(no subject)
Часто вспоминаю одну историю. На одном факультете со мною учился один юноша довольно экстремистских взглядов, умудрявшийся однако избегать всякой шумной позы. Такой тихий экстремизм выглядел (хотя заметить его могли только те, кто общался с человеком более-менее тесно) намного внушительнее трибунного. При всей непримиримости наших мироощущений у нас получалось общаться довольно дружелюбно. Несколько лет тому назад мы встретились после большого перерыва и с какой-то тихой радостью убедились, что не стали друг другу чужими, тем более противными. Сейчас в нём меньше нигилизма, он уже не носит булавку в ухе, и хайер уже не такой длинный, он переводит с польского (наверное, и с других языков, я уже успел забыть детали) и даже занимается какими-то средневековыми архивами. Но вот то дыхание жизни и настоящести - оно осталось в нём, преобладает над всем остальным.
Тогда ещё, давно, человек этот рассказал мне один эпизод. Было время, он принадлежал к панковской субкультуре. Однажды ему пришлось прийти на тусовку одетому более-менее прилично, кажется он возвращался с какой-то нейтральной встречи или должен был потом на такую идти. На него накинулись: «Если ты не в говне, ты не панк!» Это был последний день его панковской юности: тогда, по его словам, он очень живо ощутил, что панк перестал быть антикультурой, перестал быть страшной нерационализируемой, неформулируемой жизнью как она есть, превратился в этикет.
Философы и поэты часто говорят, что сам язык может быть источником мысли и поэзии, что язык обладает своей самостоятельной жизнью и силой, что он не просто сращён с реальностью, но сам есть реальность, сам есть сила, ветер, который надувает паруса и влечёт человека к новому.
То, что верно для хорошего языка, наверное, справедливо и для плохого. Помнится, Наталья Леонидовна Трауберг, говоря о пагубном влиянии фени и канцелярита на литературу, затрагивала также и явление религиозного новояза.
...Сколько бы Честертон ни рассуждал, действует он прежде всего не на разум. Он вводит в особый мир, прозрачный, яркий и четкий, как Новый Иерусалим. Люди там делятся на «простых» и «важных», сила совершается в немощи, блаженны - те, кого не назовешь удачливыми, а побеждает побежденный. И заметьте, религиозного новояза, этих камней вместо хлеба, у Честертона нет; он не называет вполне мирские свойства теми словами, которые в прямом своем значении совершенно несовместимы с «этим миром», просто дырки в нем прожигают... Тем самым, он, проповедник и пророк, отвратит всерьез только тех, кому противны «все эти евангельские дикости». Тех же, кому, как Христу, противна фарисейская закваска, он очень обрадует. Кажется, слава Богу, таких людей немало...
...Так это или не так, мир у него не тот, от которого свихнешься. В нем есть не идеология, а отмер, нравственный суд. Помню, студенткой я страдала от мопассановского «Милого друга», и один реликтовый гуманитарий сказал, что там все - как под крышкой, нет неба. Не стану приписывать Б. Акунину (точнее, Георгию Шалвовичу) какую бы то ни было религиозность - его я не спрашивала, а религиозности боюсь. Писать о таких вещах не стоит, неофитский новояз эти возможности перекрыл...
...Нынешний религиозный новояз так противен, что я ничуть не удивлюсь, если кто-то не сможет читать дальше. Но как-то сказать надо, это важно: среди многочисленных неофитов Боря, считавший себя неверующим, выделялся явственно христианскими свойствами. Я имею в виду не доброту, хотя он был очень добрым, мало того - деликатным. Речь о других, очень странных качествах. Все диссиденты, хотя бы поначалу, стремились к правде; но далеко не все - к милости, тем более - к кротости. А он не только стремился, у него это было. При полном неприятии определенного духа, он никогда не бывал резким или жестким с людьми...
Многим из нас известны пресловутые «Терпи, брат, смиряйся», «Спаси Господи» и так далее. Опасность в том, что языковые штампы превращаются в самостоятельные пустые, но могущественные сущности, в симулянтов жизни и бытия, в кровожадных и агрессивных паразитов. Они как части пазла с заранее запрограммированной формой: часть цепляется за часть, человеку кажется, что он мыслит, чувствует, говорит, творит - на самом деле он складывает мёртвый пазл, и этот пазл - дорога в какое-то очень нехорошее место. Человек сам идёт в это место и ведёт за собой других. Кто создавал этот пазл - безличная сила энтропии или чья-та злая воля, сама привыкшая жить только подражанием и множащая мир призраков, мир якобы золотого света, превращающегося в черепки, - это уже другой вопрос.
