Не выходи под Алую Луну
Уже посреди ночи я вскинулся и очнулся от тяжелого болезненного сна. Трудно сказать, сколько времени я провел, упав лбом на шершавые теплые рукава, но и шея, и предплечья затекли, отзываясь на движения сотнями крошечных муравьиных укусов.
Протерев глаза, видимо, опухшие от слез, я посмотрел на лампаду и мерно танцующий огонек: было не так уж и поздно, ящериное масло больше чем наполовину заполняло стеклянный сосуд.
На устланный вышитым обрусом стол смотреть было невозможно.
Что же меня разбудило?
В этот момент грузная, слегка осевшая в последний, сырой и дождливый, год, дверь снова отозвалась беспорядочным стуком - громким, и в то же время странно деликатным.
Не веря себе, я взглянул на вышитый настенный календарь: посередке листа красовался значок Алой Луны, окруженный окаемкой из языков огня и зубастых рожиц.
Покачивая головой, пришаркал в прихожую, заколебавшись на миг перед дверью, а потом быстро отпер засов, щелкнул замком: не все ли теперь равно, если честно? За что держаться?
И - чего бояться, если…
На пороге стоял Почтмейстер, высокий, тощий, завернутый в блестящий от ночного тумана плащ. Голову он понурил, безнадежно и тоскливо разглядывая острые носки форменных сапог: один уже совсем готов оторваться от подошвы, на втором прилип разлапистый лист консеменцы.
Стало быть, подумал я, не все про него врут; и он в самом деле бывает за Синейкой. Консеменца, кто уж забыл, в наших краях растет только на опушке Ставного Бора, начинающегося за холмами на левом берегу.
Кони Почтмейстера, что твои гончие, вертелись по пешеходной дорожке чуть дальше - поджарые, длинноногие бестии, постоянно нюхающие воздух; где таких только берут.
Почтмейстер, не поднимая головы, вскинул костлявый кулак и попробовал постучать еще раз. Я не шелохнулся, молча изучая громадную Белую Луну, восходящую над площадью Арпенрика. До Алого Восхода оставалось еще вполне изрядное время; и все же Почтмейстер здорово рисковал, шатаясь по улицам столь поздно в эдакую ночку.
- Господин Орел? - он смотрел уже на меня, и вся его безнадега и тоска, не в пример моей, оплывала стылой кучей мартовского снегу. - Какое счастье, господин Орел!..
Кажется, я не совладал с лицом - уже не в первый раз, с той минуты, как… - изменился в лице, и Почтмейстер непроизвольно отступил на шаг, другой. Похоже, он раскаивался, что вообще появился на тихой улице Оллен.
- Чем могу помочь, Почтмейстер? - спросил я торопливо, не то общение наше пресеклось бы поспешным бегством одной из сторон.
- Я… - Почтмейстер запнулся, видимо, взвешивая возможные неприятности и вероятные прискорбные последствия беседы. Я молчал, ободряюще приподняв бровь. Хотя, разумеется, видеть Орла взлохмаченным, с опухшим, пошедшим удручающими старческими пятнами лицом, навряд ли можно назвать приятнейшим воспоминанием в чьей бы там ни возьми жизни. И все же не я его пригласил. Пусть говорит.
- Не могли бы вы позволить вашим слугам отправиться со мной? - спросил Почтмейстер наконец. Впалые щеки поросли пегой щетиной, а глаза неотрывно следили сквозь стекла возничьих очков. - Видите ли, мой экипаж… экипаж остался недалеко, совсем недалеко… на площади.
- Сожалею, но я отпустил сегодня слуг, Почтмейстер, - холодно, слишком холодно, а ведь мне вовсе не хотелось отталкивать человека, в канун Алой Луны оказавшегося у порога. Чего скрывать, мне вздумалось пригласить его внутрь, на пропахшую стряпней и уютом кухню, заварить травину, добавить туда немножко бурбону… и, чем Зверь не шутит, рассказать ему кое о чем.
