Вера Полозкова
Дед Владимир
Вынимается из заполярных льдов,
Из-под вертолётных винтов
И встает у нашего дома, вся в инее голова
И не мнётся под ним трава.
Дед Николай
Выбирается где-то возле реки Москвы
Из-под новодевичьей тишины и палой листвы
И встает у нашего дома, старик в свои сорок три
И прозрачный внутри.
И никто из нас не выходит им открывать,
Но они обступают маленькую кровать
И фарфорового, стараясь дышать ровней,
Дорогого младенца в ней.
- Да, твоя порода, Володя, - смеется дед Николай.
- Мы все были чернее воронова крыла.
Дед Владимир кивает из темноты:
- А курносый, как ты.
Едет синяя на потолок от фар осторожная полоса.
Мы спим рядом и слышим тихие голоса.
- Ямки Веркины при улыбке, едва видны.
- Или Гали, твоей жены.
И стоят, и не отнимают от изголовья тяжелых рук.
- Представляешь, Володя? Внук.
Мальчик всхлипывает, я его укладываю опять,
И никто из нас не выходит их провожать.
Дед Владимир, дед Николай обнимаются и расходятся у ворот.
- Никаких безотцовщин на этот раз.
- Никаких сирот.
Вынимается из заполярных льдов,
Из-под вертолётных винтов
И встает у нашего дома, вся в инее голова
И не мнётся под ним трава.
Дед Николай
Выбирается где-то возле реки Москвы
Из-под новодевичьей тишины и палой листвы
И встает у нашего дома, старик в свои сорок три
И прозрачный внутри.
И никто из нас не выходит им открывать,
Но они обступают маленькую кровать
И фарфорового, стараясь дышать ровней,
Дорогого младенца в ней.
- Да, твоя порода, Володя, - смеется дед Николай.
- Мы все были чернее воронова крыла.
Дед Владимир кивает из темноты:
- А курносый, как ты.
Едет синяя на потолок от фар осторожная полоса.
Мы спим рядом и слышим тихие голоса.
- Ямки Веркины при улыбке, едва видны.
- Или Гали, твоей жены.
И стоят, и не отнимают от изголовья тяжелых рук.
- Представляешь, Володя? Внук.
Мальчик всхлипывает, я его укладываю опять,
И никто из нас не выходит их провожать.
Дед Владимир, дед Николай обнимаются и расходятся у ворот.
- Никаких безотцовщин на этот раз.
- Никаких сирот.