Ло. Еще один дождь
Вот уж который год, как потерялся контакт - пропала привычка мило болтать по вечерам.
А то бывало так, что вечерком заглянуть в аську поздороваться традицией было. Поздороваешься, спросишь о том, о сем, потом о интимном, потом о грустном, потом о радостном.
Вечер плавно перетечет в ночь, а ночь частенько и в предрассветные сумерки.
- "Спокойной ночи, Коря! Я тебя целую" - скажет она.
Идешь спать, а по телу мурашки.
Я знал каждую родинку по ее фотографиям. Каждую соленую брызгу на ее купальнике. Блик в ее черных-черных-черных глазах.
Каждый день, занимаешься домашними делами, возишься на кухне, бумажки по работе сделаешь. Ходишь лениво туда-сюда. Книжку полистать. В ванне полежать.
Волшебство чувственности днем сонливо. Еда со вкусом пластика.
И вдруг аська - О-ОУ! "Привет! Выходи поболтать"
Вскакиваю как собака, почуявшая своих.
За окном все так же по дождю шуршат машины, по телевизору гундосит Путин, солнце не вылазит из-за свинца, а во всем словно изумрудный огонь зажегся.
Холод осень гонит зной.
Я - самоуверенный, с опытом жизни и выживания, чуть потрепанный, постоянно меняющий статусы - то я женат, то развелся, то уже успел жениться снова.
Неуверенность скрываю цинизмом и небрежностью.
Все, что трудно починить привык рубить с мясом.
Никто не понимает, чем я занимаюсь. Догадываются, что криминалом, но конкретики никакой. Неуловимо все как-то.
Родился в Украине, живу в России. Периодически пропадаю из виду, и вдруг появляюсь в непонятной точке земного шара.
По привычке поколения выросшего в 90-х каждую секунду готов оскалиться, зарычать и укусить, даже если никто не желал мне ничего дурного, и хотел просто погладить животное с вздыбленной холкой.
Она - сочная красавица, настоящая, текущая жидкостями еврейская девушка.
Молодая, но очень зрелая. Южные девушки рано распускаются.
Хармс уже все сказал в свое время о этих жгучих дочерях Сиона, описал всю эту глубинную чувственность - "Голая еврейская девушка раздвигает ножки и выливает на свои половые органы из чашки молоко. Молоко стекает в глубокую столовую тарелку. Из тарелки молоко переливают обратно в чашку и предлагают мне выпить. Я пью; от молока пахнет сыром... Голая еврейская девушка сидит передо мной с раздвинутыми ногами, ее половые органы выпачканы в молоке. Она наклоняется вперед и смотрит на свои половые органы. Из ее половых органов начинает течь прозрачная и тягучая жидкость".
И вот сидим мы, она в Израиле, я в России.
"Печальная страна, а в ней твое окно" - как-то скажет она обо мне строчкой из Шевчука.
Это одно из самого нежного, что я о себе слышал.
Мне каждый говорил, что я добрый. Я злился, и не понимал, что это значит.
Она первая сказала это так, что я поверил. Хотя до сих пор не знаю, что мне с этим делать, если уж невозможно вернуть Господу этот странный дар.
Она меня поразила вообще сразу же - я такого никогда не видел - человек, который разговаривает по русски, а ментальность при этом совсем не русская.
Не российская, точнее.
Изумление. Словно инопланетянка с другой планеты.
Ей повезло - в Израиль она попала в свои 6 лет, достаточно рано, не успела врасти до этого, вырывать не пришлось. Думает на двух языках. Вставляет иногда забавные незнакомые словечки с характерным вызывающим "х".
Она - плоть от плоти своей небольшой, но безумной страны, старой и молодой, древней и новой, история которой не похожа ни на какую другую.
Клочок трех религий, пустыни, моря и колючая проволока. Безумие смешений, Европа посреди Ближнего Востока, дремучий Восток, просачивающийся из самых, казалось бы, пропитанных университетами людей.
И она среди всего этого. Органичная донельзя, чертовка.
Не будет высокопарным сказать, что она росла на моих глазах - это правда.
Я в нее верил, и она это знала.
"Когда мне трудно, я представляю, что ты стоишь за спиной, и мне не страшно".
В нее очень легко верить и радостно.
Она мне давала выход из темноты, она была свечой, архаичной фигурой из древних иудейских сказаний. Царицей, именно в том, трудночитаемом смысле языка ветхозаветных пророков. Навсегда непостижимой, избранницей Бога.