Несмотря на стол в Большом Зале.
Или: тем более, что в Большом Зале стоял этот стол.
- Вы могли бы остаться у на… у меня, - поправился я, леденея внутри. Сердце мучительно примерзло к ребрам; пришлось судорожно втягивать воздух, сырой и неожиданно вязкий.
- Не могу, господин Орел, - качнул головой Почтмейстер. Он развернулся, чтобы уйти, и уже готов был распрощаться со страшным старым таном. Никогда и никто в городке не считал почтальона за земляка, за своего - и все же обычно он придерживался правил вежества той округи, в которой оказывался. Раньше я не обращал на это внимания. Раньше я все же был другим.
Более молодым.
Более… живым.
- Погодите, Почтмейстер, - сказал я громче и с нажимом, - Возможно, вам сумею помочь лично я? Пойдемте-ка, - в самом деле, глубоко под печенью заворошилось слабое и чахлое любопытство, а площадь Арпенрика - рукой подать отсюда.
Почтмейстер замер, но затем двинулся впереди.
На площади клубился туман, пахнувший земляникой. Пришлось, остановившись на самом краю, внимательно приглядываться, - и внезапно из белесых волн и плетей проросли бледные силуэты. Новые. Новые, встретившие Алую Луну, - и их собралось немало. Призраки вились вокруг молчащего по ночному времени фонтана, крались вдоль стен, проводили невесомыми пальцами по накрепко запертым ставням.
Громадным пятнистым оком взирала на них Белая Луна.
Ну, что ж. Если дело в призраках…
Я ступил на площадь, на покрытую каплями мостовую - и туман раздернулся подобно занавесу. Уж это-то, в отличие от призраков, мог увидеть и Почтмейстер. Он внимательно посмотрел на меня, но шел следом, не колеблясь.
Хотя, разумеется, сейчас было впору обвинить меня хоть бы даже и в насылании тумана. Иногда такое происходило; времена меняются, да, но и возвращаются также.
Карета целехонькой стояла посреди площади. Оба фонаря жарко светили: поговаривали, Почтмейстер не скупился заправлять их салом саламандры. Впрочем, он с самого появления в округе прославился именно что чудаческими выдумками. Собственно, доставка почты - первая и главная; сколько было разнотолков, когда типус этот впервые объявился и провозгласил, что берется доставлять письма и посылки, как в прежние времена!.. Некоторые попросту боялись его: целеустремленность пугает.
- Колесо, господин Орел, - сказал Почтмейстер непроизвольно. В голосе звучала неподдельная боль: ни дать, ни взять, человек смотрел на своего поранившегося ребенка.
- Вижу, - коротко ответил я, подходя к карете и поднимая ее плавным изящным движением. - Ставьте его на место!
Почтмейстер повиновался. Сноровисто и споро он установил колесо на место, закрепил его - но стоило опустить карету, и колесо, заунывно скрежеща, сползло с оси снова.
Я обернулся, нахмурясь, - и призраки сгинули в переулках.
Но и во второй раз история повторилась: колесо с сухим стуком легло на камни.
Что ж.
Я попробовал сам: поддерживая карету, плотно насадил колесо на ось, надежно закрепил - и поставил экипаж на землю. Поблагодарить Почтмейстер не успел: истошно взвыв, колесо принялось высвобождаться - и плюхнулось обратно.
Почтальон молчал, на глазах окунаясь в тьму отчаяния.
- Я никогда не довезу письмо Ей, - шепнул наконец, - никогда не получу ответа. Никогда.
Карету поднять легко. Легко и подхватить колесо. Но в этот раз оно истово сопротивлялось, вертясь, будто смазанное жиром.
Я скрежетнул зубами и попробовал взглянуть на ось сквозь Орлиный Клич. Присмотрелся. Пустые Небеса!
