Москва. Ходынское поле - кровавый Николашка и забытый аэропорт
Многие уже и забыли, а иные и знать не знали, что рядом с московским метро Аэропорт, на Ходынском поле, действительно почти сто лет был аэродром.
Более того, аэропорт скромно зовущийся Центральным.
Первые в истории российской авиации международные перелеты начали выполняться именно из него - в 1922-м году открылся рейс Москва-Кёнигсберг-Берлин (никакого Калининграда ещё, естественно, и в помине нет).
Здесь же был первый в стране аэровокзал.
С Центральным аэродромом связана жизнь множества известных лётчиков. И смерть тоже - Чкалов, например, погиб здесь же, при испытательном полёте.
Не менее удивительно, что последний самолет с Ходынского поля взлетел 2003-м году. И тогда же аэропорт закрылся.
Куча списанных самолетов осталась на летном поле гнить.
Сперва думали сделать музей, но ни у кого интереса и воли на то не было - в страну как-раз повалили бешеные нефтяные деньги, одни были заняты их аккумуляцией, другие выпивали и закусывали.
Самолёты хирели. Часть их купил и отреставрировал музей Вадима Задорожного, за что честь ему и хвала.
Остальное порезали на металлолом.
А более ранняя известная история, связанная с Ходынкой, это, естественно, праздненства в честь коронации последнего российского императора Николая II-го Кровавого.
Того самого, по поводу которого одни текут елеем, да причисляют к лику святых, а другие робко напоминают, что Кровавым его звали не просто так.
"Помирить" первых и вторых в состоянии, наверное, только его современник Антон Павлович Чехов, сказавший, что "вы думаете, он тиран, а он прапорщик".
Майским днём 1896-го года на Ходынском поле была назначена раздача бесплатных наборов для народа - кружка, пол фунта колбасы, вяземский пряник, платок, монеты, гречка, немецкий кожаный волейбольный плащ, консервы "Иваси".
Тогдашнее поле не шибко напоминало что-то приличное, в рытвинах-ухабах, а кроме того по периметру весьма глубокая канава-овраг, ставшая роковой.
Привлеченного халявой и скоморошеством народу было много. Началась давка.
Потом пошел слух, что "буфетчики дают только своим", и народ пошел уже по раздавленным трупам.
Гиляровский, выживший в этом аду, возможно, только за счет своей дюжей комплекции (и холодному рассудку, конечно), рассказал для потомков, что там было:
Визг, вопли, стоны. И все, кто мирно лежал и сидел на земле, испуганно вскочили на ноги и рванулись к противоположному краю рва, где над обрывом белели будки, крыши которых я только и видел за мельтешащимися головами.
Я не бросился за народом, упирался и шел прочь от будок, к стороне скачек, навстречу безумной толпе, хлынувшей за сорвавшимися с мест в стремлении за кружками. Толкотня, давка, вой. Почти невозможно было держаться против толпы. А там впереди, около будок, по ту сторону рва, вой ужаса: к глиняной вертикальной стене обрыва, выше роста человека, прижали тех, кто первый устремился к будкам. Прижали, а толпа сзади все плотнее и плотнее набивала ров, который образовал сплошную, спрессованную массу воющих людей. Кое-где выталкивали наверх детей, и они ползли по головам и плечам народа на простор. Остальные были неподвижны: колыхались все вместе, отдельных движений нет. Иного вдруг поднимет толпой, плечи видно, значит, ноги его на весу, не чуют земли… Вот она, смерть неминучая! И какая!
Ни ветерка. Над нами стоял полог зловонных испарений. Дышать нечем. Открываешь рот, пересохшие губы и язык ищут воздуха и влаги. Около нас мертво-тихо. Все молчат, только или стонут, или что-то шепчут. Может быть, молитву, может быть, проклятие, а сзади, откуда я пришел, непрерывный шум, вопли, ругань. Там, какая ни на есть, - все-таки жизнь. Может быть, предсмертная борьба, а здесь - тихая, скверная смерть в беспомощности. Я старался повернуть назад, туда, где шум, но не мог, скованный толпой. Наконец, повернулся. За мной возвышалось полотно той же самой дороги, и на нем кипела жизнь: снизу лезли на насыпь, стаскивали стоящих на ней, те падали на головы спаянных ниже, кусались, грызлись. Сверху снова падали, снова лезли, чтобы упасть; третий, четвертый слой на голову стоящих.