Иногда человек начинает чувствовать, что «Спаси Господи» омертвело и нужно найти другие слова. Пока он думает, что нужно всего лишь найти другие слова, он не выйдет из мира симуляции. Один пазл сменится другим.
«Пипл больше не хавает это, нужно найти то, что он хавает» - это сущность тоталитарного псеводообщения может прикрываться самыми благовидными целями. Если это становится методом христианской миссии, это очень страшно. Мы больше не ловцы во ржи, мы крысоловы с волшебной дудочкой. Мы не спасаем по рыбе из мёртвого моря, а глушим стаями на верняк, динамитом.
Если заменить «Спаси Господи» на «Круто», клобуки на мотошлемы, псалмы на рок-музыку, воцерковить Упячку и писать проповеди на падонковском диалекте, поначалу это может показаться чем-то живым, сбить с толку и расшевелить. Но с каждым новым шагом новый пазл будет складываться в старом направлении и гримаса пустоты будет проступать на подобии лица. Нежить снова станет высасывать живую кровь человека.
Этот уверенный напор, эта вдохновлённая удачным, работающим стилем интонация - от них муторно. Отец Александр Шмеман, кажется, использовал в подобных случаях выражение «говорить при нажатой педали».
...Молодежь, говорят, правдива, не терпит лицемерия взрослого мира. Ложь! Она только трескучей лжи и верит, это самый идолопоклоннический возраст и, вместе с тем, самый лицемерный. Молодежь «ищет»? Ложь и миф. Ничего она не ищет, она преисполнена острого чувства самой себя, а это чувство исключает искание. Чего я искал, когда был «молодежью»? Показать себя, и больше ничего. И чтобы все мною восхищались и считали чем-то особенным. И спасли меня не те, кто этому потакал, а те, кто этого просто не замечал. В первую очередь - папа своей скромностью, иронией, даром быть самим собой и ничего «напоказ». Об него и разбивалась вся моя молодежная чепуха, и я чем больше живу, тем сильнее чувствую, какую удивительную, действительно подсознательную роль он сыграл в моей жизни. Как будто - никакого влияния, ни малейшего интереса к тому, чем я жил, и ко всем моим «исканиям». И никогда в жизни я с ним не советовался и ни о чем не спрашивал. Но, вот, когда теперь думаю о нем - со все большей благодарностью, со все большей нежностью - так ясно становится, что роль эта в том и заключалась, что никакого кривлянья, никакого молодежного нажима педали с ним не было возможно, что все это от него отскакивало, при нем не звучало. И, конечно, светилось в нем детство, почему и любили так его все, кто его знал. И теперь этим детством светится мне его образ...
...Дневник Leon Bloy, которым так увлекались о.Киприан, Е.Н.Осоргина. Всегда то же впечатление: с одной стороны - огромного таланта, может быть даже с проблесками гения (отдельные богословские интуиции), с другой же - какое-то самоупоение собственной бедностью, бешенством, бескомпромиссностью. Не знаю, но весь этот тон мне не по душе. Христос не бил людей по физиономии и не обращался к ним с площадной руганью. И потом образы вроде: La France est le seul pays don't Dieu ait besoin... Читаешь (да еще после часов размышления над такими же, только русскими, утверждениями о России) и думаешь: нет, не то. Не нужно всего этого. Не нужно нажаться педали - ни об евреях (Le Salut par les Juifs), ни о Франции, ни о чем. Истина Христова светла и проста, а тут какое-то трагическое «рококо». Чувствуется вся искусственность «конца века». Haysmans, poetes maudits, и вот тоже это грохочущее христианство...
...Читаю Malraux, «Hotes de Passage». И сколь ни чужд мне этот ключ «героизма», этот культ Истории в истории, эта непрерывно нажатая педаль, читая - как бы очищаюсь от суеты и мелочности «церковных интриг», в которых приходится жить и которым и вольно, и невольно все время уступаешь душу...
...Написал все это и подумал: я постоянно перечитываю и, значит, люблю - писателей, так сказать, «скромных», без нажатия педали: Чехова, Leautaud, конечно - Толстого, у которых - сама жизнь, и жизнь «живущая». И не перечитываю (без нужды) всех «громовержцев» - Достоевского, Bernanos'a и т.д. Может быть, это инстинктивная боязнь «глубины»? Самосохранение? Или чувство, подспудное, что там именно педаль нажата, и нажата, в конечном итоге, гордыней (страдание от гордыни)...
Может быть, тошнота это реакция организма на пустоту. Нам только кажется, что мы хотим выблевать что-то вредное. Мы хотим выблевать пустоту, множащуюся подобием слов и дел. Один стиль сменяет другой, один сорт яблок ввозится в рай на смену другому и звучит всё тот же голос: это был просто плохой сорт, вот, возьмите этот и будете как боги.