Почтмейстер уселся на камни рядом.
- Извините, господин Орел, - тихо проговорил он. - С тех пор, как на Дороге Пласильдас мне сломали ось чарами, я перестал успевать во множество мест. Разве я творю зло? Стараюсь, чтобы люди не теряли связи. Не забывали друг друга. Делаю, как умею и что могу. Но ломается все чаще. И вот…
Умей бы он разглядеть то, что умею я, - что бы сказал? Вдоль задней оси кареты свивались следы Силы Маррэн, мерцающие, упругие, полные злобы и самолюбия… я никогда не видел ее такой. И не знал.
Уже и не вспомнить, говорила ли она, как ей на дороге попался сумрачный почтальон, которым в городке пугают детей. Может быть.
Маленькая моя гордая Орлица.
Едва она занемогла, я отправил в Большое Гнездо встревоженное письмо с просьбой подсказать, как можно исцелить малышку. Я не глядел тогда на узкие длиннопалые ладони, принимающие свиток. Меня редко интересовали люди не из Старых. Почтмейстер же сам по себе не забавлял вообще никогда.
У каждого свои дороги.
- Вот вчера мне только чинили колесо в Леннмаре… и на тебе, - тускло бормотал Почтмейстер.
Я поднялся на ноги. Снова насадил колесо, в этот раз - говоря для него Орлиные Слова. Сила Маррэн расслабилась и тихо утекла в туман. Больше карета не сломается. Никогда. Больше никогда…
Я смотрел вслед утекающим искоркам Силы.
Почтмейстер разглядывал меня со странным выражением. Словно его выдернули из ада, которого он наполовину жаждал. Но за стеклами очков виднелось и что-то еще…
Поздно: взошла Алая Луна, и первый же ее луч скрючил мне пальцы.
- Спрячься! - отрывисто каркнул я, непроизвольно схватившись за резную боковую панель; на лаковых досках остались светлые следы когтей. - Спрячься и замри!
Хлопнула дверца.
Алая Луна напитывала мощью, много превосходящей обыденные потребности. Алая жаждала подвигов, славы, свершений. Алая звала и требовала. Алая, разрази ее прах, пела в моей крови!
И на теле начали проступать не перья - но чешуи.
Что-то клокотало в горле, обжигая и требуя выхода. Карета? Дома? Деревянные конструкции, которым положено нежиться под ласками пламени, оживающего внутри. Это прекрасно: не думать, отдаться жажде, не помнить. Я хотел. Так хотел: не помнить. Да.
Горе? Чье? Алой Луне не было дела до какого-то горя.
Алой Луне безразличны оказались печаль и тоска.
Но мне - нет.
И комок, застывший в горле, преградил путь пламени. Я - не животное!
Все минуло, как наваждение: и когти, и чешуи - словно мираж, словно сон, навеянный нечестивым и беспокойным духом этой ночи. Все, кроме скорби.
Я остался человеком. Престарелым Орлом посреди Арпенрикской, в одежде, враз рассевшейся по швам тут и там.
На лик Алой Луны - гордой, надменной и безразличной к малому поражению, никак не сравнимому с сотнями побед, которые она сегодня одержит, - набежали запоздалые суматошные тучи.
Я дышал - медленно и глубоко, и внутрь легких проникал весь наш маленький забавный городок: скотобойня за Яром, дубильная мастерская на Бронну, пекарня добродушного мэтра Паллеона. Мокрая мостовая, деревянные ставни, отдающий сукровицей металл труб и шпилей.
- Это ведь была Маррэн, господин Орел, - негромко сказал Почтмейстер у меня за спиной, - тогда, на Пласильдас?
Ну, что тут ответишь? Пожал плечами, чувствуя, как ночь осторожно пробует холодеющими пальцами новехонькие прорехи в сюртуке: не поместимся ли мы там вдвоем?
- Да, - ответил, - почти уверен, что да.
