КТО ЕЩЕ
Он начал рисовать поздно и случайно, по прихоти, от скуки. Просто попался под руку кусок ватмана и кусок угля, и в окне было черно, и она сидела за столом неподвижно, работала. В голове у него было пусто, спать еще не хотелось, он посмотрел на нее, облизнул губы, махнул угольком по белому раз, другой… и сам удивился, когда на ватмане появилось пространство. Несколько пятен висели в этом пространстве, и при желании в одном из них можно было угадать лицо. Странно освещенное. Знакомое. И совершенно чужое.
Он вышел на кухню и нарисовал стоящую на плите кастрюлю. Плита была старая, ржавая, он распечатал пачку цветных карандашей. К черному и ржавому прибавил голубого и желтого. Смотреть на листок было радостно.
Затем, в гостях, его познакомили с Марком, студентом. Марк учился на художника. «У вас, - сказал он, - интересное лицо. Я возьму пятнадцать минут, чтобы его нарисовать». Он покорно сел на вращающуюся табуретку. Хозяйка квартиры подсунула ему порезанную дыню и хихикнула. «Э бой, - сказал он, косясь на сосредоточенного бородатого Марка, - ит э мэллон». То ли его английский был совсем плох, то ли Марк был слишком сосредоточен, но американец на шутку не откликнулся. Через пятнадцать минут рисунок был готов - аккуратные линии и овалы заключали в себе нечто, некую физиономию из Корел Дро, разве что на челке не хватало ярлычка с надписью «Челка». Дыни на рисунке не было.
- А теперь я, - сказал он. - Ченджинг плэйсиз.
Марк рассмеялся и пересел на его место. Позировал он очень хорошо, не дергался, чуть улыбался.
Он покончил с Марком минут за десять. Взлохмаченный бородач дико смотрел с листка, лицо у него было сердитым и обиженным.
- Это я по утрам, - сказал Марк.
- Хочешь, я устрою твою выставку? - сказала хозяйка.
* * *
Выставка в Екатеринбурге. Выставка в Москве. Выставка в Сан-Франциско (спасибо Марку). Альбом, изданный в Швейцарии. Затем он, уязвленный бюрократическими проволочками с вручением премии, публично отказывается от нее через «Независимую газету». Скандал был что надо. В резюме появляется строчка: «…частные собрания в Нью-Йорке, Филадельфии, Мельбурне, Осаке». Города и страны, люди и женщины. Пастельный период. Возвращение к углю. Его величают мощным русским экспрессионистом, он подхватывает из рук умирающего Лимонова переходящее черное знамя «жестокого таланта». Интервью в русском «Плейбое». Знакомство с Джонни Деппом. Портрет. Переезд в Лос-Анджелес. Интервью в «Плейбое». Два развода подряд. Пристрастие к кокаину. Серия портретов, выдержанных в холодновато-голубой гамме. Пленэры в Риме и Флоренции. Недолгий, но яркий роман с Азией Ардженто. Смерть от сердечного приступа в тридцать семь. Кремация. Дым и пепел.
* * *
Его последний рисунок - он никогда не называл себя художником, только рисовальщиком - «Мальчик ест дыню». Дыни на рисунке нет, только мокрый подбородок и мокрые, улыбающиеся губы. Щенячье счастье. Мне нравится этот рисунок, я скачал репродукцию из Артхива Марка Хардена, распечатал на принтере. Теперь он украшает мою кухню. Знакомые, приходя впервые, говорят: «А, это же…» и называют фамилию. Во время последующих визитов уже мало кто обращает внимание на мальчика, поедающего дыню, все попивают кофе. Мы говорим о своем. И однажды разговор заходит о заведомой бессмысленности искусства. Слишком много художников, слишком много поэтов, музыкантов, дизайнеров, кого там еще… Мы окружены прекрасным. Пачка сигарет «Вирджиния Слимз» по совершенству пропорций не уступит Парфенону. Пустой флакон из-под дезодоранта произвел бы фурор в Древнем Риме. Прекрасное в каждой дырке, в каждой щели.
- Ты это имеешь в виду? - кто-то кивает на экран телевизора. Новый клип Мэрилин Мэнсон на MTV.
- Ну, не прекрасным, - уступаю я. - Своеобразным. Оригинальным. Стильным. Заставляющим задуматься. Все призывают меня задуматься, оценить, вникнуть. В «Ускользающей красоте» какой-то чудак всю жизнь вырезает людей из дерева. Эти деревяшки в два натуральных роста стоят в мастерской, стоят на лужайках, валяются в траве. На них сидят. Мне страшно подумать, сколько там, в Италии, таких талантливых и гениальных. В одной только Италии. И нет никакого смысла быть одним из них. И он, - я киваю на стену, - это понял.
- То есть?
- Они все это понимают, - говорю я. - Поэтому балуются коксом, малюют знаменитостей, тусуются. Где-то в середине карьеры они понимают, что от жизни нужно получать удовольствие, пока еще можно. Ведь другого ничего не остается.
* * *
Гости ушли обиженными. Они тоже - люди искусства. Игроки не высшей лиги, но тем не менее… Им кажется, что их жизнь оправдана этим. В конце жизни они скажут: «Господи! Мы рисовали. Мы клеили. Мы лепили. И потому, Господи, память о нас должна жить в сердцах наших потомков. Мы оставили кое-что после себя».
