Тростник
С омерзением глядел как в походные металлические стопки разливается водка, столь обманчиво схожая с ключевой водой.
И вновь не хватило духу отказать. Стопка вошла криво. Попытка сдержать рвоту обожгла язык и носовые пазухи.
Лихорадочно потянулся за утлой пластиковой бутылкой дешевого лимонада. Липкая, сладкая вода потекла по обожженному горлу, как по свежей ране.
Это была первая годовщина с того дня, как повесился Янов. Мы на удивление быстро нашли его могилу на большом Старом кладбище Астрахани, его родного города, в котором ссадились с утра, после дня и двух ночей дороги.
Год назад ничего не предвещало. Это был обычный день в ФДС, общежитии студентов МГУ.
Обычный район кирпичных пятиэтажек без балконов, чье характерное отсутствие столь мгновенно выдает общагу.
Запах подсолнечного масла, стирального порошка и столярного клея. Бесшабашное студенческое братство, когда кажется, что ни над чем в мире не властно время. И сто лет пройдет, а мы, объединенные студенчеством, по прежнему будем не разлей-вода друзьями, погруженными в важные юные заботы и лихие приключения.
Три монитора стояли рядом, вокруг них располагалось хаотичное царство плат, проводов, системных блоков. Не было ясно - то ли это три компа, то ли десять, а может и один, как Горыныч, на три головы.
Мы играли в "червячков", над играющими сгрудились болеющие.
Кто-то прихлебывал из бутылки пиво. Кто-то раздавал неразборчивые ценные указания, набив рот бутербродом с колбасой.
В комнату зашел Янов, увидел игру: - "О, дайте мне сыграть!"
- "Подожди, не сейчас!" - отмахнулся Влад, яростно колотя по клавиатуре.
Янов некоторое время наблюдал за игрой, потом незаметно вышел.
В тот же вечер он повесился. Просто прошел на нелюдный пятачок у чердака пожарной лестницы, накинул невесть откуда взявшуюся у него веревку на идущую по потолку трубу.
От судорог асфиксии всё содержимое кишечника (был сытым) оказалось на полу.
В таком виде, когда всё было кончено, его и нашли случайные ребята, поднявшиеся покурить.
Мы, занятые "червячками", не сразу об этом узнали - успела приехать милиция и врачи, лестницу оцепили, зевак не пускали.
Труп сняли и, завернув в мешок, незаметно вынесли.
Криминального следа не обнаружили. Подтвердили суицид. После отправили груз родителям, в Астрахань.
Мертвого Янова мы не видели - и вот, впервые оказались на его могиле.
С фотографии смотрел юноша, такой, каким мы его помнили - лицо худое, узкое, чуть нескладное, асимметричные глаза. Усы, бородка, непослушные пряди на висках.
Была у фотографии странная особенность - с любой точки на нее посмотри, кажется что Янов глядит прямо на тебя, глаза в глаза. А если пройдешь, из стороны в сторону - переведет взгляд.
Мысль о том, что Янов мертв так и не вместилась за год в наше сознание. Весь год казалось, что это идиотский сон, розыгрыш, и вот сейчас он бытово зайдет к нам в комнату, как обычно, поздоровается, и мы, как ни в чем ни бывало, поприветствуем его в ответ - "О, здорово! Где пропадал?".
Но Янов не заходил. Не попадался в коридорах и на парах. Не звонил. Не корпел в читалке перед приближающейся сессией.
На его койку вселился Шамиль - русский, голубоглазый парень, родители которого, тем не менее, прожили всю жизнь на Кавказе, и при выборе имени для сына руководствовались какими-то своими соображениями.
Шамиль был дружелюбным, приятным малым - но почему-то такой дружбы как со сложным, шероховатым, мечтательным Яновым у нас с ним не сложилось. Дальше приятельства дело не ушло.
Шамиль снял висевшие у койки на стенке плакаты, и о Янове в общаге напоминала только оставленная им в столовой кастрюля - да и та потом прохудилась и пропала.
Зачем? Почему?
Конечно, эти два вопроса не давали нам покоя.
Это оттого, что мы ему в "червячков" сыграть отказали? Ну глупо же.
У него были какие-то неприятности, о которых он не говорил? Но в его поведении не было чего-то иного от обычного.
Да, он иногда бывал в хмуром настроении, но не более.
Учился хорошо. Денег присылаемых из дома хватало. Иногда подрабатывал.
На аппетит не жаловался. На бессонницу тоже - храпел по ночам как дьявол, знай только вставай с койки да толкай его в бок.
Девушки у него не было, но его и интересовали, складывалось впечатление, больше компьютеры - с которыми он и проводил вдоволь времени.
На суицид у него не было никаких серьезных поводов. Но, тем не менее, тем октябрьским вечером он все-таки прошел на ту злополучную лестницу, и все-таки набросил на шею петлю.
Кстати, а почему на лестницу? Место достаточно людное. Его могли там прервать в процессе в любой миг. То, что он таки успел - это скорее случайность.
Откуда взял веревку? Ее никто до того не видел.