- Тогда почему вы помогли мне сейчас? - спросил Почтмейстер, подойдя ближе.
- Я Орел по праву рождения, мальчик, - ответил я, грустно смакуя вернувшуюся ненадолго родовую высокомерность. - По праву рождения…
- Понимаю, - сказал он, ни капли не понимая, что такое - быть обязанным помочь каждому, кто оказывается на кромке вулкана, на краю пропасти, в глухой чащобе… быть обязанным - и иметь достаточно сил, чтобы помогать. Что это значит даже для рожденных Орлами. А уж для моей маленькой Маррэн…
Я высоко поднял голову. Нечего стыдиться. Более нечего - и не за кого.
- Погодите! - в спину мне вонзился выкрик Почтмейстера; почти смешно: обычно он был так же сдержан и серьезен, как и любой из Старых. И вдруг - вопил.
Послышались торопливые частые шаги. Он обежал меня, стараясь держаться подальше, пытаясь не прикоснуться.
- Вот, - протянул пакет, - это вручили в Сохане, доставить просили как можно быстрее; если бы, конечно, не злополучная ось, успел бы еще вчера поутру… но - видите сами. Гнал изо всех сил. Спешил. Спешил, как мог…
Онемевшими пальцами я прикоснулся к плотному конверту. Пробежал взглядом ровные, с отчетливым наклоном строки. Закрыл глаза, запретив им новые слезы. Хотелось прижать конверт ко лбу, хотелось целовать пергамент, как целовал поздним вечером ледяную ладошку Маррэн, - или разорвать его, опоздавшего на бесконечные сутки, зубами и ногтями. В клочья.
- Благодарю, Почтмейстер, - сказал годом позже; но все еще продолжалась та же ночь, и только высокой фигуры в промокшем плаще больше не было рядом. Исчезла и почтовая карета.
Дорога домой сделалась длинна, как никогда.
Но я знал, что только за дверью, укрытый замками и засовами, буду вправе сползти по стенке и выть что есть сил, вглядываясь в неподвижный силуэт на столе. Именно так следует прощаться с Орлами.
И Орлицами.
Протерев глаза, видимо, опухшие от слез, я посмотрел на лампаду и мерно танцующий огонек: было не так уж и поздно, ящериное масло больше чем наполовину заполняло стеклянный сосуд.
На устланный вышитым обрусом стол смотреть было невозможно.
Что же меня разбудило?
В этот момент грузная, слегка осевшая в последний, сырой и дождливый, год, дверь снова отозвалась беспорядочным стуком - громким, и в то же время странно деликатным.
Не веря себе, я взглянул на вышитый настенный календарь: посередке листа красовался значок Алой Луны, окруженный окаемкой из языков огня и зубастых рожиц.
Покачивая головой, пришаркал в прихожую, заколебавшись на миг перед дверью, а потом быстро отпер засов, щелкнул замком: не все ли теперь равно, если честно? За что держаться?
И - чего бояться, если…
На пороге стоял Почтмейстер, высокий, тощий, завернутый в блестящий от ночного тумана плащ. Голову он понурил, безнадежно и тоскливо разглядывая острые носки форменных сапог: один уже совсем готов оторваться от подошвы, на втором прилип разлапистый лист консеменцы.
Стало быть, подумал я, не все про него врут; и он в самом деле бывает за Синейкой. Консеменца, кто уж забыл, в наших краях растет только на опушке Ставного Бора, начинающегося за холмами на левом берегу.
Кони Почтмейстера, что твои гончие, вертелись по пешеходной дорожке чуть дальше - поджарые, длинноногие бестии, постоянно нюхающие воздух; где таких только берут.
Почтмейстер, не поднимая головы, вскинул костлявый кулак и попробовал постучать еще раз. Я не шелохнулся, молча изучая громадную Белую Луну, восходящую над площадью Арпенрика. До Алого Восхода оставалось еще вполне изрядное время; и все же Почтмейстер здорово рисковал, шатаясь по улицам столь поздно в эдакую ночку.
