проза
Я не знаю, что мне делать - сражаться безоружным или же сдаться еще до начала боя? Я пишу, белые флаги становятся черными, а мои строчки пока молчат, молчат до рождения Слова, которое сумеет поранить, которое отыщет в тебе самое беззащитное место, и отчаянно вгрызется в него, сделав тебя живым. Ведь пока ты не чувствуешь боли, как ты можешь знать, что ты - жив?
Когда у меня оказывалось немного времени на уединение (небогатая сдача с дней, отдаваемых прочим людям и мыслям) - я тратил его на сомнения, на тревожную, ненасытную жалость к себе. Неподвижный, опрокинутый навзничь, придавленный тяжестью потолка, придавленного тяжестью крыши, придавленной тяжестью пустого неба - я изматывал себя мыслями о бесчисленных написанных другими строчках, о словах и о смысле, который стоит за ними, подпирая их слабые спины. Мне казалось тогда, что я знаю об этом больше, глубже, что я смогу рассказать об этом честней и красивей, чем любой из них. Казалось, что множество фраз, которые сознание создает и забывает каждый день, вне его пределов способно жить своей жизнью, дышать, вдохновлять, ранить и излечивать так, как не сможет ни один любящий.
Но каждый раз, дешевым кабачным пианистом опуская пальцы на клавиши, я смотрел внутрь себя в поиске тех по-настоящему честных слов, которые придумали бы другого, нового, лучшего меня - и не находил их. А после, неловко встав из-за стола, неспособный даже на разочарование в самом себе, я, без мыслей и времени пролеживал на неразобранном диване чуть ли не до рассвета, до той всегда незаметной минуты, в которую усталости все же хватает на то, чтобы уснуть.
"Сегодня мое небо особенно красивое", - написала Мария. Читая, я не мог не чувствовать ее привычной вечерней меланхолии, которую она - влюбленный садовник - так осторожно растит в себе, сама становясь похожей на чуткий печальный цветок. И, как тонкие лепестки ждут тяжелых капель, так и Мария сейчас ждет кого-нибудь, кому сможет говорить о себе и своем небе, улыбаясь, подсмеиваясь над собой, и снова расцветая словами, потому что не умеет молчать, когда ее небо такое особенно красивое. Скорее всего, она сидит сейчас на балконе, прижав колени к груди, стряхивает пепел чаще, чем подносит сигарету к губам, и, машинально поглаживая длинными пальцами голову спящего котенка, смотрит на багряные кровоподтеки у края собственного, особенно красивого неба.
Я знал о том, что самым правильным было бы просто приехать к ней, немного помедлить, постоять у двери, и наконец надавив на кнопку звонка, ждать ее быстрых шагов и нарочито неспешного поворота ключа.
Но в то время я слишком ценил ожесточенную, одинокую угрюмость, с которой вечера напролет проводил, поднимая глаза над книжной страницей и надолго задумываясь о том, чего потом не мог даже вспомнить. Или, если бывали в кармане деньги, и желание оказаться причастным к миру тянуло просто бродить по проспектам, задевая плечом чужие плечи - я уходил из дома. Почти всегда помнил о ней, хотел ее, но не хотел делать того придуманного мной самим усилия, которое вмиг позволило бы оказаться рядом и встретиться с ее победившим обиду взглядом.
Потом все же приходил, прижимал ее к себе, пытался успокоить, удержать, а она вырывалась, закусывая губу и отводя полные непослушных слез глаза. И я твердил, твердил себе вслух, что дурак, и был рад тому, что еще умею быть таким, и все говорил ей - ну неужели ты не понимаешь, неужели ты не знаешь, чтоты единственный человек, рядом с которым я что-то чувствую, рядом с которым умирает тот, всегда наблюдающий, тот продажный, пытающийся запомнить, записать, нарядить в декорации слов любую искренность. Только рядом с тобой я чувствую себя так, как уже кажется и не смог бы никогда, так, как раньше, когда я еще не хотел быть гением...
А она говорила - я знаю, что для тебя значат слова, эти бродячие голодные кошки, эти бумажные самолетики, отпущенные в небо из пустого окна. Но я не понимаю, почему тебе так сложно говорить мне о том, что я красива, что я красивее всего, что ты когда-либо видел? Ты думаешь, что слова обесценивают любовь, и она теряется в них, не может петь, только лишь затравленно дышать, оглядываясь по сторонам, или же стоять потерянной, опустившей руки. Но я не верю, что это так, твои слова обо мне не могут обесценить меня. Я знаю, как глупо, как по-книжному это звучит, но мне действительно нужно слышать то, что я для тебя - одна, даже если я не одна, то, что я особенная - даже если я не хочу и не стремлюсь быть особенной. Ведь это так просто - приподняв двумя пальцами подбородок, посмотреть в глаза, и, предолев молчание, сказать - я никого никогда не буду любить так, как тебя. И я буду верить, даже зная, что ничего не бывает навсегда, а слово "вечность" не выложить из ледяных осколков.
Сейчас я вспоминаю об этом, прилепившись лбом к холодному стеклу, за которым ждет меня, воет, тоскует зима. И я думаю только о том, что переоценил, и тем самым - обесценил себя, что я проиграл, как и многие, больше чем многие до меня. О том, что я не сумел преодолеть губительную силу, ставшую моей плотью, волей, мыслями, сделавшую меня не тем, кто я был раньше, а всего лишь - еще одним подданным, согнувшимся, не смеющим поднять глаза. И только мое раненое, постаревшее, бессильное сердце все еще бьется, и просит, просит ответить -как же мы позволили сделать это с нашей любовью?