Но если и хотел покончить с собой - почему на тумбочке у кровати осталась тетрадь, с недоделанным заданием? Зачем заходил стрелять макарон незадолго?
Сплошные чёртовы загадки.
Настроение у могилы было дурацким - как будто не к покойнику пришли. Янов был полноценным участником развернувшейся на его могиле пьянки - разве что не отвечал, но он и так был молчаливым.
Мы, пришедшие на могилу четверо студентов, тянулись за хлебом и сыром, разговаривали так, словно Янов был здесь, рядом, живым, ощущаемым.
Мы оставили ему наполненную стопку. И сигарету - хотя он не курил.
Когда шли обратно, меня не покидало ощущение, что что-то здесь не так. Что-то неправильно. Что-то скрыто - страшное и тревожное.
И если этого страшного и тревожного пока не видать - это не значит, что его нет. Не значит, что оно до нас не доберется. Что-то, что забрало Янова, могло забрать и нас - меня, Влада, остальных.
Я должен был как-то это упредить. Его смерть была не напрасной. Он хотел нас предостеречь - да не успел. Или не смог. Или решил, что его смерть будет красноречивее любых объяснений.
Ночевали у его родителей.
Николай Васильевич, толстенький, лысеватый, добренький подкаблучник, в очках с большими линзами, увеличивающих глаза до гротескного. Наталья Викторовна, красящая седину брюнетка - на фасад благовоспитанная, правильная, но какая-то за ней постоянно сквозила лицемерная червоточина.
Было памятное застолье. Пять минут было горько, но потом стало мерзко - начались торжественные, многоступенчатые, с придыханьем разговоры - и я вдруг отчетливо ощутил, что они не о Янове. Они о каком-то другом человеке, которого они, родители, быть может себе только придумали.
Но тот человек, которого они придумали, не был их сыном. Их сын был другим - они его - что же тогда выходит - не знали?
Ложь поддержали и мои спутники, поддакивая родителям.
Угощали жареной печенкой. Жирной, с гадким привкусом.
Я уже несколько раз сказал, что сыт, но мамаша словно не слышала - ссыпала мне со сковородки вместе со шкварками еще и еще.
Кусок хлеба застрял в горле как вата.
Потом достали водку. И вновь я не смог отказать.
Я не знаю, как мне удалось тогда не блевануть. Но я сдержался.
Мы вернулись в Москву. В общаге потянулась обычная жизнь. Только без Янова. Его вспоминали всё реже.
Хотя через два года, на годовщину, вновь приехали на могилу. Но не все.
А через три года приехал только я.
Учёба заканчивалась. Друзья обзаводились работами, семьями, первыми статусными вещами.
Когда-то можно было просто зайти к кому-то в комнату - и тут же вокруг образовывался радостный рой.
Ныне этой легкости не стало.
Я помню одну из последних пьянок - внезапно у всех были деньги, и можно было уже не исхитряться, занимая на закуску копейки до степухи - на стол всего вдоволь.
Но не было чего-то, что было раньше. Какого-то драйва, какой-то лихости.
Словно появилась в жизни новая категория, категория перспективы, категория будущего - и враз что-то ампутировала. Что-то странное, неосязаемое, незаметное, но очень-очень важное. Что-то, что никогда не вернется. Что-то, что можно похоронить - но уже не родить вновь.
Разлили водку - я выпил. Я почти научился делать это без содрогания.
Разлили еще - между первой и второй - выпил снова.
Мимо шел гомон, кто-то кому-то хвалился телефоном. Кто-то обсуждал компьютерное железо.
Разлили третий раз - и вдруг я ощутил, что не обязан пить эту смердящую гадость. Я могу отказаться. И отказался.
Разливающий - я его, оказывается, видел первый раз, неприятный такой парниша, белобрысый, с горящими ушами и болезненно красными щеками, вдруг начал палить какую-то агрессивную браваду.
Я не различал слов. Что-то долетало отрывочно - "не пацан", "корешей не уважаешь"...
Я поднялся, взял стопку, посмотрел на белобрысого.
Тугая подушка многолетнего гнева распёрла меня изнутри. Слух пропал. Речь тоже. Начало темнеть в глазах - пропадало зрение.
У меня был только один путь вовне из страшного кокона.
Я видел только как чья-то рука бьёт враз съежившегося парнишу в лицо. Бьет неправдоподобно как-то, медленно, убого, как во сне. Как в старом, немом фильме.
Тот падает. Нелепо, некрасиво, подрыгивая руками и ногами, как клоун на представлении.
Всё еще оглохнувший, я выбираюсь из-за стола, опрокидывая водку. Она течет слезой между салатов по клеёнке.
Всё еще оглохнувший, я прохожу по коридорам. Всё еще оглохнувший, выхожу в декабрьский холодный вечер.
Никого нет. Медленно падает снег. Я иду по дорожке, освещенной желтыми фонарями, по обе стороны от которой заботливые дворники возвели при расчистке снежные баррикады.
Я иду, и дорожка вдруг начинает плыть в моих глазах, желтые фонари размываться и подрагивать.