- Господин Орел? - он смотрел уже на меня, и вся его безнадега и тоска, не в пример моей, оплывала стылой кучей мартовского снегу. - Какое счастье, господин Орел!..
Кажется, я не совладал с лицом - уже не в первый раз, с той минуты, как… - изменился в лице, и Почтмейстер непроизвольно отступил на шаг, другой. Похоже, он раскаивался, что вообще появился на тихой улице Оллен.
- Чем могу помочь, Почтмейстер? - спросил я торопливо, не то общение наше пресеклось бы поспешным бегством одной из сторон.
- Я… - Почтмейстер запнулся, видимо, взвешивая возможные неприятности и вероятные прискорбные последствия беседы. Я молчал, ободряюще приподняв бровь. Хотя, разумеется, видеть Орла взлохмаченным, с опухшим, пошедшим удручающими старческими пятнами лицом, навряд ли можно назвать приятнейшим воспоминанием в чьей бы там ни возьми жизни. И все же не я его пригласил. Пусть говорит.
- Не могли бы вы позволить вашим слугам отправиться со мной? - спросил Почтмейстер наконец. Впалые щеки поросли пегой щетиной, а глаза неотрывно следили сквозь стекла возничьих очков. - Видите ли, мой экипаж… экипаж остался недалеко, совсем недалеко… на площади.
- Сожалею, но я отпустил сегодня слуг, Почтмейстер, - холодно, слишком холодно, а ведь мне вовсе не хотелось отталкивать человека, в канун Алой Луны оказавшегося у порога. Чего скрывать, мне вздумалось пригласить его внутрь, на пропахшую стряпней и уютом кухню, заварить травину, добавить туда немножко бурбону… и, чем Зверь не шутит, рассказать ему кое о чем.
Несмотря на стол в Большом Зале.
Или: тем более, что в Большом Зале стоял этот стол.
- Вы могли бы остаться у на… у меня, - поправился я, леденея внутри. Сердце мучительно примерзло к ребрам; пришлось судорожно втягивать воздух, сырой и неожиданно вязкий.
- Не могу, господин Орел, - качнул головой Почтмейстер. Он развернулся, чтобы уйти, и уже готов был распрощаться со страшным старым таном. Никогда и никто в городке не считал почтальона за земляка, за своего - и все же обычно он придерживался правил вежества той округи, в которой оказывался. Раньше я не обращал на это внимания. Раньше я все же был другим.
Более молодым.
Более… живым.
- Погодите, Почтмейстер, - сказал я громче и с нажимом, - Возможно, вам сумею помочь лично я? Пойдемте-ка, - в самом деле, глубоко под печенью заворошилось слабое и чахлое любопытство, а площадь Арпенрика - рукой подать отсюда.
Почтмейстер замер, но затем двинулся впереди.
На площади клубился туман, пахнувший земляникой. Пришлось, остановившись на самом краю, внимательно приглядываться, - и внезапно из белесых волн и плетей проросли бледные силуэты. Новые. Новые, встретившие Алую Луну, - и их собралось немало. Призраки вились вокруг молчащего по ночному времени фонтана, крались вдоль стен, проводили невесомыми пальцами по накрепко запертым ставням.
Громадным пятнистым оком взирала на них Белая Луна.
Ну, что ж. Если дело в призраках…
Я ступил на площадь, на покрытую каплями мостовую - и туман раздернулся подобно занавесу. Уж это-то, в отличие от призраков, мог увидеть и Почтмейстер. Он внимательно посмотрел на меня, но шел следом, не колеблясь.
Хотя, разумеется, сейчас было впору обвинить меня хоть бы даже и в насылании тумана. Иногда такое происходило; времена меняются, да, но и возвращаются также.