Когда у меня оказывалось немного времени на уединение (небогатая сдача с дней, отдаваемых прочим людям и мыслям) - я тратил его на сомнения, на тревожную, ненасытную жалость к себе. Неподвижный, опрокинутый навзничь, придавленный тяжестью потолка, придавленного тяжестью крыши, придавленной тяжестью пустого неба - я изматывал себя мыслями о бесчисленных написанных другими строчках, о словах и о смысле, который стоит за ними, подпирая их слабые спины. Мне казалось тогда, что я знаю об этом больше, глубже, что я смогу рассказать об этом честней и красивей, чем любой из них. Казалось, что множество фраз, которые сознание создает и забывает каждый день, вне его пределов способно жить своей жизнью, дышать, вдохновлять, ранить и излечивать так, как не сможет ни один любящий.
Но каждый раз, дешевым кабачным пианистом опуская пальцы на клавиши, я смотрел внутрь себя в поиске тех по-настоящему честных слов, которые придумали бы другого, нового, лучшего меня - и не находил их. А после, неловко встав из-за стола, неспособный даже на разочарование в самом себе, я, без мыслей и времени пролеживал на неразобранном диване чуть ли не до рассвета, до той всегда незаметной минуты, в которую усталости все же хватает на то, чтобы уснуть.
"Сегодня мое небо особенно красивое", - написала Мария. Читая, я не мог не чувствовать ее привычной вечерней меланхолии, которую она - влюбленный садовник - так осторожно растит в себе, сама становясь похожей на чуткий печальный цветок. И, как тонкие лепестки ждут тяжелых капель, так и Мария сейчас ждет кого-нибудь, кому сможет говорить о себе и своем небе, улыбаясь, подсмеиваясь над собой, и снова расцветая словами, потому что не умеет молчать, когда ее небо такое особенно красивое. Скорее всего, она сидит сейчас на балконе, прижав колени к груди, стряхивает пепел чаще, чем подносит сигарету к губам, и, машинально поглаживая длинными пальцами голову спящего котенка, смотрит на багряные кровоподтеки у края собственного, особенно красивого неба.
Я знал о том, что самым правильным было бы просто приехать к ней, немного помедлить, постоять у двери, и наконец надавив на кнопку звонка, ждать ее быстрых шагов и нарочито неспешного поворота ключа.
Но в то время я слишком ценил ожесточенную, одинокую угрюмость, с которой вечера напролет проводил, поднимая глаза над книжной страницей и надолго задумываясь о том, чего потом не мог даже вспомнить. Или, если бывали в кармане деньги, и желание оказаться причастным к миру тянуло просто бродить по проспектам, задевая плечом чужие плечи - я уходил из дома. Почти всегда помнил о ней, хотел ее, но не хотел делать того придуманного мной самим усилия, которое вмиг позволило бы оказаться рядом и встретиться с ее победившим обиду взглядом.
Потом все же приходил, прижимал ее к себе, пытался успокоить, удержать, а она вырывалась, закусывая губу и отводя полные непослушных слез глаза. И я твердил, твердил себе вслух, что дурак, и был рад тому, что еще умею быть таким, и все говорил ей - ну неужели ты не понимаешь, неужели ты не знаешь, чтоты единственный человек, рядом с которым я что-то чувствую, рядом с которым умирает тот, всегда наблюдающий, тот продажный, пытающийся запомнить, записать, нарядить в декорации слов любую искренность. Только рядом с тобой я чувствую себя так, как уже кажется и не смог бы никогда, так, как раньше, когда я еще не хотел быть гением...
А она говорила - я знаю, что для тебя значат слова, эти бродячие голодные кошки, эти бумажные самолетики, отпущенные в небо из пустого окна. Но я не понимаю, почему тебе так сложно говорить мне о том, что я красива, что я красивее всего, что ты когда-либо видел? Ты думаешь, что слова обесценивают любовь, и она теряется в них, не может петь, только лишь затравленно дышать, оглядываясь по сторонам, или же стоять потерянной, опустившей руки. Но я не верю, что это так, твои слова обо мне не могут обесценить меня. Я знаю, как глупо, как по-книжному это звучит, но мне действительно нужно слышать то, что я для тебя - одна, даже если я не одна, то, что я особенная - даже если я не хочу и не стремлюсь быть особенной. Ведь это так просто - приподняв двумя пальцами подбородок, посмотреть в глаза, и, предолев молчание, сказать - я никого никогда не буду любить так, как тебя. И я буду верить, даже зная, что ничего не бывает навсегда, а слово "вечность" не выложить из ледяных осколков.
Сейчас я вспоминаю об этом, прилепившись лбом к холодному стеклу, за которым ждет меня, воет, тоскует зима. И я думаю только о том, что переоценил, и тем самым - обесценил себя, что я проиграл, как и многие, больше чем многие до меня. О том, что я не сумел преодолеть губительную силу, ставшую моей плотью, волей, мыслями, сделавшую меня не тем, кто я был раньше, а всего лишь - еще одним подданным, согнувшимся, не смеющим поднять глаза. И только мое раненое, постаревшее, бессильное сердце все еще бьется, и просит, просит ответить -как же мы позволили сделать это с нашей любовью?