И одновременно с этим - юной девушкой, со свободным телом, кокетливой, взбалмошной, любящей кофе, испанский язык и танцы, коллекционирующей фигурки сношающихся овец. Очень миниатюрной - гораздо более миниатюрной, чем она казалась по фотографиям.
Она вывела меня из очень трудного лабиринта. Возможно на свете нет больше людей, которые могли бы это сделать для меня. Именно это и именно для меня.
...Самолет заходил на посадку. Подо мной поползла набережная Тель-Авива, много раз виденная в эмигрантских фильмах.
Я, с мутными криминальными подвязками, только завершивший быть невыездным, с чистым заграном, разведенный, без детей, без работы, да еще и нееврей вдобавок, и без родственников-евреев, не должен был получить израильской визы.
А если бы и получил - не должен был пройти жесткий кордон аэропорта Бен-Гурион, страны замершей между очередными войнами.
Но я даже не рассматривал это как опасность - я знал, что Бог меня проведет через эти смешные земные придумки недоверия.
Мы встретились впервые под стенами Иерусалима, Вечного Города.
Там же был наш первый поцелуй - где-то на лужайке между дворцом Ирода, Голгофой и Геенной Огненной.
Судьба не лишена иронии и умеет разговаривать символами.
Я научился ходить по лабиринту плоти Иерусалима.
Я узнал настоящее дыхание ночного моря.
Я видел пустыни, становящиеся садом, гулкие бойкие торговые улицы. Земли созданные надеждой и земли убитые неверием - часто они были отделены лишь лентой.
Видел себя ребенком и стариком.
Я-старик оглянулся и посмотрел на меня. Я был горбатым, худющим, со спутанными длинными волосами. Сам себе презрительно фыркнул. Отвернулся и ушел вглубь домов.
Я был виден. Жить было не страшно, несмотря на то, что жить - это умереть.
Тогда Бессмертие мне показалось. Позволило себя рассмотреть.
Тогда я впервые узнал, что можно не только приезжать, но и возвращаться.
Она была для меня Живой.
Много-много позже пришли странные вопросы, суть которых невозможно было объяснить телу.
Тело не понимало, что это такое - разные государства, разные судьбы. Что такое бытовуха и как она утомляет жизнь, вымывает из нее огни.
Попробуй объясни ребенку что "нельзя". Почему нельзя? Ради чего нельзя?
Так и тело скрипело зубами и злилось, не получая своего, того, что больше всего хотело.
Когда настал момент мне для себя самого принять решение - победил Снусмумрик. Я не умел в то время иначе. Не знал, что возможно как-то иначе.
- Ты хочешь уйти?
Снусмумрик кивнул. Они сидели и молча болтали ногами над речкой.
- Когда ты уходишь? - спросил Муми‑тролль.
- Прямо сейчас - сказал Снусмумрик, соскочил с перил и потянул носом утренний воздух.
Как часто мы причиняем самую острую боль тем, кого больше всего любим.
Она любила дождь.
Пикник "Еще один дождь" был нашей песней. Я видел это - следы на морском песке, меняющие под водой форму и исчезающие навсегда.
А дождь плетет тебе серебряный шарф
А дождь обнимет прозрачной рукой
Сто долгих дней он тебя поджидал
Сто долгих дней он мечтал о такой
Как будто иду, все время иду
По этой земле как по тонкому льду
Так смой все следы, слова уничтожь
Прошу тебя дай, еще один дождь
Будь осторожен в своих желаниях и в звучащих песнях - они сбываются.
Я не знаю кто ты, тот или та, кто дочитал(а) аж до сюда то, что имеет отношение только к моему морскому омуту. Хотя это само по себе уже вызывает благодарность.
Что я хотел всем этим сказать? Ничего.
Ничего, правда.
Я не собирался писать ничего из того, что само написалось, попросило выхода.
Ничего кроме того, что жизнь это процесс, и иногда не нужно искать под него классификации и правила.
Я не знаю как правильно.
Скорее всего никто не знает.
Пусть живет то, что просит жизни. Пусть дает плоды то, что желает плодоносить. Пусть будет отпущено то, чему удел умереть.
Смерть - это рождение.
Дай умереть тому, чему суждено умереть.
Новое рождается на золе.
...И лишь стены Иерусалима будут навечно вечными
Хотя кто знает...
