Ноги
Первое время, как переехали в Москву, жили с отцом, в общежитии на Нарвской - скудной простоты панельная девятиэтажка, равноудаленная от всего.
До Войковской - пять остановок на автобусе.
За сплошным бетонным забором парк туберкулезного диспансера, безлюдный днём и непроницаемо чернильный ночью.
По другую сторону зеленые коробки гаражей, скелет яично-жёлтого Запорожца. За ними дымящие цеха макаронной фабрики, за пыльными стеклами которых смутно угадывались фигурки.
Поодаль - поле кладбища и гладь Головинского пруда.
Было тревожно и грязно, как везде в Москве начала 90-х.
Серый снег никуда не утекал. Все носили одинаковые шинели. И шапки, которые дома, дабы держали форму, распяливали на алюминиевую кастрюлю.
Мы жили в бывшей Ленинской комнате - когда заселялись, разбросаны были по полу листы, с сеткой букв печатной машинки, а посреди стояла рассохшаяся трибуна.
Ее выволокли на помойку, и поставили кровать.
Похабно влепленную в середину стены дверь, напротив коммунальной кухни, прикрыли шкафом, сделав подобие прихожей.
Уютно заурчал холодильник.
Напротив кровати телевизор, видеомагнитофон и штук тридцать видеокассет - новые фильмы можно было записать на Союзмультфильме, принеся чистые кассеты.
Для меня был единственный боевик - "Коммандо". Я его засмотрел до дыр.
Даже подсчитал точное число очно убиенных Шварцнеггером, не считая безымянных жертв массовых взрывов - 87, кажется.
Мы жили на 8-м этаже, на краю коридора.
На близкой кухне извечно звенела посуда, громыхали чугунные сковородки, рассказывались анекдоты, хабалисто смеялись бывшие интеллигентные люди.
Я знал каждый этаж.
Наш, 8-й - продуваемый, в серых тонах, просматривающийся насквозь.
9-й более тяжеловесный, пропахший краской и деревом, склад инвалидных велосипедов.
На 7-м извечно гремело радио.
На первом этаже был гостиничный холл - с пыльными кашпо, декоративной решеткой. Продранными креслами из кожзама, с оранжевым поролоном из рваных ран. Как великое языческое божество, холл венчал телевизор.
На входе небольшой лоток - туда сносили все письма. Дежурная педантично раскладывала письма в разные стопки - по этажам.
Я рвался на баррикады - за Ельцина.
Брюс Ли сказал как-то, что нужно всегда бороться за правду, и меня, впечатлительного мальчика, это зацепило.
А то, что Ельцин - за правду, так это не было никаких сомнений.
Но на баррикады попасть как-то не удавалось.
Каждый день я думал - ну, вот сегодня точно пойду.
Но как-то наваливались быстротечные детские дела, одно, второе - и уже вечер. Зажегся единственный на Нарвской фонарь, по потолку от проезжающих машин ползут тени. Как-то уже и поздно на баррикаду идти, по темени и бездорожью.
В общаге жили дети - и я из них.
Мы валили шумные коридорные игры. Перестрелки из пластмассовых пистолетов, прятки.
Мест спрятаться было мало - очень уж примитивно организовано пространство.
Но спасало то, что в здании две лестницы, и два лифта - и можно было убегать по разным этажам, забегая, при ловком маневре, в спину.
На кухне спрятаться негде.
Но можно было в умывалке, с удушливым запахом раскисшего мыла, переходящей во влажную душевую, с отбитым кафелем. И в туалете, с рядом крашеных белых кабинок, из которых ворчали пожелтевшие бачки.
Я умел прятаться. В скудном выборе очевидных мест я знал все схроны.
Знал, что в душевой, откуда никогда не выветривался плесневеющий пар, есть небольшое место втиснуться у труб. Что на лестницах легко спрятаться за дверью.
Я мог находить такие места везде, и очень гордился этим.
Мало кто мог сравниться со мной, когда играли в диверсионную войну, где исключительно важно незаметно подобраться поближе. Или в банальные прятки, когда меня могли искать, при моем желании, вечно.