Боюсь, они будут жестоко разочарованы. Помнят только тех, кто оставляет после себя гору трупов и каменные лабазы, способные вместить эту гору. Помнят тех, кто заставляет помнить о себе ежеминутно. Тех, кто стоит за каждым горящим или темным окном. Они стоят там молча, стоят испокон веков.
И мой мальчик, поедающий дыню, ночью отрывается от стены и тихо планирует на пол.
Он вышел на кухню и нарисовал стоящую на плите кастрюлю. Плита была старая, ржавая, он распечатал пачку цветных карандашей. К черному и ржавому прибавил голубого и желтого. Смотреть на листок было радостно.
Затем, в гостях, его познакомили с Марком, студентом. Марк учился на художника. «У вас, - сказал он, - интересное лицо. Я возьму пятнадцать минут, чтобы его нарисовать». Он покорно сел на вращающуюся табуретку. Хозяйка квартиры подсунула ему порезанную дыню и хихикнула. «Э бой, - сказал он, косясь на сосредоточенного бородатого Марка, - ит э мэллон». То ли его английский был совсем плох, то ли Марк был слишком сосредоточен, но американец на шутку не откликнулся. Через пятнадцать минут рисунок был готов - аккуратные линии и овалы заключали в себе нечто, некую физиономию из Корел Дро, разве что на челке не хватало ярлычка с надписью «Челка». Дыни на рисунке не было.
- А теперь я, - сказал он. - Ченджинг плэйсиз.
Марк рассмеялся и пересел на его место. Позировал он очень хорошо, не дергался, чуть улыбался.
Он покончил с Марком минут за десять. Взлохмаченный бородач дико смотрел с листка, лицо у него было сердитым и обиженным.
- Это я по утрам, - сказал Марк.
- Хочешь, я устрою твою выставку? - сказала хозяйка.
* * *
Выставка в Екатеринбурге. Выставка в Москве. Выставка в Сан-Франциско (спасибо Марку). Альбом, изданный в Швейцарии. Затем он, уязвленный бюрократическими проволочками с вручением премии, публично отказывается от нее через «Независимую газету». Скандал был что надо. В резюме появляется строчка: «…частные собрания в Нью-Йорке, Филадельфии, Мельбурне, Осаке». Города и страны, люди и женщины. Пастельный период. Возвращение к углю. Его величают мощным русским экспрессионистом, он подхватывает из рук умирающего Лимонова переходящее черное знамя «жестокого таланта». Интервью в русском «Плейбое». Знакомство с Джонни Деппом. Портрет. Переезд в Лос-Анджелес. Интервью в «Плейбое». Два развода подряд. Пристрастие к кокаину. Серия портретов, выдержанных в холодновато-голубой гамме. Пленэры в Риме и Флоренции. Недолгий, но яркий роман с Азией Ардженто. Смерть от сердечного приступа в тридцать семь. Кремация. Дым и пепел.
* * *
Его последний рисунок - он никогда не называл себя художником, только рисовальщиком - «Мальчик ест дыню». Дыни на рисунке нет, только мокрый подбородок и мокрые, улыбающиеся губы. Щенячье счастье. Мне нравится этот рисунок, я скачал репродукцию из Артхива Марка Хардена, распечатал на принтере. Теперь он украшает мою кухню. Знакомые, приходя впервые, говорят: «А, это же…» и называют фамилию. Во время последующих визитов уже мало кто обращает внимание на мальчика, поедающего дыню, все попивают кофе. Мы говорим о своем. И однажды разговор заходит о заведомой бессмысленности искусства. Слишком много художников, слишком много поэтов, музыкантов, дизайнеров, кого там еще… Мы окружены прекрасным. Пачка сигарет «Вирджиния Слимз» по совершенству пропорций не уступит Парфенону. Пустой флакон из-под дезодоранта произвел бы фурор в Древнем Риме. Прекрасное в каждой дырке, в каждой щели.
- Ты это имеешь в виду? - кто-то кивает на экран телевизора. Новый клип Мэрилин Мэнсон на MTV.
- Ну, не прекрасным, - уступаю я. - Своеобразным. Оригинальным. Стильным. Заставляющим задуматься. Все призывают меня задуматься, оценить, вникнуть. В «Ускользающей красоте» какой-то чудак всю жизнь вырезает людей из дерева. Эти деревяшки в два натуральных роста стоят в мастерской, стоят на лужайках, валяются в траве. На них сидят. Мне страшно подумать, сколько там, в Италии, таких талантливых и гениальных. В одной только Италии. И нет никакого смысла быть одним из них. И он, - я киваю на стену, - это понял.
- То есть?
- Они все это понимают, - говорю я. - Поэтому балуются коксом, малюют знаменитостей, тусуются. Где-то в середине карьеры они понимают, что от жизни нужно получать удовольствие, пока еще можно. Ведь другого ничего не остается.
* * *
Гости ушли обиженными. Они тоже - люди искусства. Игроки не высшей лиги, но тем не менее… Им кажется, что их жизнь оправдана этим. В конце жизни они скажут: «Господи! Мы рисовали. Мы клеили. Мы лепили. И потому, Господи, память о нас должна жить в сердцах наших потомков. Мы оставили кое-что после себя».
Боюсь, они будут жестоко разочарованы. Помнят только тех, кто оставляет после себя гору трупов и каменные лабазы, способные вместить эту гору. Помнят тех, кто заставляет помнить о себе ежеминутно. Тех, кто стоит за каждым горящим или темным окном. Они стоят там молча, стоят испокон веков.
И мой мальчик, поедающий дыню, ночью отрывается от стены и тихо планирует на пол.