А ведь где-то, в луче света
Ангел мой играй
Гудит-стонет, чужих гонит
Караван-сарай
А то бывало так, что вечерком заглянуть в аську поздороваться традицией было. Поздороваешься, спросишь о том, о сем, потом о интимном, потом о грустном, потом о радостном.
Вечер плавно перетечет в ночь, а ночь частенько и в предрассветные сумерки.
- "Спокойной ночи, Коря! Я тебя целую" - скажет она.
Идешь спать, а по телу мурашки.
Я знал каждую родинку по ее фотографиям. Каждую соленую брызгу на ее купальнике. Блик в ее черных-черных-черных глазах.
Каждый день, занимаешься домашними делами, возишься на кухне, бумажки по работе сделаешь. Ходишь лениво туда-сюда. Книжку полистать. В ванне полежать.
Волшебство чувственности днем сонливо. Еда со вкусом пластика.
И вдруг аська - О-ОУ! "Привет! Выходи поболтать"
Вскакиваю как собака, почуявшая своих.
За окном все так же по дождю шуршат машины, по телевизору гундосит Путин, солнце не вылазит из-за свинца, а во всем словно изумрудный огонь зажегся.
Холод осень гонит зной.
Я - самоуверенный, с опытом жизни и выживания, чуть потрепанный, постоянно меняющий статусы - то я женат, то развелся, то уже успел жениться снова.
Неуверенность скрываю цинизмом и небрежностью.
Все, что трудно починить привык рубить с мясом.
Никто не понимает, чем я занимаюсь. Догадываются, что криминалом, но конкретики никакой. Неуловимо все как-то.
Родился в Украине, живу в России. Периодически пропадаю из виду, и вдруг появляюсь в непонятной точке земного шара.
По привычке поколения выросшего в 90-х каждую секунду готов оскалиться, зарычать и укусить, даже если никто не желал мне ничего дурного, и хотел просто погладить животное с вздыбленной холкой.
Она - сочная красавица, настоящая, текущая жидкостями еврейская девушка.
Молодая, но очень зрелая. Южные девушки рано распускаются.
Хармс уже все сказал в свое время о этих жгучих дочерях Сиона, описал всю эту глубинную чувственность - "Голая еврейская девушка раздвигает ножки и выливает на свои половые органы из чашки молоко. Молоко стекает в глубокую столовую тарелку. Из тарелки молоко переливают обратно в чашку и предлагают мне выпить. Я пью; от молока пахнет сыром... Голая еврейская девушка сидит передо мной с раздвинутыми ногами, ее половые органы выпачканы в молоке. Она наклоняется вперед и смотрит на свои половые органы. Из ее половых органов начинает течь прозрачная и тягучая жидкость".
И вот сидим мы, она в Израиле, я в России.
"Печальная страна, а в ней твое окно" - как-то скажет она обо мне строчкой из Шевчука.
Это одно из самого нежного, что я о себе слышал.
Мне каждый говорил, что я добрый. Я злился, и не понимал, что это значит.
Она первая сказала это так, что я поверил. Хотя до сих пор не знаю, что мне с этим делать, если уж невозможно вернуть Господу этот странный дар.
Она меня поразила вообще сразу же - я такого никогда не видел - человек, который разговаривает по русски, а ментальность при этом совсем не русская.
Не российская, точнее.
Изумление. Словно инопланетянка с другой планеты.
Ей повезло - в Израиль она попала в свои 6 лет, достаточно рано, не успела врасти до этого, вырывать не пришлось. Думает на двух языках. Вставляет иногда забавные незнакомые словечки с характерным вызывающим "х".
Она - плоть от плоти своей небольшой, но безумной страны, старой и молодой, древней и новой, история которой не похожа ни на какую другую.
Клочок трех религий, пустыни, моря и колючая проволока. Безумие смешений, Европа посреди Ближнего Востока, дремучий Восток, просачивающийся из самых, казалось бы, пропитанных университетами людей.
И она среди всего этого. Органичная донельзя, чертовка.
Не будет высокопарным сказать, что она росла на моих глазах - это правда.
Я в нее верил, и она это знала.
"Когда мне трудно, я представляю, что ты стоишь за спиной, и мне не страшно".
В нее очень легко верить и радостно.
Она мне давала выход из темноты, она была свечой, архаичной фигурой из древних иудейских сказаний. Царицей, именно в том, трудночитаемом смысле языка ветхозаветных пророков. Навсегда непостижимой, избранницей Бога.