Карета целехонькой стояла посреди площади. Оба фонаря жарко светили: поговаривали, Почтмейстер не скупился заправлять их салом саламандры. Впрочем, он с самого появления в округе прославился именно что чудаческими выдумками. Собственно, доставка почты - первая и главная; сколько было разнотолков, когда типус этот впервые объявился и провозгласил, что берется доставлять письма и посылки, как в прежние времена!.. Некоторые попросту боялись его: целеустремленность пугает.
- Колесо, господин Орел, - сказал Почтмейстер непроизвольно. В голосе звучала неподдельная боль: ни дать, ни взять, человек смотрел на своего поранившегося ребенка.
- Вижу, - коротко ответил я, подходя к карете и поднимая ее плавным изящным движением. - Ставьте его на место!
Почтмейстер повиновался. Сноровисто и споро он установил колесо на место, закрепил его - но стоило опустить карету, и колесо, заунывно скрежеща, сползло с оси снова.
Я обернулся, нахмурясь, - и призраки сгинули в переулках.
Но и во второй раз история повторилась: колесо с сухим стуком легло на камни.
Что ж.
Я попробовал сам: поддерживая карету, плотно насадил колесо на ось, надежно закрепил - и поставил экипаж на землю. Поблагодарить Почтмейстер не успел: истошно взвыв, колесо принялось высвобождаться - и плюхнулось обратно.
Почтальон молчал, на глазах окунаясь в тьму отчаяния.
- Я никогда не довезу письмо Ей, - шепнул наконец, - никогда не получу ответа. Никогда.
Карету поднять легко. Легко и подхватить колесо. Но в этот раз оно истово сопротивлялось, вертясь, будто смазанное жиром.
Я скрежетнул зубами и попробовал взглянуть на ось сквозь Орлиный Клич. Присмотрелся. Пустые Небеса!
Почтмейстер уселся на камни рядом.
- Извините, господин Орел, - тихо проговорил он. - С тех пор, как на Дороге Пласильдас мне сломали ось чарами, я перестал успевать во множество мест. Разве я творю зло? Стараюсь, чтобы люди не теряли связи. Не забывали друг друга. Делаю, как умею и что могу. Но ломается все чаще. И вот…
Умей бы он разглядеть то, что умею я, - что бы сказал? Вдоль задней оси кареты свивались следы Силы Маррэн, мерцающие, упругие, полные злобы и самолюбия… я никогда не видел ее такой. И не знал.
Уже и не вспомнить, говорила ли она, как ей на дороге попался сумрачный почтальон, которым в городке пугают детей. Может быть.
Маленькая моя гордая Орлица.
Едва она занемогла, я отправил в Большое Гнездо встревоженное письмо с просьбой подсказать, как можно исцелить малышку. Я не глядел тогда на узкие длиннопалые ладони, принимающие свиток. Меня редко интересовали люди не из Старых. Почтмейстер же сам по себе не забавлял вообще никогда.
У каждого свои дороги.
- Вот вчера мне только чинили колесо в Леннмаре… и на тебе, - тускло бормотал Почтмейстер.
Я поднялся на ноги. Снова насадил колесо, в этот раз - говоря для него Орлиные Слова. Сила Маррэн расслабилась и тихо утекла в туман. Больше карета не сломается. Никогда. Больше никогда…
Я смотрел вслед утекающим искоркам Силы.
Почтмейстер разглядывал меня со странным выражением. Словно его выдернули из ада, которого он наполовину жаждал. Но за стеклами очков виднелось и что-то еще…
Поздно: взошла Алая Луна, и первый же ее луч скрючил мне пальцы.
- Спрячься! - отрывисто каркнул я, непроизвольно схватившись за резную боковую панель; на лаковых досках остались светлые следы когтей. - Спрячься и замри!
Хлопнула дверца.
Алая Луна напитывала мощью, много превосходящей обыденные потребности. Алая жаждала подвигов, славы, свершений. Алая звала и требовала. Алая, разрази ее прах, пела в моей крови!
