Одиночество в Праге. Заметки на полях и немного поэзии
Страговский монастырь
Ясноокая мечтательница Астрид Линдгрен в сказке о Карлсоне по-детски искренне недоумевает, почему люди так редко селятся на крышах, ведь "с крыши, разумеется, звезды видны лучше, чем из окон". И не только звезды. Крошечное окошко в мансарде черепитчатой крыши средневекового монастыря - призма, через которою я вижу свой пражский мир: бесконечные зеленеющие холмы, белые душистые облака черемуховых деревьев, лимонная форзиция, набухшая сочными почками сирень. И всё это в розово-бежевой дымке, в той нежной, расплывчатой гамме, что ненадолго окрашивает землю лишь ранней весной. Абсолютную завершенность этой природной гармонии придают перезвоны Лореты - песнь торжествующей любви. Любви к миру, природе, Богу. И только человек здесь как будто лишний. Созерцатель, слушатель, свидетель.
Спускаясь с холмов
Вдыхаю холодный рассветный воздух, осторожно, будто боясь потревожить чей-то сон, тенью проскальзываю сквозь решетку, покорившуюся ветру с холмов. Хрустальная тишина, только похрустывает песок под мягкой подошвой, через которую чувствуешь каждый камешек мостовой. Преодолев не один десяток ступеней, оказываюсь в городе.
Город
Он еще в полусне, в дреме. Приятно заставать его вот так, врасплох, пока он не успел облечься в парадные одежды и спрятаться за масками. Смущенный (или это только кажется?), он лукаво щурится, усмехается и как будто шепчет: "Ты ведь сохранишь это в тайне?". Молча улыбаюсь в ответ, смахиваю дождевые капли с перил балюстрады, чуткими пальцами ощупываю трещинки в штукатурке.
Привычный путь: Uvoz-Nerudova-Mostecka. Углубляюсь в Малу страну, на остров Кампа, подальше от туристических маршрутов. Нахожу одинокую скамейку в саду печальных скульптур, защищенную с обеих сторон пышными кустами форзиции. Пью большими глотками тишину и одиночество. Так спокойно на душе, как уже давно не было. Кажется, осталась бы здесь навсегда: бродила по косе вдоль Влтавы, оставляя следы на песке, слушала бы перекличку чаек и волн.
Возвращаюсь в центральную часть суетного, нарядного, готового к сиюминутной метаморфозе города. Вливаюсь в пестрый, разноязыкий людской поток. Примыкаю то к одной, то к другой туристической группе, наблюдаю, прислушиваюсь. "Nemoj da mi zezas!". Оглядываюсь. Так и есть: сербские туристы. Дохожу вместе с ними до Карлова, останавливаюсь у Брунцвика, одинокая героическая фигура которого возвышается над Влтавой. У Цветаевой есть замечательное стихотворение "Пражский рыцарь". Оно вовсе не о Брунцвике, но, прочитав его, понимаешь, почему "страж над плеском века" был ей так дорог и близок. И для меня нет его роднее в этом чужом прекрасном городе.
Темнота всякий раз опускается неожиданно. Теперь очередь города заставать меня врасплох. Зажигаются фонари - исчезают прохожие. И мне становится неуютно и даже жутко в опустевшем городе. Тускло светят фонари, гулко отдаются мои одинокие шаги. Лестницы и аркады кажутся бесконечными. Наконец добираюсь до монастыря, ныряю в арку с живописным барельефом, скрываюсь за массивной дверью Страгова. Доброй ночи, Прага...
Ясноокая мечтательница Астрид Линдгрен в сказке о Карлсоне по-детски искренне недоумевает, почему люди так редко селятся на крышах, ведь "с крыши, разумеется, звезды видны лучше, чем из окон". И не только звезды. Крошечное окошко в мансарде черепитчатой крыши средневекового монастыря - призма, через которою я вижу свой пражский мир: бесконечные зеленеющие холмы, белые душистые облака черемуховых деревьев, лимонная форзиция, набухшая сочными почками сирень. И всё это в розово-бежевой дымке, в той нежной, расплывчатой гамме, что ненадолго окрашивает землю лишь ранней весной. Абсолютную завершенность этой природной гармонии придают перезвоны Лореты - песнь торжествующей любви. Любви к миру, природе, Богу. И только человек здесь как будто лишний. Созерцатель, слушатель, свидетель.
Спускаясь с холмов
Вдыхаю холодный рассветный воздух, осторожно, будто боясь потревожить чей-то сон, тенью проскальзываю сквозь решетку, покорившуюся ветру с холмов. Хрустальная тишина, только похрустывает песок под мягкой подошвой, через которую чувствуешь каждый камешек мостовой. Преодолев не один десяток ступеней, оказываюсь в городе.
Город
Он еще в полусне, в дреме. Приятно заставать его вот так, врасплох, пока он не успел облечься в парадные одежды и спрятаться за масками. Смущенный (или это только кажется?), он лукаво щурится, усмехается и как будто шепчет: "Ты ведь сохранишь это в тайне?". Молча улыбаюсь в ответ, смахиваю дождевые капли с перил балюстрады, чуткими пальцами ощупываю трещинки в штукатурке.
Привычный путь: Uvoz-Nerudova-Mostecka. Углубляюсь в Малу страну, на остров Кампа, подальше от туристических маршрутов. Нахожу одинокую скамейку в саду печальных скульптур, защищенную с обеих сторон пышными кустами форзиции. Пью большими глотками тишину и одиночество. Так спокойно на душе, как уже давно не было. Кажется, осталась бы здесь навсегда: бродила по косе вдоль Влтавы, оставляя следы на песке, слушала бы перекличку чаек и волн.
Возвращаюсь в центральную часть суетного, нарядного, готового к сиюминутной метаморфозе города. Вливаюсь в пестрый, разноязыкий людской поток. Примыкаю то к одной, то к другой туристической группе, наблюдаю, прислушиваюсь. "Nemoj da mi zezas!". Оглядываюсь. Так и есть: сербские туристы. Дохожу вместе с ними до Карлова, останавливаюсь у Брунцвика, одинокая героическая фигура которого возвышается над Влтавой. У Цветаевой есть замечательное стихотворение "Пражский рыцарь". Оно вовсе не о Брунцвике, но, прочитав его, понимаешь, почему "страж над плеском века" был ей так дорог и близок. И для меня нет его роднее в этом чужом прекрасном городе.
Темнота всякий раз опускается неожиданно. Теперь очередь города заставать меня врасплох. Зажигаются фонари - исчезают прохожие. И мне становится неуютно и даже жутко в опустевшем городе. Тускло светят фонари, гулко отдаются мои одинокие шаги. Лестницы и аркады кажутся бесконечными. Наконец добираюсь до монастыря, ныряю в арку с живописным барельефом, скрываюсь за массивной дверью Страгова. Доброй ночи, Прага...