А из груди лезут какие-то противные, клокочущие звуки - словно я птица, с пересохшим горлом. Словно в глотке у меня застрял горький ком, и я не могу его выхаркать.
Я провожу кулаком по лицу, чтобы смахнуть текущую по щекам воду.
Вдруг замечаю, что вся тыльная сторона кисти, все костяшки, все расплывается в неверном декабрьском свете красным. Неправдоподобно таким красным, почти алым - как бутафорская кровь в индийских боевиках.
И только в этот момент я вдруг догадываюсь, чья была рука, свалившая белобрысого разливающего.
Я стою на дорожке, точно зная, что замерзаю - но не чувствуя холода.
Смотрю на окна соседней общаги, до которой успел добрести, вижу желтый свет, дешевые люстры, с кругами света по желтым потолкам, углы книжных полок.
У кого-то на подоконнике алоэ. У кого-то гирлянда.
И вдруг я отчетливо ощущаю, что именно убило Янова. Отчего он ушел тогда на лестницу. И что на самом деле произошло.
И понимаю, что никто тогда не смог бы его спасти. И никому он не смог бы объяснить, что именно зовёт его туда, в желтый круг, в небытие, в заросли. Что именно забирает его душу.
Точно так же, как бессилен объяснить сейчас это я.
Желтый свет в одном из окон становится символом всего самого страшного, самого жуткого, самого хтонического и ужасного. Первородным злом, которое не победить.
Не победить, да. Но хотя бы отсрочить.
Под руку мне попадается кем-то оставленная на бордюре бутылка. Размахнув руку как плеть, я швыряю ее в окно.
Стекло на третьем, кажется, этаже лопается с сухим хлопком, и перезвоном осыпается по подоконникам.
Испуганный вскрик. В разбитом окне появляется чья-то взъерошенная голова: - "Ты ебанутый, что-ли?!".
Кажется ко мне возвращается чувствительность. Я слышу. Я вновь вижу - только щеки чуть стягивает от размазанной крови.
И, кажется, дрожу всем телом от холода.
Еще ноют окровавленные костяшки на правой руке - я прижимаю к ним ком снега и ковыляю куда-то прочь.
После меня тошнило.
Сперва я вырвал всё содержимое желудка, а потом блевать стало нечем. Шла желчь, а диафрагма всё не успокаивалась, и сжималась, и сжималась как пружина.
Когда я, спустя много времени, вновь попал в Астрахань, пошел на Старое кладбище - и могилы Янова не нашел.
Городское кладбище сильно поросло тростником, в два-три человеческих роста.
Безлесное, однообразное пространство могил, уходящее за горизонт, пересекаемое газовыми трубами.
Тростник забрал могилы, дорожки, оставленный мусор.
Несколько раз мне казалось, что я нахожу прежние ориентиры - и каждый раз ошибался.
Янов, чей секрет стал мне теперь известен, противился нашей встрече.
Я присел на лавочку в ограде первой попавшейся могилы.
Парамошкин Геннадий Семенович. С фотографии глядело ничем не примечательное лицо. Щетка усов. Сонные глаза.
Здесь много лет никто не бывал.
Со всех сторон ограду огораживал тростник, растущий в этих низинных приволжских плавнях везде - и являющийся истинным хозяином этих мест - к которому, рано или поздно, уходит всё.
Я сидел, слившись со скамьей. Сидел, перестав быть. Сидел, отдав себя на волю шелеста тростника, слушая его шуршащий голос.
Геннадий Семенович Парамошкин стал мне самым близким человеком в этот миг. Я с трудом вспоминал, что на свете когда-то существовал какой-то там Серега Янов, приведший меня сюда.
Или, подожди, какой Серега - он же не Серега! А кто тогда? Игорь? Нет. Виктор? Нет.
А кто же тогда?
Я так и не вспомнил.
Через какое-то время я встал, чтобы уйти - и разделился надвое. Одна часть меня осталась сидеть на скамье. Другая смотрела на нее сверху.
Вся наша жизнь - череда смертей. Каждый день умирает всё, чего мы коснулись. Каждый день умирает мир. Каждый день умираю я.
Я умираю, и становлюсь землей, водой, воздухом.
Я осыпаюсь прахом - и мой прах вместе с водой втягивает тростник.
Оттого он так и разошелся на кладбище, ему здесь есть чем пировать.
Я встал, и пошел сквозь тростник обратно, по Старому кладбищу.
Трубы электростанции на горизонте планомерно выплевывали клубы дыма. Дым плыл некоторое время по синеве неба, после исчезал. Навсегда.
Я шел, а часть меня так и осталась сидеть на той лавочке. И сидит там до сих пор - только к ней не пробраться, тростник сожрал дорогу.
Я выбрался до цивильной части кладбища, прошел через ворота.
Через несколько минут я уже ехал в надрывно стонущей маршрутке.
- "Передайте за проезд, пожалуйста" - протянула симпатичная, стройная казашка мне ладонь с мелочью.
Я передал, и встряхнул головой, сбрасывая наваждения.
Тростник шелестел с обеих сторон пыльной дороги.