И ничего от моего взора не убегало.
Я знал кто кому и с кем изменяет - просто это не возбуждало во мне особого интереса.
Знал, кто вопреки всем просьбам, продолжает тайком курить на лестнице.
Кто подворовывает чужие макароны.
Лишь одно место оставалось для меня недоступным - с лестничной площадки 9-го этажа уходила пожарная лестница на крышу, к лифтовой шахте, закрытая с одной стороны металлической сеткой.
На люке, обитом железными листами, всегда висел замок.
Однажды я бесцельно шатался по коридорам нашей пропахнувшей подсолнечным маслом общаги.
Родители на работах, дети в школах и садах.
Прокатился в темном лифте, с черными, щелкающими кнопками. Посидел на подоконнике, вглядываясь в бесконечно провинциальный, занесенный снегом мир.
А когда забрел на холодную, безлюдную лестницу, бросил взгляд вверх, и увидел - замка на люке, ведущем к шахте и на крышу, нет.
Я подобрался, удивившись редкому шансу.
Пожарная лестница гремучая, как гром в театре, чтобы не беспокоить лишних, забирался по ней медленно, аккуратно ставя ногу на очередную металлическую ступень.
Люк оказался тяжелым, а помещение за ним, голая бетонная коробка, тёмным - дверь на крышу и в моторный зал закрыты.
Я подпер люк собственной спиной, хотел уже влезть весь, но вдруг увидел что-то странное, лежащее на полу, в метре от меня.
Когда я разглядел, что это, то в одно мгновение похолодел до синевы, а сердце замерло - это были отрубленные человеческие ноги.
Точнее не ноги, а лишь ступни.
Они были обескровленные, уже начинающие синеть.
Прямо в ступни, как протезы, были вставлены две палки. Палки и отрубленные ступни держали какие-то грязные, желтые бинты.
Не меньше ужаса меня охватило и изумление - зачем? Зачем делать подобную конструкцию?
Я, начитанный сверх всякой меры сказками про одноногих моряков, мог себе представить, как ходить на деревяшке, вместо ноги.
Но как ходить на отрубленной ноге, насаженной на деревяшку?
Я пулей исчез. Хлопнул люк, прогрохотала лестница.
В считанные секунды я вбежал, никого по пути не встретив, в комнату.
Все так же уютно урчал холодильник. За окном застыл недвижный день, упавший на парк тубдиспансера.
В видеомагнитофоне все еще торчала кассета с "Коммандо" - утром смотрел, забыл вынуть.
Кто?
Кто отрубил ноги? Кто положил там, в бетонной конуре, их, сделав эти жуткие ходули?
Я думал, что я вижу всех в нашей насквозь прозаичной общаге.
А оказалось, что кто-то легко меня провел, оставшись незамеченным.
Кто?
Я смотрел на людей, и подозревал. Примеривал на каждого - вот он, рубит или отрезает чьи-то ступни. Сидит, прикручивает их.
Грустный грек Янис, жарящий картошку? Нет, вряд ли он.
Дядя Валера, нечистый на руку мент, любящий выпить? Нет, тоже не он. Слишком прост.
Перебрался каждый. Но я и до сих пор уверен - это был кто-то иной.
Возможно он видел меня - а я его не видел.
Я осмелился вновь дойти до пожарной лестницы лишь через пару дней.
Странно, но мне не пришлось долго собираться с духом, прежде чем я вновь открыл люк, подперев его спиной.
В бетонной комнатке никого и ничего не было.
Лишь пыльные стены очень контрастировали с серым, цементным полом, который тщательно протерли тряпкой.
Через какое-то время на люке вновь появился замок.
А через какое-то время мы уехали, и больше я в эту общагу не заходил.
Как и очень многое в моей жизни - одна исчезла из моей жизни бескровно и резко. И в детстве-отрочестве больше не появилась.
Несколько раз я лишь проезжал мимо нее, бросая взгляд на крайнее окно восьмого этажа.
В округе ничего не изменилось. Лишь построили новый, Коптевский путепровод.
А по недалекому железнодорожному транспортному кольцу пустили метро.