Рассвело. Синие, потные лица, глаза умирающие, открытые рты ловят воздух, вдали гул, а около нас ни звука. Стоящий возле меня, через одного, высокий благообразный старик уже давно не дышал: он задохся молча, умер без звука, и похолодевший труп его колыхался с нами. Рядом со мной кого-то рвало. Он не мог даже опустить головы.
Впереди что-то страшно загомонило, что-то затрещало. Я увидал только крыши будок, и вдруг одна куда-то исчезла, с другой запрыгали белые доски навеса. Страшный рев вдали: «Дают!.. давай!.. дают!..» - и опять повторяется: «Ой, убили, ой, смерть пришла!..»
И ругань, неистовая ругань. Где-то почти рядом со мной глухо чмокнул револьверный выстрел, сейчас же другой, и ни звука, а нас все давили. Я окончательно терял сознание и изнемогал от жажды.
Вдруг ветерок, слабый утренний ветерок смахнул туман и открыл синее небо. Я сразу ожил, почувствовал свою силу, но что я мог сделать, впаянный в толпу мертвых и полуживых? Сзади себя я услышал ржание лошадей, ругань. Толпа двигалась и сжимала еще больше. А сзади чувствовалась жизнь, по крайней мере ругань и крики. Я напрягал силы, пробирался назад, толпа редела, меня ругали, толкали.
Погибло 1389 человек.
Это, надо понимать, из подтвержденных - многие получили увечья, не совместимые с жизнью, умерли спустя какое-то время, в другом месте - и в это число не попали.
Трупов тогда, в разном удалении от Москвы, нашли много.
Но самое показательное во всём этом - то, что праздненство продолжалось.
Императору о трагедии, естественно, доложили. Его решение мы знаем - ничего не отменять, трупы убрать. Сделать вид, что ничего не было.
Гиляровский же:
Ров, этот ужасный ров, эти страшные волчьи ямы полны трупами. Здесь главное место гибели. Многие из людей задохлись, еще стоя в толпе, и упали уже мертвыми под ноги бежавших сзади, другие погибли еще с признаками жизни под ногами сотен людей, погибли раздавленными; были такие, которых душили в драке, около будочек, из-за узелков и кружек. Лежали передо мной женщины с вырванными косами, со скальпированной головой.
Многие сотни! А сколько еще было таких, кто не в силах был идти и умер по пути домой. Ведь после трупы находили на полях, в лесах, около дорог, за двадцать пять верст от Москвы, а сколько умерло в больницах и дома!
Я сполз вниз по песчаному обрыву и пошел между трупами. В овраге они еще лежали, пока убирали только с краев. Народ в овраг не пускали. Около того места, где я стоял ночью, была толпа казаков, полиции и народа.
Я подошел. Оказывается, здесь находился довольно глубокий колодец со времен выставки, забитый досками и засыпанный землей. Ночью от тяжести народа доски провалились, колодец набился доверху рухнувшими туда людьми из сплошной толпы, и когда наполнился телами, на нем уже стояли люди. Стояли и умирали. Всего было вынуто из колодца двадцать семь трупов. Между ними оказался один живой, которого только что перед моим приходом увели в балаган, где уже гремела музыка.
Праздник над трупами начался! В дальних будках еще раздавались подарки. Программа выполнялась: на эстраде пели хоры песенников и гремели оркестры.
Уже днём император прибыл на поле, как ни в чём не бывало.
Славословие, гимн.
Вечером император давал праздничный бал.
Я не буду много злословить, по моему здесь ничего не требует дальнейших комментариев.
"Наш царь"
Наш Царь - Мукден, наш Царь - Цусима,
Наш Царь - кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму - темно.
Наш Царь - убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь-висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.
Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждёт.
Кто начал царствовать - Ходынкой,
Тот кончит - встав на эшафот.
К.Бальмонт 1907.
Ну а сейчас на Ходынке парк.
Гречку не раздают, ну и слава богу.
Лётное поле большое - и парк объемистый вышел.
Проектировали итальянцы. Вышло, как по мне, хорошо.
Еще одно место в Москве, где с изумлением осознаешь, что будущее из читанной в детстве научной фантастики наступило.