И на теле начали проступать не перья - но чешуи.
Что-то клокотало в горле, обжигая и требуя выхода. Карета? Дома? Деревянные конструкции, которым положено нежиться под ласками пламени, оживающего внутри. Это прекрасно: не думать, отдаться жажде, не помнить. Я хотел. Так хотел: не помнить. Да.
Горе? Чье? Алой Луне не было дела до какого-то горя.
Алой Луне безразличны оказались печаль и тоска.
Но мне - нет.
И комок, застывший в горле, преградил путь пламени. Я - не животное!
Все минуло, как наваждение: и когти, и чешуи - словно мираж, словно сон, навеянный нечестивым и беспокойным духом этой ночи. Все, кроме скорби.
Я остался человеком. Престарелым Орлом посреди Арпенрикской, в одежде, враз рассевшейся по швам тут и там.
На лик Алой Луны - гордой, надменной и безразличной к малому поражению, никак не сравнимому с сотнями побед, которые она сегодня одержит, - набежали запоздалые суматошные тучи.
Я дышал - медленно и глубоко, и внутрь легких проникал весь наш маленький забавный городок: скотобойня за Яром, дубильная мастерская на Бронну, пекарня добродушного мэтра Паллеона. Мокрая мостовая, деревянные ставни, отдающий сукровицей металл труб и шпилей.
- Это ведь была Маррэн, господин Орел, - негромко сказал Почтмейстер у меня за спиной, - тогда, на Пласильдас?
Ну, что тут ответишь? Пожал плечами, чувствуя, как ночь осторожно пробует холодеющими пальцами новехонькие прорехи в сюртуке: не поместимся ли мы там вдвоем?
- Да, - ответил, - почти уверен, что да.
- Тогда почему вы помогли мне сейчас? - спросил Почтмейстер, подойдя ближе.
- Я Орел по праву рождения, мальчик, - ответил я, грустно смакуя вернувшуюся ненадолго родовую высокомерность. - По праву рождения…
- Понимаю, - сказал он, ни капли не понимая, что такое - быть обязанным помочь каждому, кто оказывается на кромке вулкана, на краю пропасти, в глухой чащобе… быть обязанным - и иметь достаточно сил, чтобы помогать. Что это значит даже для рожденных Орлами. А уж для моей маленькой Маррэн…
Я высоко поднял голову. Нечего стыдиться. Более нечего - и не за кого.
- Погодите! - в спину мне вонзился выкрик Почтмейстера; почти смешно: обычно он был так же сдержан и серьезен, как и любой из Старых. И вдруг - вопил.
Послышались торопливые частые шаги. Он обежал меня, стараясь держаться подальше, пытаясь не прикоснуться.
- Вот, - протянул пакет, - это вручили в Сохане, доставить просили как можно быстрее; если бы, конечно, не злополучная ось, успел бы еще вчера поутру… но - видите сами. Гнал изо всех сил. Спешил. Спешил, как мог…
Онемевшими пальцами я прикоснулся к плотному конверту. Пробежал взглядом ровные, с отчетливым наклоном строки. Закрыл глаза, запретив им новые слезы. Хотелось прижать конверт ко лбу, хотелось целовать пергамент, как целовал поздним вечером ледяную ладошку Маррэн, - или разорвать его, опоздавшего на бесконечные сутки, зубами и ногтями. В клочья.
- Благодарю, Почтмейстер, - сказал годом позже; но все еще продолжалась та же ночь, и только высокой фигуры в промокшем плаще больше не было рядом. Исчезла и почтовая карета.
Дорога домой сделалась длинна, как никогда.
Но я знал, что только за дверью, укрытый замками и засовами, буду вправе сползти по стенке и выть что есть сил, вглядываясь в неподвижный силуэт на столе. Именно так следует прощаться с Орлами.
И Орлицами.