарисовать мне услужливое сознание: лодка в утренних камышах, спелые ягоды земляники, янтарный смех и всполохи белого платья меж стволами - все скомкалось, исчезло словно лист промокашки в пламени свечи. Что я наделал! Не будет камышей и земляники, не будет холодных звезд в небе, не будет утреннего дождя и ежевичного сиропа в ложке. Боже, что я наделал! Снежинка ее спины еще была видна из-за деревьев, а я все стоял, будто пригвождённый к ограде. Другой, невидимый я, бежал за ней, брал ее за руку, говорил сумасшедшие слова. А я все стоял и стрелки неумолимых часов разрывали мне внутренности.
Я пришел в свою палату заполночь, пробрался незамеченным пауком в окно и бухнулся в кровать. На разные лады я повторял ее инопланетное имя. Во сне мне удавалось поймать ее и мы целовались взасос под проливным дождем, извиваясь как змеи и кусая друг друга в губы. За окнами шумела ночь и светил неумолимый фонарь, я то и дело просыпался и ворочался на скрипучих пружинах, не умея заснуть. Мне было 13 лет.
На следующий день над лагерем нависла жуткая жара. Все изнывали от зноя и ни о какой общественно-политической работе не могло быть и речи. Наступило время послеполуденного отдыха, я вернулся в дом и постучал условным стуком в девичью половину. Тявкнула защелка, и в проеме показалась заспанная физиономия.
- А, это ты. Заходи!
Я зашел и дверь за мной защелкнули. Окна были пришторены. Девочки возлежали на своих ложах, сбросив пижамы и ночнушки и обмахиваясь журнальными веерами. Я скинул с себя ту немногую одежду, что была на мне, и лег на свободную койку. Стало немного прохладнее.
- Ну, что у вас нового? - спросил я и потянулся вальяжно.
- Да все у нас новое, - улыбнулась с соседней койки Наташка. - Проверь, если не веришь, - и она провела пальцами томный зигзаг по загорелой пушистой поверхности бедра.
Я усмехнулся.
- А если серьезно?
- У Таньки месячные появились, Людас сломала ноготь, к Верке вчера полночи клеился какой-то крендель из прокаженной палаты...
- Как тебе не стыдно только, Наташ! - сказал я с притворной строгостью. - Они такие же люди как мы. Ты хоть знаешь, что такое проказа?
- Дурная зараза страшней, чем проказа! - послышался голос Людки, за острый язычок прозываемой Сорокой. Приподняв голову, я увидел ее розовые пятки закинутые на спинку кровати. - Слышал бы ты как дрючили вчера нашу вожатую! Такое показательное выступление устроили, что не уснешь. Мяукали за стенкой всю ночь словно коты на помойке.
Комната взорвалась хохотом.
- Ну ладно-ладно, - сказал я успокаивающе. - Наш уговор по прежнему в силе? Сбор в полночь у южной калитки. Будем лишать девственности тех из вас, кто еще ее не лишился. Шучу, шучу. Кто возьмет с собой купальник - останется в палате.
Сквозь шторы в полумрак проникал горячий летний день. Солнечные зайки скакали по дощатому полу, сплетаясь в хитроумные палехские узоры.