И одновременно с этим - юной девушкой, со свободным телом, кокетливой, взбалмошной, любящей кофе, испанский язык и танцы, коллекционирующей фигурки сношающихся овец. Очень миниатюрной - гораздо более миниатюрной, чем она казалась по фотографиям.
Она вывела меня из очень трудного лабиринта. Возможно на свете нет больше людей, которые могли бы это сделать для меня. Именно это и именно для меня.
...Самолет заходил на посадку. Подо мной поползла набережная Тель-Авива, много раз виденная в эмигрантских фильмах.
Я, с мутными криминальными подвязками, только завершивший быть невыездным, с чистым заграном, разведенный, без детей, без работы, да еще и нееврей вдобавок, и без родственников-евреев, не должен был получить израильской визы.
А если бы и получил - не должен был пройти жесткий кордон аэропорта Бен-Гурион, страны замершей между очередными войнами.
Но я даже не рассматривал это как опасность - я знал, что Бог меня проведет через эти смешные земные придумки недоверия.
Мы встретились впервые под стенами Иерусалима, Вечного Города.
Там же был наш первый поцелуй - где-то на лужайке между дворцом Ирода, Голгофой и Геенной Огненной.
Судьба не лишена иронии и умеет разговаривать символами.
Я научился ходить по лабиринту плоти Иерусалима.
Я узнал настоящее дыхание ночного моря.
Я видел пустыни, становящиеся садом, гулкие бойкие торговые улицы. Земли созданные надеждой и земли убитые неверием - часто они были отделены лишь лентой.
Видел себя ребенком и стариком.
Я-старик оглянулся и посмотрел на меня. Я был горбатым, худющим, со спутанными длинными волосами. Сам себе презрительно фыркнул. Отвернулся и ушел вглубь домов.
Я был виден. Жить было не страшно, несмотря на то, что жить - это умереть.
Тогда Бессмертие мне показалось. Позволило себя рассмотреть.
Тогда я впервые узнал, что можно не только приезжать, но и возвращаться.
Она была для меня Живой.
Много-много позже пришли странные вопросы, суть которых невозможно было объяснить телу.
Тело не понимало, что это такое - разные государства, разные судьбы. Что такое бытовуха и как она утомляет жизнь, вымывает из нее огни.
Попробуй объясни ребенку что "нельзя". Почему нельзя? Ради чего нельзя?
Так и тело скрипело зубами и злилось, не получая своего, того, что больше всего хотело.
Когда настал момент мне для себя самого принять решение - победил Снусмумрик. Я не умел в то время иначе. Не знал, что возможно как-то иначе.
- Ты хочешь уйти?
Снусмумрик кивнул. Они сидели и молча болтали ногами над речкой.
- Когда ты уходишь? - спросил Муми‑тролль.
- Прямо сейчас - сказал Снусмумрик, соскочил с перил и потянул носом утренний воздух.
Как часто мы причиняем самую острую боль тем, кого больше всего любим.
Она любила дождь.
Пикник "Еще один дождь" был нашей песней. Я видел это - следы на морском песке, меняющие под водой форму и исчезающие навсегда.
А дождь плетет тебе серебряный шарф
А дождь обнимет прозрачной рукой
Сто долгих дней он тебя поджидал
Сто долгих дней он мечтал о такой
Как будто иду, все время иду
По этой земле как по тонкому льду
Так смой все следы, слова уничтожь
Прошу тебя дай, еще один дождь
Будь осторожен в своих желаниях и в звучащих песнях - они сбываются.
Я не знаю кто ты, тот или та, кто дочитал(а) аж до сюда то, что имеет отношение только к моему морскому омуту. Хотя это само по себе уже вызывает благодарность.
Что я хотел всем этим сказать? Ничего.
Ничего, правда.
Я не собирался писать ничего из того, что само написалось, попросило выхода.
Ничего кроме того, что жизнь это процесс, и иногда не нужно искать под него классификации и правила.
Я не знаю как правильно.
Скорее всего никто не знает.
Пусть живет то, что просит жизни. Пусть дает плоды то, что желает плодоносить. Пусть будет отпущено то, чему удел умереть.
Смерть - это рождение.
Дай умереть тому, чему суждено умереть.
Новое рождается на золе.
...И лишь стены Иерусалима будут навечно вечными
Хотя кто знает...
Click to viewА ведь где-то, в луче света
Ангел мой играй
Гудит-стонет, чужих гонит
Караван-сарай